Роман Толстого принято читать как историю роковой страсти, нравственного выбора и трагической любви. Но за этим каноническим прочтением часто ускользает главное: «Анна Каренина» — текст, в котором женщина существует не как субъект, а как носитель морали. Она — не столько человек, сколько испытание для системы. И потому её гибель оказывается не случайностью, а логическим финалом.
В мире Толстого у женщины есть только два допустимых сценария. Первый — путь Китти: тихое счастье, материнство, растворение в семейной добродетели. Второй — путь Анны: выход за пределы правил и немедленное превращение в ошибку, которую необходимо устранить. Женщина, позволившая себе быть счастливой вне брака, подрывает всю конструкцию общественных ценностей. А значит, она должна исчезнуть — ради сохранения порядка.
Если бы этот роман писала женщина, она начала бы с другого фокуса. Не с того, как Анна выглядит в глазах мужчин, а с того, как она чувствует себя внутри собственной жизни. В классическом тексте Анна — это блеск глаз, линия шеи, тяжёлые плечи, эффектное появление в пространстве. Мы почти ничего не знаем о телесном и психологическом опыте героини. О том, каково это — жить под постоянным самоконтролем, носить социальную роль как корсет, задыхаться в браке, где нет эмоциональной близости. Женский взгляд сместил бы акцент: с внешнего образа — на внутреннее напряжение, с эстетики — на переживание.
Толстой обвиняет Анну в том, что она уходит от мужа и оставляет сына. Но за этим обвинением скрывается юридическая реальность XIX века. В Российской империи дети считались собственностью отца. Женщина, покидавшая брак, автоматически лишалась права быть матерью. Выбор Анны — не между любовью и материнством, а между жизнью и социальной смертью. Женщина-автор неизбежно показала бы этот выбор как ловушку, созданную законом, а не как нравственное падение. Здесь вина лежит не на матери, а на системе, которая превращает ребёнка в инструмент давления.
И, наконец, фигура Вронского. В классическом чтении он — роковая страсть, судьба, любовь, перед которой невозможно устоять. Но если снять романтический флёр, останется вполне узнаваемый тип: мужчина, увлечённый идеей запретного романа больше, чем реальной женщиной. Его чувства неглубоки, его участие ограничено, его любовь не выдерживает столкновения с бытом и ответственностью. Трагедия Анны не в «порочной связи», а в том, что она приняла светское увлечение за спасение.
Женский взгляд допустил бы мысль, от которой Толстой сознательно отказывается: жизнь не заканчивается на несчастной любви. За сорок лет до «Анны Карениной» Жорж Санд в романе «Индиана» предложила иной финал. Её героиня уходит не к одному мужчине и не к другому, а — от обоих. Она выбирает не страсть и не долг, а свободу. Не поезд под колёсами, а билет в новую жизнь.
В этом — главное различие. Толстой пишет трагедию как нравственный урок. Женщина написала бы её как историю о том, что даже в безвыходной системе возможен третий путь. Не героический, не эффектный, но человеческий. И, возможно, именно этого пути Анне Карениной не хватило больше всего.