Анатолий Семёныч был законченным, эталонным ворчуном. Он был виртуозом, мастером язвительного замечания, солистом в хоре повседневности, дирижировавшим соседской жизнью с помощью одного лишь брюзжащего баса. Его репертуар был обширен и точен.
Двум девчонкам с дымящимися палочками в руках на лавочке он, проходя мимо, бросал сквозь зубы: «Курицы! На юбки материала не хватило что ли? Устроили тут дымовую завесу, воняете, как пепельницы».
Соседке Елене Павловне, даме почтенных лет и неизменного маникюра, цокал языком: «Вам бы, Елена Павловна, на погосте место уже присматривать, а вы всё пудритесь да лакируетесь».
На стандартное «Добрый вечер» от соседа с третьего этажа отзывался так: «Какое уж тут доброе, слякоть по колено. И живот-то ты, Михалыч, распустил. Жена, видать, пирогами травит».
Казалось, сердце у него затянуто толстой, потрескавшейся корой, сквозь которую не просочиться ни капле доброты.
Но странное дело: сын его, Сергей, которого Анатолий Семёныч величал «недотёпой без царя в голове», живя на другом конце города, каждую субботу навещал отца с гостинцами.
А на шестидесятилетие пригнал новенькую «Сандеро», с кондиционером и подогревом всех сидений.
Невестку Иру, окрещенную «вертлявой пустышкой», Анатолий Семёныч терпел, хоть и ворчал. А та, между прочим, раз в две недели надраивала его берлогу до зеркального блеска и на прошлый февраль подарила навороченную стиральную машину.
«Подхалимаж», — фыркал старик, аккуратно протирая фасад агрегата сухой тряпочкой.
Даже кот у него был суровый — рыжий, матерый, с взглядом наполеоновского маршала. Звали его Барон.
На чужака, переступившего порог, Барон не шипел — сперва изучал, а потом либо молниеносно атаковал, либо с презрением удалялся.
Соседский стаффорд, двадцатикилограммовый крепыш, при виде этого огненного комка, гуляющего по двору на шлейке визжал, как щенок, и норовил спрятаться за хозяина. Решился подойти однажды — получил три шрама и пожизненную осторожность.
Все в доме к этому перманентному ворчанию и строптивому коту привыкли. Как к скрипу лифта или запаху щей из квартиры номер пять. Пока на этаже не появилась Нина Викторовна.
Она вселилась с двумя крошечными той-терьерами. Два комочка нервов и звонкого лая. Тоша и Феня.
Анатолий Семёныч уходил на работу (подрабатывал, паяя радиодетали в мастерской) — она с собачками спускалась. Возвращался вечером — она же, уже в сумерках, выводила их на променад.
«Баба-ёжка собачья, — ворчал Анатолий Семёныч, пробираясь по коридору мимо мельтешащих созданий. — Развела собачник. Весь двор загадили, твари малые».
«Здравствуйте, Анатолий Семёныч!» — звенел каждый раз её голос.
«Иди, иди со своими цуциками, — бурчал он в ответ, не глядя. — Терпеть не могу эту собачью мелочь».
И вот однажды утром её не оказалось на привычном месте. И вечером — тоже. И на следующее утро. Тишина в коридоре стала густой, непривычной. Ни звонкого «здравствуйте», ни торопливого топота крошечных лап.
Анатолий Семёныч, возвращаясь с магазина, замедлял шаг у её двери. Прислушивался. На второй день к вечеру он не выдержал. Поставил сумку, подошел и нажал на звонок. Тишина. Ещё раз, подольше. И тогда он услышал — слабый, протяжный стон.
Сердце у Анатолия Семёныча, противное, старое, ёкнуло где-то глубоко. Он стал звонить, не переставая, долбил кнопку, пока дверь не открылась. Нина Викторовна стояла, держась за косяк, серая, почти прозрачная. Глаза мутные от боли.
«Давление… сердце… — прошептала она. — Не могу до телефона дотянуться…»
Он не помнил, как набрал «03». Говорил коротко, чётко, называл адрес, возраст, симптомы. Пока ждал «скорую», налил ей воды, нашёл в кухонном шкафчике таблетки, на которые она с трудом указала пальцем. Усадил её в кресло, а сам присел на краешек табуретки рядом.
С тех пор в доме началась новая, тайная жизнь. Ранним утром, едва серело, и поздним вечером, когда окна гасли, по лестнице крался Анатолий Семёныч.
На двух тонких поводочках семенили Тоша и Феня. И — что было совсем уж невероятно — они не лаяли. Шли сосредоточенно, деловито, как по важному секретному заданию.
А сзади, сохраняя дистанцию, важно выступал Барон. Он не приближался к собакам, но и не отставал, словно осуществлял почётный конвой.
Днём Анатолий Семёныч отправлялся в больницу. В кастрюльке — домашний куриный бульон, в пакете — яблоки и груши из «Пятерочки». Он краснел, когда соседи заставали его на выходе с этой амуницией.
В палате он был краток. Ставил бульон на тумбочку, выкладывал фрукты.
«Ну как?» — бросал, глядя в окно.
«Спасибо, Анатолий Семёныч, полегче. А как мои? Как Барсик?» — глаза Нины Викторовны оживали.
«Животные живы. Не ной. И, чур, никому ни слова, — огрызался он. — А то подумают, что я в няньки к тебе и твоим цуцикам подался. Позор на всю старость».
Он выгуливал Тошу и Феню все три недели, пока она была в больнице. Барон смирился с их присутствием. Более того, на прогулке он занимал позицию в паре метрах от привязанных собак и сидел, как скала, не подпуская к ним ни бродячих котов, ни излишне любопытных детей.
Выписали Нину Викторовну в конце мая. День был тёплый, сирени цвели пахучими гроздьями. Анатолий Семёныч, как обычно, вывел собачий дуэт, пристегнул поводки к ограде палисадника у подъезда.
Вдали показалось такси — они договорились заранее. Он кивнул Барону: «Смотри в оба». Кот, будто поняв, уселся рядом с собаками, вытянувшись в сторожевую стойку.
А сам Анатолий Семёныч зашагал к дороге, чтобы помочь соседке выбраться из машины и взять её нехитрый скарб.
В этот момент во дворе появился чужак. Бледный, с пустым взглядом, в потрёпанной куртке. Парень увидел породистых, ухоженных той-терьеров — и рука сама потянулась к поводкам. Он, видимо, не заметил кота. Или счёл его частью пейзажа.
Барон бросился молча. Без предупреждающего шипения, одним слитным рыже-белым прыжком.
Крики, вопль, хаос. Анатолий Семёныч забыл про сумки. Он и Нина Викторовна, которая только-только выбралась из машины, бросились к палисаднику.
Подбежав, они застали уже почти финал: парень, заливаясь кровью из рваных царапин на руках и лице, пытался отбиться от разъярённого кота, а Тоша и Феня, сбившись в один испуганный комок, тявкали не своими голосами.
Вызвали и полицию, и «скорую». Пока ждали, из рюкзака нападавшего вывалились предметы, явно чужие: навигатор, планшет.
Участковый, лейтенант с добротным, хорошо отъеденным лицом, начал опрос.
Дошла очередь до Анатолия Семёныча. Тот осмотрел полицейского с ног до головы, выдержал паузу и изрёк:
«Фигура, что надо. На народных хлебах, поди, отъелся. У нас в районе жуликов развелось — проходу нет».
«Злой дед», — негромко, но внятно процедил лейтенант, делая заметку в блокноте.
«Злой?» — раздался голос сзади. Подросток Андрей из девятой квартиры выступил вперёд. «Это он меня прошлой зимой из канализационного люка вытащил, когда я провалился. И в приют для животных корм возит каждый месяц.».
«Он мне жизнь спас», — тихо, но чётко сказала Нина Викторовна, держась за рукав Анатолия Семёныча.
А Анатолий Семёныч, покраснев, как рак, ткнул пальцем в лежащий планшет:
«Этот планшет, лейтенант — из «Форда», серебристого, во дворе за углом стоит. Хозяин — оболтус из шестьдесят третьей квартиры, с наглой мордой и в дурацкой кепке».
Участковый, скрывая улыбку в пышных усах, усердно всё записывал, сидя за старым столиком в палисаднике.
Нина Викторовна принесла чай в кружках и вазочку с леденцами. Барон, умываясь после боя, сторожил Тошу и Феню, которые, наконец успокоившись, мирно дремали на солнышке.
А Анатолий Семёныч смотрел на эту суету, на чайный пар, смешивающийся с майским воздухом, на довольные морды спасённых тварей, и что-то неуклюже копошилось у него внутри. Нежность, что ли. Или вечер. Он откашлялся, потянулся за леденцом и пробурчал уже безо всякой, даже декоративной, злости:
«Чай-то, Нина, крепкий, как будёновка. И сахару не жалеешь. Совсем рехнулась».
Друзья, спасибо, что дочитали! Ваши лайки и комментарии вдохновляют автора на новое творчество!