К 1795 году Французская революция исчерпала себя не потому, что её идеалы оказались ложными, а потому что общество больше не могло выносить их воплощение в условиях полного отсутствия власти.
То, что начиналось как протест против деспотизма, превратилось в цепь кровавых экспериментов: король пал, жирондисты пали, Робеспьер пал. И каждый раз гильотина звучала громче, чем законы.
К осени 1795 года страной формально управляла Директория, чья власть была столь слаба, что она не могла обеспечить даже минимальный порядок в столице.
Париж жил в состоянии постоянной мелкой гражданской войны: секции, вооружённые отряды жирондистов, роялистов и якобинцев, а зачастую просто банды, маскирующиеся под «патриотов». Они устраивали стычки на улицах, грабили дома и убивали «врагов»; чаще всего соседей, с которыми у них была личная распря.
Ночью в городе стреляли, днём вершился самосуд.
Армия, некогда гроза Европы, ютилась в казармах без жалованья, а провинции одна за другой переставали подчиняться. Страна разваливалась.
Проблема была не в том, что «народ бузил», а в том, что никто не знал, что делать дальше.
Жирондисты мечтали об умеренной республике, но были вытеснены якобинцами, которые обещали «царство добродетели», но создали террор. Роялисты хотели реставрации, но предлагали лишь ностальгию. Директория же не предлагала ничего, кроме желания сохранить свои места.
В этом то и заключалась трагедия революции: когда идея теряет путь, она становится оправданием насилия.
Лозунг «Свобода!» превращался в клич для грабежа,
«Равенство!» в повод для зависти, а
«Братство!» в маску для предательства.
Именно в этот момент -13 вандемьера, год IV по республиканскому календарю (5 октября 1795 года) - появился человек, не принадлежавший ни к одной из этих групп.
Наполеон Бонапарт, корсиканец по рождению, артиллерист по призванию, получил генеральский чин в 24 года за взятие Тулона, где проявил редкую способность видеть поле боя как геометрическую задачу, а не как театр героизма.
Его рекомендовал Талейран - не из симпатии, а из расчёта: тот, кто умеет брать города, способен взять и Париж. Не у внешнего врага, а у внутреннего хаоса.
Баррас, член Директории и бывший якобинец, назначил Бонапарта командующим войсками Парижа, понимая, что речами мятеж не остановить.
Когда мятежники (преимущественно роялисты и недовольные Директорией секционеры) двинулись на Тюильри, они не имели чёткого плана. Их объединяло лишь отрицание: «Мы против!». Но «за что?» никто не знал. По этому же незнанию они упустили шанс: накануне у них была возможность захватить артиллерию, но они этого не сделали, полагая, что численное превосходство решит всё. Бонапарт же знал, что история решается не количеством, а организацией.
Он вывел пушки на улицы, и особенно страшным было подавление резерва мятежников у церкви Сен-Рош. Картечь в узких городских проходах стала не оружием, а приговором.
К середине дня восстание было подавлено. Мятежники, оставив несколько сотен трупов, разбежались по домам или покинули город.
Этот акт был необходим, потому что революция, лишённая цели, превращается в саморазрушение.
Если бы мятежники победили, наступила бы ещё большая анархия, ведь они ничего не подготовили на случай успеха: ни новой власти, ни плана управления, ни даже списка арестов. Только ненависть. А ненависть - плохой строитель.
Бонапарт же не предлагал новую идею. Он предложил прекращение. Не диктатуру и не реставрацию, а время для дыхания.
Вечером его приветствовали как спасителя, но он не ликовал. Он знал, что народ, сегодня кричащий «ура!», завтра может кричать «на эшафот!». Позже он скажет: «Народ с такой же поспешностью бежал бы вокруг меня, если бы меня вели на эшафот». Это было не циничное замечание, а трезвое понимание природы толпы.
В тот день он дал Парижу то, чего тот жаждал больше, чем свободы: покой.
Не потому что был героем, а потому что увидел простую истину: порядок есть условие, без которого невозможны ни наука, ни искусство, ни даже обычная человеческая жизнь.
Так закончилась эпоха революции.
Не на баррикадах и не в залах Конвента, а на улицах Парижа, под гул картечи.
И началась новая эра - эра, в которой судьба страны досталась не идеологу, а человеку, умеющему считать.
Остальное — в канале.