***
- Ты нас выгнал беременными на мороз, а теперь просишь почку? – мой голос прозвучал непривычно тихо, когда я открыла дверь и увидела его на площадке. Он стоял, съежившись, в потрепанной куртке, пахнущей дешевым табаком и больницей, и его пальцы судорожно теребили пластиковый пакет из Пятерочки. Я не стала спрашивать, как он нашел адрес; знала, что через Госуслуги или старых знакомых это возможно, но факт его вторжения в мой новый, отстроенный по кирпичику мир заставил желудок сжаться в тугой комок.
- Лена… – он попытался натянуть на лицо что-то вроде улыбки, но получилась жалкая гримаса, обнажившая желтые зубы. – Пусти хоть погреться. Поговорить надо.
Я отступила в прихожую, пропуская его внутрь, не в силах сразу захлопнуть дверь перед этим живым призраком. Он, шаркая, прошел за мной на кухню, и его глаза сразу же забегали, оценивая технику, ремонт, уют – все то, что было куплено в кредит в Т-Банке и годами выкладывалось по скидкам в Вайлдберриз.
Он сел на стул, положив пакет на стол, и достал оттуда пачку печенья «Юбилейное» и пару мандаринов – жалкие дары, которые вызывали не умиление, а тошноту. – Врачи говорят, шансы есть, если вовремя, – выдавил он, глядя на свои руки. – Диагноз – отказ. Требуется трансплантация. Дети мои… от той… не подходят. А ты ведь кровь моя.
***
- Твоя кровь? – я засмеялась резко, и смех вышел колючим, как осколок. – Твоя кровь замерзала в январе в подъезде панельной девятиэтажки, потому что ее отец выставил на лестничную клетку беременную жену с трехлетним ребенком за то, что суп был пересолен. Твоя кровь потом плакала ночами, когда мы ютились у моей матери в хрущевке, а я бегала на трех работах, чтобы собрать на садик и на молочку. – Я встала, подошла к окну, глядя на ухоженный двор, где не было его следов.
– Ты знаешь, что значит отдавать последние деньги за антибиотик ребенку, который кашляет так, будто сейчас разорвется? Нет. Ты тогда уже жил с той… как ее… марамойкой твоей, которая называла меня бесстыжей дармоедкой.
Он сидел, сгорбившись, и молчал, а в моей голове всплывали кадры, как будто в плохом телевизоре: он швыряет мою сумку с вещами в коридор, и из нее вываливаются распашонки, связанные мамой; Алёнка, моя дочь, прижимается к моим ногам, ревя, а его новый голос, хриплый от водки, орет, чтобы мы убирались к чертовой матери, пока он не вызвал милицию. И мороз. Этот пронизывающий, до костей, холод подъезда, где пахло кошачьей мочой и отчаянием.
Я помню, как плакала, стуча в дверь соседки, а та, боясь его гнева, лишь приоткрыла цепочку и сунула мне пятьдесят рублей.
– Ты даже алиментов не платил, – продолжала я, поворачиваясь к нему. – Подала на лишение прав через Госуслуги, когда стало можно. Ты – пустое место в документах моих детей. Змея подколодная ядовитее была, чем ты.
- Я… я ошибался, – пробормотал он. – Она тогда голову мне вскружила, говорила, что ты мне изменяешь… А потом жизнь как-то… – он махнул рукой, указывая на всю свою несостоявшуюся жизнь.
– Работал, где придется. На такси. Грузчиком в Ашане. Она свалила, деньги все вытянула. А теперь вот… – он потянулся в карман куртки и достал смятую бумажку – направление из онкодиспансера.
– Без почки – конец. Умру. Ты же не дашь умереть?
***
Я взяла бумажку. Буквы плыли перед глазами. Диагноз, печати, рекомендации. Все по-настоящему. И эта подлинность ужасала больше, чем его ложь.
– Ты приходил, когда Алёнка в больнице с аппендицитом лежала? Нет. Ты звонил, когда Максим, сын твой, которого ты так и не увидел, защиту диплома получил? Нет. Ты вспоминал про нас, когда тебе было хорошо? Нет. Ты вспомнил, когда твоему собственному телу потребовалась запчасть. – Я медленно разорвала направление пополам, а потом еще и еще, пока от него не остались мелкие клочья в моей дрожащей ладони.
– Нет. Ни почки, ни денег, ни разговоров. У тебя есть двое детей, которые когда-то были твоими. Они выжили. Не благодаря, а вопреки. Я выжила. Мы не нуждались в тебе двадцать лет. И не нуждаемся сейчас.
Он вскочил, и его лицо исказила злоба – та самая, знакомая, животная.
– Да ты твapь! Кровь от крови просит, а ты! В своем благополучии захлебнулась, нахалка! Детей моих против меня натравила! – Он замахнулся, как будто хотел ударить, но застыл, увидев мое лицо. Я не отпрянула. Я ждала этого удара двадцать лет, чтобы окончательно понять, что права.
- Уйди, – сказала я без интонации. – Или я вызову полицию. И на этот раз они приедут. У меня есть муж, который не бросает. Есть соседи, которые уважают. Есть видео-домофон, который все запишет. Ты – призрак. И призракам не место среди живых.
***
Он постоял, тяжело дыша, потом сплюнул на чистый пол моей кухни, сгреб свои мандарины и печенье обратно в пакет и, бормоча что-то нечленораздельное, поплелся к выходу. Я не провожала его. Стояла и смотрела на эти мелкие клочки бумаги на столе, смешавшиеся с крошками от его присутствия. Потом медленно собрала их и выбросила в ведро. Вымыла пол. Поставила чайник. Руки не дрожали. На душе было тихо и пусто, как после тяжелой, но необходимой операции.
Дверь в детскую приоткрылась, и вышел Максим, мой двадцатилетний сын, со смартфоном в руке.
– Мам, это… это был он? – Я кивнула.
– А чего он хотел? – Он хотел взять то, что не заслужил, – ответила я честно. – Но не взял. Максим молча обнял меня за плечи, и мы постояли так, глядя в темное окно, за которым метель начинала заметать следы на тротуаре. Его следы.