Тусклый свет уличных фонарей, пробивавшийся сквозь щели жалюзи, отбрасывал на потолок полосатые тени. Джуди Хоппс открыла глаза в полной темноте, и первое, что она ощутила, было не привычное пробуждение, а острое, неумолимое давление внизу живота. Цифры электронных часов на прикроватной тумбочке светились зелёным: 03:17. Она лежала на спине, её загипсованная правая задняя лапа, устроенная на специальной подушке, была тяжёлым, болезненным якорем, приковывающим её к матрасу. Рядом, на своей половине широкой кровати, глубоко и ровно дышал Ник. Он лежал на боку, спиной к ней, его рыжая шерсть сливалась с тенями, а пушистый хвост свешивался с края, лишь кончик его изредка вздрагивал во сне. Он спал крепко, вырубленный последствиями сотрясения, пережитым ужасом и, вероятно, остаточным действием больничных препаратов. Мысль разбудить его сейчас, в третий раз за эти немыслимые сутки, из-за своих физиологических проблем, показалась ей абсолютно неприемлемой. Нет. Она не могла себе этого позволить. Не после всего, через что он ради неё прошёл. *Сама*, — сурово приказала она себе, глотая подступивший к горлу комок. *Туалет в соседней комнате. Всего несколько метров на костылях. Я офицер полиции, чёрт возьми. Справлюсь.*
Процесс начался с титанического, беззвучного усилия: приподняться на локтях, не шевеля матрас. Здоровой левой лапой она нащупала холодный металл костыля, прислонённого к тумбочке. Правая нога в гипсе отозвалась тупой, разлитой болью, которая усилилась при движении. Она медленно, задерживая дыхание, свесила здоровую лапу с кровати, уперлась ступнёй в прохладный ламинат. Теперь самое сложное — развернуться и сесть, не задев гипсом ногу Ника и не уронив костыль с грохотом, который разбудит весь дом. Она сделала это, закусив губу до боли. Сидела на самом краю, вся дрожа от напряжения и ноющей боли, одной лапой упираясь в пол, другой сжимая костыль, как якорь. И именно в этот момент давление в мочевом пузыре, и без того испытывавшем двойную нагрузку из-за беременности и общего шока, перешло все мыслимые границы. Оно превратилось из настойчивого позыва в угрозу, болезненную, пульсирующую и абсолютно неумолимую.
Она попыталась встать, опершись на костыль и перенеся вес на здоровую лапу. И в этот самый миг её мышцы — ослабленные травмой, колоссальным стрессом и неудобной, скованной позой — предательски дрогнули. Резкое движение и усилие спровоцировали непроизвольный, острый спазм. Горячая струйка мочи вырвалась наружу, мгновенно пропитав ткань полицейских штанов в паху. Джуди замерла, вцепившись в костыль так, что костяшки пальцев побелели. *Нет. Нет-нет-нет. Не снова. Только не это. Только не опять.*
Она судорожно, со всей силой воли сжала мышцы, остановив основной поток, но урон был нанесён. Штаны, на которых ещё сохранились засохшие, неотстиранные следы вчерашнего конфуза в торговом центре, стали откровенно мокрыми в самом критическом месте. Пятно расползалось, холодное и неумолимо влажное, мерзко прилипая к коже. Терпеть было уже невозможно физически, каждая секунда становилась пыткой. А двигаться в таком виде, ковылять по квартире… это казалось немыслимым унижением. И переодетьсь… Переодеться было не во что. Вообще. Никакая человеческая одежда в этой квартире, даже самая большая спортивная футболка или штаны, не налезла бы на её кроличью, отличную от человеческой, фигуру. Эта мысль, окончательная и беспросветная, добила её.
Паника, острая, детская и всепоглощающая, сжала её горло ледяным обручем. Она сидела на краю кровати, дрожа всем телом, не в силах пошевелиться, чувствуя, как позорная влага холодит кожу и пропитывает ткань насквозь. Слёзы выступили на глазах, горячие и солёные, но она их с яростью смахнула тыльной стороной лапы. Что делать? Будить Ника? Нет, тысячу раз нет. Нельзя. И тогда её отчаянный слух уловил за дверью тихие, но чёткие шаги. Не скрип половиц, а именно шаги — размеренные, неспешные, будто кто-то патрулировал коридор в ночной тишине. Кто-то не спал. Возможно, дежурил. Сергей Иванович или Алексей.
Надежда, жалкая, ничтожная и отчаянная, вспыхнула в ней, как последняя спичка в темноте. Она прикусила губу, заставив себя издать звук.
— Э-э… Извините? — её шёпот прозвучал неестественно громко и хрипло в ночной тишине.
Шаги за дверью мгновенно замерли. Потом раздался осторожный, почти неслышный скрип ручки. Дверь приоткрылась, и в щель проник узкий луч света из прихожей. В нём возникла крупная, коренастая, привычная уже фигура Алексея. Он был в простой тёмной футболке и спортивных штанах, лицо освещено слабым светом ночника, выглядел усталым, но совершенно бодрствующим, собранным.
— Джуди? Что-то случилось? — так же тихо, почти шёпотом спросил он, не заходя в комнату, уважая их личное пространство.
— Мне… мне снова нужно в туалет, — выдохнула она, и её голос предательски задрожал от унижения. Она не могла смотреть на него. — Срочно. И… у меня проблема. Я… я не удержалась. Пока просыпалась. Совсем чуть-чуть. И… переодеться не во что.
Она не смогла сказать всю правду — что уже сидела мокрая, что стыд парализовал её сильнее травмы. Но Алексей, кажется, всё понял с первого взгляда, брошенного на её скорбную, сгорбленную фигуру на краю кровати и на её лапы, судорожно вцепившиеся в костыль.
— Ничего, бывает, — сказал он с той же простой, бывалой усталостью, что и вчера в туалете торгового центра. Ни тени осуждения, раздражения или брезгливости. Только понимание. — Сейчас поможем. Только тихо, чтобы лису не будить. Он свой отсыпается.
Он неслышно вошёл, мягко закрыв дверь за собой. В полумраке комнаты, освещённой лишь полосками света из-под штор, он быстро, оценивающе подошёл.
— Костыли сейчас только помешают. Тяжело будет. Держитесь за меня.
Он наклонился, и она, сгорая от стыда, обхватила его шею. Он аккуратно, почти без видимых усилий, поднял её на руки, как ребёнка, одной мощной рукой поддерживая под спину, другой — под согнутые колени, стараясь не задеть и не потревожить гипс. Она прижалась к его широкой, твёрдой грудной клетке, чувствуя запах свежего хлопка и простого мыла, и закрыла глаза, горя от нестерпимого стыда. Мокрая, холодная ткань её штанов была откровенным, влажным пятном позора между ними.
Он вынес её из спальни в прихожую, где горел тусклый ночник, а затем прямо в туалет. Вместо того чтобы сажать её на край ванны или предлагать какую-то другую неудобную позу, он прямо, продолжая держать её на руках, развернулся лицом к белой фаянсовой чаше унитаза.
— Придётся сразу на цель, — деловито, без лишних эмоций сказал он. — Иначе неудобно будет. Держитесь крепче. Сейчас всё будет.
Он не стал выходить, оставляя её одну, что было бы, пожалуй, ещё более унизительно в её беспомощном состоянии. Вместо этого, крепко и надёжно удерживая её под мышками, он сам навис над унитазом.
— Сейчас. На счёт три я поставлю вас лапами прямо на сиденье. Опирайтесь на меня всем весом. Раз, два, три!
Он легко, но точно поднял её выше и аккуратно поставил её здоровой левой лапой прямо на пластиковый ободок унитаза. Правая, в гипсе, беспомощно висела в воздухе, не доставая до пола. Он продолжал крепко держать её под мышками, обеспечивая устойчивость, пока она дрожащими, неловкими от смущения и спешки лапами спускала мокрые, холодные, отяжелевшие штаны и нижнее бельё до самых щиколоток. Процесс был коротким, мучительным от осознания происходящего и откровенно громким в тишине ночи — это была та самая остаточная, нестерпимая моча, которую она еле сдерживала и которая, наконец, вырвалась наружу. Когда всё наконец закончилось, и она, облегчённо выдохнув, перестала дрожать, он так же плавно и аккуратно, без рывков, снял её с унитаза и поставил на кафельный пол, позволив ей подтянуть промокшую, отвратительно холодную и липкую одежду обратно. Переодеться было не во что. Придётся терпеть.
И тут она увидела его — стоящего тут же, в тесной ванной комнате. Он не отвернулся к стене, не сделал вид, что смотрит в окно или изучает полочку с шампунями. Он видел всё. Весь этот унизительный, жалкий фарс. Её длинные уши бессильно прижались к голове, морда пылала огнём стыда.
— Виновата… — прошептала она, опустив взгляд и не в силах поднять его на него. — Простите за беспокойство…
— Пустое, — отрезал он, его голос был ровным, будничным, как у медбрата или спасателя, выполняющего рутинную процедуру. — Главное — полегчало? Сможете теперь потерпеть до утра? Или ещё надо?
Она лишь молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Он снова взял её на руки, чтобы отнести обратно в спальню. В дверях они почти столкнулись с Ником, который, пошатываясь, выходил из комнаты. Лис выглядел помятым, его янтарные глаза были мутными от глубокого сна и слабости. Он с трудом сфокусировал взгляд, посмотрел на них — на Джуди на руках у Алексея, на её испуганное, застывшее от стыда лицо, на её явно мокрые в паху штаны.
— Всё в порядке? — хрипло, сквозь сон спросил Ник, потирая виски.
— В порядке, — буркнул Алексей, проходя мимо с ношей, не останавливаясь. — Справились. Иди, попей воды, если встал, голова, наверное, гудит.
Ник молча кивнул, пропустил их в спальню и, пошатываясь от слабости и остаточного головокружения, направился в сторону кухни. Алексей уложил Джуди обратно на кровать, стараясь устроить её поудобнее, поправил подушку под гипсом. И тут её взгляд, блуждающий в поисках точки, куда можно было бы его упереть, чтобы не видеть ничего, упал на простыню. Рядом с тем местом, где только что лежал Ник, было небольшое, но отчётливое влажное пятно размером с ладонь.
Алексей, следивший за её взглядом, тихо, почти беззвучно хмыкнул.
— Препараты, наверное. Со снотворным эффектом из больницы дали. Или нервы сдали. Такое бывает. Не переживайте, — сказал он, поправляя край одеяла. — Утром разберёмся, постираем.
Он вышел, так же тихо прикрыв дверь. Джуди лежала, прислушиваясь к звукам в квартире: шаги Алексея, шелест одежды, потом тишина. Через минуту, может, две, в комнату вернулся Ник, держа в лапе пластиковый стакан с водой. Он сел на край своей части кровати, осторожно, чтобы не задеть, обойдя мокрое пятно на простыне, и сделал несколько медленных, небольших глотков. Потом обернулся к ней, его силуэт угадывался в полумраке.
— Морковка. Тебе воды принести? — спросил он тихо, его голос был хриплым.
Джуди, всё ещё горя от пережитого унижения, от острой, грызущей жалости к себе и своей беспомощности, резко, почти отчаянно мотнула головой, отвернувшись лицом к стене. *Нет. Не хватало ещё окончательно описаться при нём, пока он будет подавать этот чёртов стакан.*
— Нет, — пробормотала она в подушку, и её голос прозвучал приглушённо и грубо.
Ник помолчал, глядя на её сгорбленную, выражающую всю боль мира спину. Потом тяжело, устало вздохнул.
— Ладно. Спи. Кричи, если что. Я тут.
Он поставил стакан на тумбочку, погасил свет на своей стороне и лёг, стараясь устроиться на сухом краю простыни. В темноте повисла густая, неудобная, тяжёлая тишина, нарушаемая лишь их неровным дыханием. Спать никому не хотелось и не моглось — за предыдущий день они отсыпались, да и годы службы давно приучили их к поверхностному, чуткому, прерывистому сну, когда организм всегда настороже.
— Ты не спишь? — тихо, уже почти шёпотом спросил Ник через некоторое время, его голос прозвучал совсем близко в темноте, словно он лежал рядом, а не на своей половине.
— Нет, — односложно ответила она.
— Я тоже. В голове до сих пор каша-малаша. И мысли какие-то обрывочные. И простынь, между прочим, мокрая, — он сказал это без особого смущения, с какой-то усталой констатацией факта. — Чувствую себя глупым щенком, которого хозяин забыл выгулять перед сном.
Джуди невольно фыркнула коротко, несмотря на всю тяжесть и горечь ситуации. Звук получился горьким, сдавленным, но живым.
— Зато взаимно. У меня штаны. Опять. И воняют они уже так, что, кажется, пропитались этим… всем насквозь. И смыться нечем.
— Эх, Морковка… — он помолчал, и в тишине было слышно, как он переворачивается на другой бок. — Через неделю, говорят, тут Новый год будет. Будем отмечать, похоже. Сергей говорил, с ёлкой, мандаринами и этим… оливье, кажется, как они говорят.
— В мокрых, вонючих штанах и с гипсом? Прекрасная, просто идиллическая иллюстрация праздника и семейного уюта, — в её голосе прозвучала горькая, сломанная, саморазрушительная ирония.
— Нет уж, — твёрдо, почти повелительно сказал Ник, и в его понизившемся тоне послышалась знакомая, упрямая нота, та самая, что вела их сквозь любые передряги в Зверополисе. — К Новому году разберёмся. Обещаю. Хоть сам сошью тебе новую форму из занавесок или скатерти. Будет стильно.
В соседней комнате, за тонкой стеной, послышались более чёткие голоса, шарканье тапочек — проснулись или не спали вовсе Сергей Иванович и Алексей. Вскоре в спальню, предварительно легко, но отчётливо постучав костяшками пальцев, вошёл Сергей. В руках у него была обычная сантиметровая лента-«портняжка» и небольшой потрёпанный блокнот с отогнутыми уголками.
— Извините, что ночью, — начал он без предисловий и лишних церемоний, его голос был низким, хрипловатым от недосыпа и, возможно, курения. — Раз уж все на ногах и сна ни в одном глазу, решим вопрос по-хозяйски, пока время есть. Надо снять мерки. Ходить голыми по квартире — не вариант, стыдоба да и только. А в том, что на вас, — он выразительно, с легкой гримасой кивнул в сторону их потрёпанной, въевше-грязной и теперь откровенно мокрой формы, — уже и дышать нельзя, не то что жить или в гости кого пригласить. У меня знакомые в одном ателье, берутся за нестандартные, срочные заказы. Руки золотые. Быстро, качественно. Но нужны точные, до миллиметра размеры. Вставать можете? Или мерить так, лёжа?
Они покорно, почти автоматически, как на плацу во время строевого смотра, встали. Сергей и тут же подошедший Алексей, с профессиональной, почти хирургической точностью и без тени лишнего смущения или неловкости, принялись измерять всё подряд: обхват груди, талии, бёдер, длину лап и рук от плеча до запястья, длину от талии до щиколотки. У Джуди отдельно, с особой тщательностью измерили обхват головы (она прижала уши) и длину ушей от основания до самого кончика. Всё тщательно, с бормотанием, записывали в блокнот.
— Нижнее бельё, пара-тройка футболок, штаны на широкой резинке, чтобы легче было с гипсом этим справляться, — бормотал себе под нос Сергей, делая пометки карандашом. — Для лиса, наверное, что-то вроде спортивных штанин попросторнее и простой майки. Для кролика… посложнее, фигура специфическая, но что-нибудь соображу, не впервой. К вечеру, может, первые вещи, самые необходимые, будут.
Когда последняя мерка была снята и записана, Алексей достал свой телефон, сфотографировал исписанные страницы блокнота и отправил снимки вместе с кратким поясняющим голосовым сообщением в мессенджер какому-то контакту, несмотря на ранний предрассветный час.
— Договорились, — сказал он, откладывая телефон на тумбочку. — Берутся. Сказали, к полудню, максимум к часу дня, первые вещи сделают — по паре футболок и штанов попросторнее, на первое время. Бельё — чуть позже, к вечеру. И, — он взглянул на их лапы, особенно на широкие кроличьи ступни Джуди и лапы Ника, — носки и обувь. Ботинки тёплые и кеды, самые простые, но по размеру. Я им специально сказал, как увидел ваши лапы. Босиком по нашему городу, да ещё зимной слякоти, — верная пневмония или чем похуже.
Джуди и Ник переглянулись в искреннем недоумении. В Зверополисе обувь была редкостью, уделом модников, светских львов или суровой необходимостью для определённых видов работ в промзонах, где полы были покрыты маслом или химикатами. Здесь же, судя по всему и по твёрдому тону Алексея, это была абсолютной, безусловной, непреложной нормой, как дышать.
С рассветом, который пришёл серый и бесцветный, и наступлением утра тягостное, липкое ожидание только усилилось, наполнив квартиру гнетущей атмосферой. Джуди, опираясь на костыли и превозмогая боль, с трудом добралась до кухни и опустилась на стул у стола, чувствуя себя абсолютно бесполезной, почти инвалидом. Мысль о собственной беспомощности терзала её теперь сильнее любой физической боли. Она, офицер полиции Зверополиса, первая кролица в патрульной службе, которая всегда, с самого детства, полагалась только на свои силы, скорость, ловкость и упрямство, теперь была прикована к этому проклятому костылю. Даже чтобы донести пустую чашку до раковины, не опрокинув её, требовалось невероятное усилие и концентрация. Она сидела, глядя в окно на серые коробки соседних домов, и думала с горькой, кристально ясной горечью: *Вот она, моя новая реальность. По сути, инвалид. Не могу даже в туалет сходить без помощи посторонних. Не могу умыться нормально. Не могу даже штаны свои спустить. И неизвестно, насколько ещё это продлится. Неделю? Месяц? А если гипс снимут, а нога не заживёт как следует?* Эти мысли крутились в голове бесконечной, изматывающей каруселью, от которой не было спасения.
Нику было объективно легче — голова ныла и пульсировала, но уже не кружилась так, чтобы он не мог ходить, он мог передвигаться сам, медленно, осторожно, хотя быстро уставал и садился отдохнуть. Весь этот долгий, томительный день они провели в квартире, сидя или лежа в своих грязных, заношенных, пропахших потом, страхом и дорожной грязью, а теперь ещё и откровенно мокрых и неприятно пахнущих формах. Они молча терпели собственный запах, отвратительное ощущение липкой, немытой кожи и гнетущее, унизительное чувство полной, тотальной зависимости от доброй воли чужих, хоть и отзывчивых людей.
Под вечер, когда за окном уже сгущались ранние зимние сумерки, окрашивая небо в свинцово-синий цвет, раздался резкий, пронзительный звонок в домофон. Алексей молча спустился вниз и вернулся через десять минут, нагруженный несколькими картонными коробками и большими бумажными пакетами с логотипами. Первая, срочная партия одежды прибыла.
Для Ника — пара простых, но качественных тёмно-серых хлопковых футболок большого размера и тёмные, мягкие спортивные штаны на широкой, эластичной резинке, с аккуратно, почти незаметно вшитой сзади прорезью для хвоста, которую мастера предусмотрели, увидев странные мерки в области копчика. Для Джуди — две футболки-«человечки» (горловину пришлось экстренно резать и перешивать, чтобы пролезли уши) нежных светло-голубого и бежевого цветов, и две пары мягких, тёплых, фланелевых брюк на резинке, с одной штаниной, укороченной и расширенной специально под гипс, чтобы не давило. И, конечно, самое главное, основа основ — свежее, чистое, простое белое и серое хлопковое нижнее бельё, несколько комплектов.
— Остальное — обувь по вашим слепкам, носки, ещё пару комплектов одежды на смену — завтра к обеду привезут, — сказал Алексей, распаковывая вещи и раскладывая их на диване. — Носите на здоровье.
Теперь, имея хоть какую-то, но свою, смену, можно было наконец-то, со спокойной душой, подумать и о гигиене. Сергей, тем временем, уже набрал в ванну тёплой, почти горячей воды, и оттуда повалил пар.
— Гипс мочить нельзя, это строго-настрого, — сказал он, демонстрируя два прочных, больших полиэтиленовых пакета для мусора и широкую резинку-венгерку. — Придётся импровизировать, по-домашнему. Будет, может, неудобно и смешно, зато безопасно и практично.
Сама импровизация была, конечно, неловкой, но в то же время простой, деловой и лишённой какого-либо похабного подтекста. Джуди и Ник, после всех пережитых вместе за эти дни мытарств, уже практически перестали стесняться друг друга в сугубо бытовом, телесном плане. Они молча, помогая друг другу, сняли потрёпанную, пропахшую потом и страхом форму и последнее, жалкое нижнее бельё — у Ника простые чёрные трусы, у Джуди — те самые, с забавными морковками, теперь жалкие, грязные и мокрые. Они не особо смотрели друг на друга — в Зверополисе, живя вместе, они давно привыкли к совместному быту, и сейчас это была просто необходимая процедура. Полицейские, сохраняя каменные, бесстрастные лица опытных профессионалов, видевших на службе разное, аккуратно, в два слоя, надели пакеты на загипсованную лапу Джуди, туго, но не пережимая, перевязав их у самого верха, у паха, широкой резинкой, чтобы ни капли воды не просочилось внутрь. Затем Алексей, как и ночью, осторожно взял её на руки и перенёс в наполненную тёплой, почти горячей, такой желанной водой ванну. Ник зашёл сам, придерживаясь за поручень, который нашли в кладовке и прикрутили к стене.
Ванна была просторной. Алексей аккуратно устроил Джуди так, чтобы её спина и здоровая лапа были в воде, а загипсованная правая лапа, завёрнутая в пакеты, лежала на специально подставленном табурете, возвышаясь над краем ванны. Ник сел напротив. Вода была блаженно тёплой. Первые минуты они просто молча лежали, закрыв глаза, ощущая, как тепло проникает в каждую мышцу, смывая напряжение.
— Боже, как же это хорошо, — наконец выдохнула Джуди, проводя лапой по лицу.
— Согласен, — пробормотал Ник, опуская голову под воду и затем откидывая мокрые волосы со лба. — Кажется, я начинаю оттаивать изнутри.
Они помогали друг другу вымыться, передавая мыло и мочалку. Джуди, сидя, могла дотянуться до большей части тела, а Ник помог ей вымыть спину и плечи. Они не стеснялись своих голых тел — слишком много всего пережили вместе, чтобы такие мелочи имели значение. Периодически они даже слегка брызгались водой, и Джуди, несмотря на боль в ноге, тихо смеялась, когда Ник неуклюже пытался смыть пену с уха.
— Ты там, с ушами, осторожней, — сказал он, видя, как она намыливает их. — А то опять вся в пене будешь, как в тот раз после дежурства в дождь.
— Сама справлюсь, спасибо, — улыбнулась она, но позволила ему помочь сполоснуть спину, куда ей было сложно дотянуться.
Их оставили на двадцать-тридцать минут, периодически заглядывая и спрашивая через дверь, всё ли в порядке, не нужно ли чего. Для Джуди и Ника это было первым за долгое, страшное время ощущением настоящей, полноценной чистоты, глубокого тепла и почти что забытого расслабления. Они молча лежали в тёплой воде, чувствуя, как с кожи и из пор смывается не только грязь, пот и больничные запахи, но и часть того тяжёлого, липкого напряжения, страха и всепоглощающего стыда, что копились все эти дни.
Потом им помогли выбраться, вытерли насухо большими, мягкими, пушистыми банными полотенцами и одели в новую, свежую, отутюженную и пахнущую только чистотой одежду. Ощущение мягкой, сухой, свободной ткани на коже было почти что неземной, забытой роскошью. Джуди, застёгивая непривычную, но удобную футболку, не смогла сдержать глубокого, судорожного вздоха облегчения. Ник, уже одетый в свои новые, просторные вещи, слабо ухмыльнулся, увидев её лицо.
— Почти как новые, — сказал он, поправляя слишком свободный, но мягкий воротник. — Даже лучше. Без дыр и заплаток.
— Лучше, — прошептала она, проводя лапой по нежной, тёплой ткани брюк. — Они просто… они пахнут только чистотой. И больше ничем. Ни потом, ни страхом, ни… этим.
Вечером, когда уже совсем стемнело, Сергей съездил в свой арендованный гараж на окраине района и притащил оттуда большую картонную коробку, из которой, к всеобщему удивлению, извлёк аккуратную, пушистую искусственную ёлку. Они начали собирать её прямо посреди гостиной, распушивая пластиковые ветви, соединяя секции, втыкая друг в друга крепления. Внезапно, почти синхронно, у Сергея и Алексея зазвонили их служебные телефоны. Они отошли в сторону, в прихожую, поговорили несколько минут негромко, но оживлённо, и по их позам, по резким жестам было видно, что разговор серьёзный. Вернувшись в гостиную, Сергей, уже на ходу надевая куртку, обратился к Нику.
— Нам надо срочно отлучиться в отдел, — сказал он, и в его голосе была служебная, командирская нотка. — Руководство вызывает, нужно в срочном порядке обсудить ваши документы, статус, дальнейшие действия. Бумажная волокита. По пути назад заскочим в одно проверенное заведение, возьмём гамбургеров на вечер, с картошкой. Голодными не останетесь. Вы тут сами управитесь? Ник, ты вроде оклемался?
Ник, который действительно чувствовал, что силы понемногу возвращаются, а голова уже почти не кружится и не пульсирует, уверенно кивнул, вставая с табуретки.
— Да, конечно, без проблем. Я уже почти в норме. За Джуди присмотрю, не переживайте. Справимся.
— Ладно. Держитесь. И загляните, пока нас нет, в верхний ящик прикроватной тумбочки в спальне, — добавил Алексей, уже стоя в дверном проёме и застёгивая куртку. — Там кое-что для вас лежит. Может, настроение поднимет, вспомните родные пенаты.
Полицейские ушли, хлопнув дверью. В квартире воцарилась непривычная, почти звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на кухне. Джуди, опираясь на костыль, медленно добралась до спальни и открыла указанный ящик. Поверх их аккуратно сложенных, теперь уже почти что реликвий, удостоверений из Зверополиса лежал знакомый, до боли родной и вызывающий целый шквал воспоминаний предмет: оранжевая, яркая ручка-диктофон в форме морковки. Та самая, которой она когда-то, кажется, в прошлой жизни, ловко хитрила, записывая его хвастливые, бравурные признания на оживлённых улицах Саванна-Сквер. Рядом с удостоверениями лежали две простые, но прочные чёрные шнурки-ленты, явно предназначенные для того, чтобы вешать удостоверения на шею. Джуди взяла одну в лапу.
— Смотри, — сказала она Нику, который подошёл. — Позаботились. Чтобы можно было на виду носить.
— Практично, — кивнул Ник, взяв вторую ленту. — Теперь точно никто не усомнится, что мы при исполнении.
Джуди взяла в лапу морковку-диктофон, и по её морде, помимо усталости и боли, пробежала тень грустной, но тёплой, ностальгической улыбки. Её собственная, настоящая, служебная ручка осталась там, в другом мире, в их патрульной машине или в отделе. А эта… была точной, до мелочей копией. Символом. Тонкой, почти невесомой, но прочной ниточкой, связывающей с домом.
— Смотри-ка, — сказал Ник, увидев знакомый предмет в её лапах. В его глазах мелькнуло то же самое воспоминание. — Наше счастливое, полное взаимного недоверия начало. На удивление уместный подарок. Пригодится для протоколов.
Именно в этот момент один из простых, чёрных кнопочных телефонов, которые полицейские оставили им на тумбочке для экстренной связи (их собственные, высокотехнологичные, со встроенными морковками-диктофонами и неизвестной операционной системой, были отданы на экспертизу в отдел связи), резко и громко зазвонил, разрывая тишину. Ник взял трубку.
— Алло?
— Ник, это Сергей, — раздался в трубке знакомый, хрипловатый, немного запыхавшийся голос. — Слушай, тут небольшой затык. Наш сосед по этажу, из квартиры прямо напротив, 74-й, уже третий раз за вечер звонит дежурному по УВД, орёт, что из квартиры 75-й, сверху над ним, шум дикий, драка или ремонт, а все свободные экипажи разобрали на вызовы, народ буянит празднично. Дежурный аж охрип, уговаривая его подождать. Так вот, мы подумали… Не могли бы вы с Джуди сходить к нему? Буквально на пять минут. Просто поговорить, выслушать, формальное заявление у него принять на шум, чтобы он успокоился и понял, что его услышали. А уж мы потом, когда вернёмся, с этими самыми шумными соседями по-серьёзному разберёмся. Справитесь? Адрес тот же, наш дом, этаж наш, дверь 74.
— Понял, Сергей, — ответил Ник, кивая, хотя того не видел. — Адрес ясен. Мы как раз при деле. Готовы. Наша форма, кстати, уже постирана и почти высохла на балконе.
— Отлично. Будьте осторожны, просто фиксация. Не лезьте в драку, если что. Ждите потом бургеров.
Ник положил трубку и вернулся к Джуди, которая уже держала в руках портфель с бланками.
— Ну что, Морковка, слышал? Нас зовут на первую самостоятельную операцию в этом новом для нас мире. Сосед недоволен шумом сверху. Нужно просто принять у него заявление для проформы, чтобы он успокоился. Местные коллеги просят помочь, пока они в отделе.
Они переглянулись. Безумная, абсурдная, невероятная, но такая характерная для них обоих идея оформилась мгновенно, без лишних слов, почти на уровне инстинкта.
— Мы же всё ещё офицеры, — тихо, но очень чётко сказала Джуди, глядя на свою чистую, но простую, гражданскую, только что надетую одежду.
— А наша родная, синяя форма… — Ник кивнул в сторону балкона, где на натянутой верёвке действительно безмятежно сушились их тщательно постиранные и теперь вполне приличные, знакомые до каждой ниточки синие полицейские рубашки и штаны из Зверополиса. — Уже почти сухая. Пару минут под утюгом — и будет как с иголочки, хоть на парад. Практически парадный выход.
Через пятнадцать минут, которые пролетели в слаженных, привычных движениях, они были полностью готовы. Джуди в своей отутюженной, синей, с шевронами форме полиции Зверополиса, пусть и потрёпанной на вид, но чистой, выглаженной, почти торжественной. Гипс поверх штанины выглядел как странный, но неотъемлемый аксессуар. Штанина на загипсованной лапе не была полностью расправлена, она собиралась складками вокруг гипса, но это было не важно. Ник в своей синей рубашке и строгом тёмном галстуке. Они продет