Борису Пейгину удалось собрать в одной книге все возможные литературные грехи разом. От графомании до манипуляции читателем, от картонных персонажей до псевдоглубокомысленного финала – здесь есть всё, что нужно для идеального провала.
Есть книги, которые читаешь и думаешь: ну ничего, бывает, автор старался. А есть книги, после которых хочется написать Борису Пейгину личное письмо с вопросом: "Зачем?" Роман "Следующий" как раз из второй категории, причем категории особо тяжких преступлений против читателя и здравого смысла.
Пейгин, судя по всему, поставил перед собой амбициозную задачу: слепить из остатков чужих сюжетов, штампов и банальностей нечто, что можно будет назвать романом. И знаете что? У него получилось. Получилось именно нечто. Нечто такое, от чего хочется отложить книгу на пятнадцатой странице и больше никогда к ней не возвращаться.
Главный герой "Следующего" – это человек, в котором автор собрал абсолютно все мыслимые и немыслимые пороки, словно коллекционер марок, только марки тут дурновкусия, графомании и вторичности. Читаешь и недоумеваешь: это что, пособие по тому, как НЕ надо писать прозу? Или Пейгин искренне считает, что вот так, именно так и выглядит современная литература?
Страдалец с биографией на триста страниц
Герой Пейгина – это такой универсальный солдат мировой скорби, только вместо мышц у него рефлексия, вместо оружия – способность думать о своих чувствах, а вместо миссии – бесконечное самокопание. Он умный (автор сообщает об этом раз двадцать на первых пятидесяти страницах, будто боится, что читатель не поверит). Он тонкий (настолько тонкий, что любая встреча с реальностью превращается в экзистенциальную драму). Он ранимый (ранимый так, что даже косой взгляд официанта в кафе запускает целую главу внутреннего монолога о несправедливости бытия).
И вот этот несчастный бедолага обречен страдать по расписанию, как поезда ходят по маршруту. Проснулся – страдание номер один. Позавтракал – страдание номер два. Посмотрел в окно – ну всё, привет, экзистенциальный кризис. Пейгин словно составил для своего героя расписание душевных мук и теперь свято ему следует, не пропуская ни одного сеанса.
Самое смешное, что если бы этот герой перестал думать хотя бы страницы на три, если бы просто встал, оделся и пошел по делам, не рефлексируя над каждым своим шагом, весь роман схлопнулся бы как надувной батут после детского праздника. Вжух – и нечего читать. Потому что кроме бесконечных размышлений героя о том, какой он несчастный и непонятый, в романе, собственно, ничего и нет.
Святая Лариса и музей восковых фигур
Но настоящий шедевр Пейгина – это, конечно, Лариса. Главная героиня романа, если её вообще можно так назвать. Потому что Лариса – это не персонаж, это икона. Это витрина. Это стенд под названием "Вот так выглядит нормальность, граждане, подходите, любуйтесь". У неё нет характера, нет желаний, нет даже банальных человеческих слабостей. Зато у неё есть важнейшая функция: быть экраном, на который герой проецирует все свои неврозы, комплексы и представления о том, какой должна быть Настоящая Женщина.
Пейгин описывает Ларису с тщательностью патологоанатома, составляющего протокол вскрытия. Вот она идет – герой фиксирует походку. Вот она говорит – герой каталогизирует интонации. Вот она просто существует – а герой уже строчит в своей голове диссертацию о том, что бы это значило. Автор, видимо, искренне считает, что это любовь. А это, простите, подростковый шпионаж под видом высоких чувств. Это не роман, это акт слежки, растянутый на двести страниц.
Лариса в исполнении Пейгина – это манекен в витрине магазина "Идеальная жизнь". Она правильно одета, правильно образованна, правильно улыбается. Она отличница не только по учебе, но и по жизни вообще. И главное – она недосягаема. Потому что если бы герой вдруг до неё дотянулся, если бы она стала реальной, живой, со своими тараканами и недостатками, весь его картонный мирок рассыпался бы в труху.
Школа имени Данте Алигьери
Школа в романе Пейгина – это, разумеется, преисподняя. Все круги ада в одном здании, и ещё столовая с манной кашей в придачу. Учителя – садисты и ретрограды. Одноклассники – быдло и недоразвитые дикари. Директор, надо полагать, в свободное время лично пытает котят. И только наш герой, конечно же, стоит в этом аду в белом пальто чистоты и разума, с внутренним монологом на двадцать страниц о том, как все вокруг ужасны, а он один понимает Настоящую Жизнь.
Пейгин изображает школу с таким остервенением, будто его самого там когда-то обидели особенно жестоко. Каждый персонаж, кроме главного героя и его священной Ларисы, – это карикатура, причём карикатура дурная, нарисованная дрожащей рукой обиженного подростка. Вот тупой качок-одноклассник. Вот злобная училка по литературе. Вот стадо серых посредственностей, которые не способны оценить тонкую душевную организацию главного героя.
Хочется спросить у автора: если школа действительно была такой концентрированной преисподней, такой фабрикой по производству моральных уродов, страна давно бы состояла исключительно из психотерапевтов, которые лечили бы друг друга, и кладбищ для тех, кто не выдержал. Но Пейгину не до реализма. Ему нужна декорация, на фоне которой его герой выглядел бы особенно выигрышно. Жаль только, что декорация получилась картонная, а герой на её фоне – просто картонный в квадрате.
Дневник, украденный во имя высокой любви
Отдельного внимания заслуживает эпизод, в котором герой Пейгина совершает то, что в нормальном мире называется "вторжение в личное пространство", а в мире романа превращается в акт высокой духовности и трагедии. Герой, понимаете ли, читает чужой дневник. Просто берёт и читает. Не спрашивая, не извиняясь, не испытывая даже проблесков совести. Потому что он должен понять Ларису. Он должен проникнуть в её душу. А что душа временно хранится в тетрадке с замочком – так это мелочи.
И вот тут начинается фирменная пейгинская магия превращения мухи в слона. Из обычного, пусть неловкого и неправильного, но вполне объяснимого подросткового поступка автор раздувает экзистенциальную катастрофу масштаба греческой трагедии. Герой мучается. Герой страдает. Герой пишет внутренние монологи о том, как система его выталкивает, как общество его не понимает, как он вынужден идти на этот шаг, потому что иначе никак. Виноват кто угодно: школа, родители, холодная вселенная, равнодушный космос. Только не он сам. Боже упаси.
Здравый смысл в этот момент, видимо, потерял дневник где-то на задворках сюжета и так и не вернулся. Потому что любой нормальный читатель понимает: если ты лезешь в чужие личные записи без спроса – ты виноват. Точка. Но Пейгину этой простой логики недостаточно. Ему нужно оправдать героя, обелить его, показать, что он не виноват, что его заставили обстоятельства. В результате получается не роман, а сеанс коллективной психотерапии, где все сидят и кивают: да-да, конечно, ты прав, это не ты плохой, это мир такой.
Великий скандал из ничего
Но самое восхитительное начинается дальше, когда герой оказывается "разоблачён". Лариса узнаёт о прочитанном дневнике, и тут, держитесь крепче, разворачивается драма шекспировских масштабов. Пейгин описывает последствия этого события так, будто герой не дневник прочитал, а запустил ядерную ракету в центр города. Лариса плачет. Одноклассники осуждают. Учителя качают головами. Весь мир рушится, небеса содрогаются, ангелы прячутся за облака.
А читатель сидит и думает: господи, да сколько можно? Это же обычная подростковая история, каких миллионы. Да, некрасиво. Да, нехорошо. Но Пейгин раздувает из этого такой вселенский конфликт, что впору вызывать ООН для разбирательств. Герой погружается в пучины отчаяния, пишет километры внутренних монологов о предательстве, доверии и крахе всех надежд. А хочется просто взять автора за плечи, слегка встряхнуть и сказать: успокойся, это просто школа, это просто дневник, это просто жизнь, в которой люди иногда ошибаются и идут дальше.
Но нет. Пейгину нужна трагедия. Ему нужны страдания. Ему нужно, чтобы каждый чих героя превращался в симфонию боли. И вот он старательно превращает обычную историю взросления в многостраничную оперу, где все поют про несправедливость судьбы, а оркестр играет марш обиженных идеалистов.
Болезнь, кровь, больница — обязательный набор страдальца
Но Пейгин, конечно, не был бы Пейгиным, если бы ограничился только душевными терзаниями. Нет, господа, этого мало. Если читатель вдруг заскучал среди бесконечных рефлексий, если внимание начало рассеиваться где-то на сто пятидесятой странице внутреннего монолога, автор достаёт из рукава главный козырь: болезнь. Физическую, настоящую, с температурой, ознобом и больничной койкой.
Герой, разумеется, заболевает. Причём заболевает как-то очень вовремя, прямо по драматургическому расписанию. Только что была сцена душевного кризиса – и вот, пожалуйста, держите лихорадку. Только что герой помучился морально – добавим ему физических страданий для полноты картины. Капельницы, белые халаты, мысли о смерти – весь джентльменский набор. Пейгин явно считает, что страдание должно быть комплексным: и душой, и телом, чтобы наверняка.
Читаешь эти больничные сцены и понимаешь: это не художественный приём, это паника автора. Он чувствует, что читатель засыпает под монотонные стенания героя, и судорожно хватается за любой способ встряхнуть повествование. Кровь из носа? Отлично! Обморок? Замечательно! Госпитализация? Вообще праздник! Лишь бы читатель не закрыл книгу и не пошёл заниматься чем-то более осмысленным.
Из интеллигентской депрессии в гопническую
Но настоящий сюрприз ждёт читателя во второй половине романа, когда Пейгин, видимо, понял, что школьные страдания уже не работают, и решил сменить декорации. Теперь у нас, внимание, криминал. Быдло. Ножи. Подворотни. "Реальная жизнь", господа, настоящая, без прикрас. Герой из мира тонких душевных переживаний попадает в мир, где принято решать вопросы кулаками, а философские беседы заменяются матом.
И что же меняется по сути? Ничего. Абсолютно ничего. Герой просто переходит из одной книжной депрессии в другую, из одного литературного шаблона в соседний. Раньше он страдал среди учебников и тетрадок, теперь страдает среди пивных банок и подъездов. Раньше его окружали злые учителя и тупые одноклассники, теперь его окружают злые гопники и тупые собутыльники. Фактура стала грубее, запятых в предложениях меньше, мата больше, но суть осталась прежней: герой один в белом пальто, все вокруг плохие, мир несправедлив.
Пейгин явно считает, что перемещение героя в криминальную среду добавит роману реализма и жизненности. Но получается просто смена театральной декорации: вместо задника с изображением школы вешается задник с изображением района. А актёр всё так же стоит на авансцене и произносит монологи о своих страданиях, только теперь иногда в монологе проскакивает слово покрепче.
Олимпиады как индульгенция
Но у героя Пейгина есть священная броня, которая защищает его от любой критики и оправдывает абсолютно всё. Это, конечно же, его ум. Его интеллектуальные способности. Его победы на олимпиадах. Герой побеждает в математических состязаниях, щёлкает задачки как орешки, и это автоматически делает его правым во всём. Залез в чужой дневник? Ничего страшного, зато олимпиады выиграл. Ведёт себя как эгоист? Подумаешь, он же умный. Не может построить нормальные человеческие отношения? Так это потому, что он слишком развит для окружающего быдла.
Пейгин выписывает герою индульгенцию, подписанную самим богом математики. Раз ты умный, значит всё, что ты чувствуешь, автоматически глубже. Всё, что ты делаешь, важнее. Всё, чем ты страдаешь, трагичнее. Обычный человек поссорился с девушкой – ну, бывает. А наш герой поссорился с девушкой – это вселенская катастрофа, потому что он же призёр олимпиад, его переживания на порядок значительнее.
Хочется спросить у автора: а что, диплом с олимпиады теперь даёт право быть нравственным уродом? Или это такая новая система координат, где интеллект отменяет необходимость быть просто человеком? Пейгин явно считает, что да. Его герой может всё, потому что он умный. А все остальные пусть помалкивают и не лезут со своими примитивными претензиями к гению.
Убить учителя для драматического эффекта
Но Пейгин приберёг для читателя ещё один классический ход из учебника "Как написать драму для чайников": смерть хорошего персонажа. Умирает Максименко, учитель географии, единственный адекватный взрослый в этом романе, который видел в герое не просто странного подростка с манией величия, а человека с умом и характером. И вот Максименко уходит из жизни, а вместе с ним, по замыслу автора, должна уйти последняя надежда героя на понимание в этом жестоком мире.
Только вот смерть Максименко в исполнении Пейгина – это не трагедия, не человеческое событие, а служебная отметка в сценарии. Галочка в чек-листе драматурга: "Убить второстепенного персонажа для усиления эмоционального воздействия – готово". Читаешь эту сцену и понимаешь: автор не горюет об учителе, он просто ставит жирную точку в графе "серьёзные события". Максименко нужен был не как живой человек, а как механизм для запуска очередной порции страданий главного героя.
Герой, разумеется, реагирует предсказуемо: страдает, рефлексирует, пишет внутренние монологи о бренности бытия. Смерть Максименко становится ещё одним поводом для героя подумать о себе, любимом, ещё одним кирпичиком в стене его величественного одиночества. Пейгин использует смерть как дешёвый драматургический приём, как сигнал читателю: смотрите, теперь всё по-настоящему серьёзно, теперь люди умирают. Только забывает автор, что серьёзность измеряется не количеством трупов на страницах, а умением показать живого человека.
Финал, или Авторское бегство с поля боя
И вот мы добираемся до финала, к которому читатель идёт как по минному полю, в надежде хоть что-то понять. Герой уезжает. Куда? Зачем? С какими выводами? А вот это, простите, тайна, покрытая мраком. Пейгин заканчивает роман так, будто у него внезапно кончилась бумага или закончился контракт с издательством. Никакого разрешения конфликтов, никаких ответов на вопросы, никакого смысла. Просто герой садится в поезд, смотрит в окно, думает что-то очень важное и глубокое, а дальше – титры.
Автор, видимо, считает это признаком высокой литературы. Незавершённость. Открытый финал. Пусть читатель сам додумывает. Только вот разница между открытым финалом и авторской ленью примерно такая же, как между японским минимализмом и пустой комнатой после выселения квартирантов. У Пейгина получается именно второе. Не глубина, а отсутствие глубины. Не недосказанность, а неспособность досказать.
Читаешь последние страницы и чувствуешь себя обманутым. Прошёл через триста страниц страданий, рефлексий, больниц, криминала, смертей учителей – и всё ради чего? Ради того, чтобы герой уехал в никуда с выражением глубокомысленной тоски на лице? Пейгин словно говорит: "Ну вот, я своё отработал, написал роман. А смысл в нём ищите сами, я уже устал". Это не финал, это капитуляция.
Грязь как универсальная валюта значительности
Вот, собственно, и весь роман Бориса Пейгина "Следующий". Текст, который старательно изображает из себя честное высказывание о жизни, но на деле торгует грязью как универсальной валютой значительности. Пейгин работает по простой формуле: чем неприятнее, тем глубже. Чем отталкивающее, тем смелее. Чем больше мерзости на странице, тем более "настоящей" считается литература.
Герой-эгоист, залезающий в чужие дневники? Это не мерзость, это "честное изображение подростковой психологии". Школа-концлагерь, где все звери? Это не карикатура, это "реализм без прикрас". Криминальная среда, нарисованная с фантазией человека, который о криминале знает из плохих фильмов? Это "погружение в суровую действительность". Пейгин берёт каждое грязное пятно, каждую неприятную деталь и кричит: "Смотрите, как я смел! Смотрите, какой я честный!"
Но честность – это не когда ты показываешь только дерьмо и называешь это правдой жизни. Честность – это когда ты показываешь жизнь целиком, со всеми её оттенками, а не только с теми, которые подтверждают твою убогую философию о том, что мир ужасен, люди мерзки, а твой герой один во всём белом. Пейгин же просто манипулирует читателем, надевая на банальную графоманию маску "серьёзной литературы" и рассчитывая, что читатель купится на эту подделку.
Важный культурный опыт по школьному полу
Роман Бориса Пейгина "Следующий" уходит со сцены, оставляя читателя с ощущением, что его последний час возили лицом по школьному полу и настойчиво объясняли, что это важный культурный опыт, формирующий личность. Это книга, которая путает мрачность с глубиной, неприятность с честностью, а графоманию с литературой. Пейгин написал не роман, а расписку в собственной неспособности увидеть в людях и в жизни что-то кроме грязи и страдания. Его герой не вызывает сочувствия, потому что он картонный. Его Лариса не вызывает интереса, потому что она манекен. Его мир не вызывает доверия, потому что он нарисован плохим художником с ограниченной палитрой, где есть только чёрный и ещё более чёрный. Если вы хотите испортить себе настроение и потратить время на чтение нечистот, замаскированных под серьёзную прозу, "Следующий" к вашим услугам. Всем остальным рекомендую пройти мимо этой книги так же быстро, как её герой проходит мимо нормальной человеческой жизни.