Режиссер Павел Артемьев вспоминает, как пятнадцать лет назад, будучи студентом ГИТИСа, поставил студенческий спектакль «Четвероногая ворона». Много воды с тех пор утекло. А спектакль до сих пор идет в Москве — сейчас на сцене МТЮЗа. Многие двуногие улетели. А четвероногая не улетает. Почему так?
Память — это вообще явление странное. Как трудно бывает что‑нибудь запомнить, и как легко забыть! А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь совсем другое.
Д. Хармс. Воспоминания одного мудрого старика
1
Свою главную детскую травму я получил от смеха. Сколько мне тогда было лет? Года четыре. Год 1989‑й. Было лето, Краснодар, разбудили меня в три утра, когда было еще темно. Раньше так рано меня никогда еще не будили, поэтому этот момент я очень хорошо запомнил. Это было странно. Я уже точно знал, что ночью не встают, ночью спят. Тогда почему горит свет? «Пора на рыбалку», — сказал папа. Он тогда был младше, чем я сейчас. Чего, точно? Ну да. А чего ты удивляешься, что тут такого? Да ничего, просто… Ладно.
На рыбалку! Впервые в жизни! С папой и дедушкой Пашей! Ура‑а‑а‑а‑а! Так, наверное, должен был реагировать маленький мальчик, когда его впервые в жизни взрослые берут на рыбалку. Но я реагировал не так. Мне было просто сонно и странно. Я тогда мало что понимал. Хотя я и сейчас, честно говоря, мало что понимаю. В общем, весь путь до рыбалки я спал в машине. А надо сказать, что мой папа не самый заядлый рыбак. Вообще не заядлый. Можно даже сказать, что он вовсе и не рыбак. Вот дедушка Паша — да. Вот он был рыбак. Мы сидели у реки на бетонных плитах, и дедушка выуживал рыбу за рыбой. А папе моему не везло. Клева не было. Что опять‑таки было странно, так как сидели мы рядом и червяки на дедушкином крючке ничем не отличались от червяков… от червяка на папином. Хотя фиг знает. Может, и отличались. Может, на папином крючке болтался какой‑то действительно особый, прОклятый богом рыбалки червяк, отпугивающий всю рыбу. Я, конечно, радовался за деда, но больше мне было обидно и досадно за папу.
Но вот наконец и у него клюнуло. Да еще как! Это был явно его полосатый марлин, рыба‑меч из рассказа «Старик и море», который никак не хотел выуживаться. Я пришел в крайнее возбуждение и как мог поддерживал папу морально, а дедушка Паша — добрым, хоть и не самым цензурным советом. (Дед умер рано, и у меня от него остались только два воспоминания: это и как я в два годика сижу у него на коленях у окна, а он качает меня и обучает песенке: «Цветок с окна украли, а под окном на…ли». Восторг. На самом деле есть еще третье воспоминание, но о нем говорить не следует.)
Наконец одним мощным рывком папа одерживает победу. Я вижу, как к самому небу взлетает, будто в героическом слоу‑мо из фильма Зака Снайдера, и шмякается на бетон огромная жаба с какой‑то корягой, за которую, видимо, она зацепилась в отчаянной попытке спастись. Со мной происходит, натурально, истерика. Я смеюсь и не могу остановиться, пока папа достает из ошалевшей жабы крючок и отпускает ее обратно в речку. По дороге домой на меня снова и снова накатывали новые приступы смеха.
«Хи‑хи‑хи
Да ха‑ха‑ха,
Хо‑хо‑хо
Да гуль‑гуль!
Ги‑ги‑ги
Да га‑га‑га,
Го‑го‑го
Да буль‑буль!»
Я позвонил сейчас папе и спросил, помнит ли он эту историю, и он сказал, что это была не жаба, а черепаха. Что ж, возможно, и так, а возможно, это была еще какая‑нибудь странная дичь, но в любом случае ни я, ни папа на рыбалку больше не ходили никогда. Вышли из дела на самом взлете.
Зато папа начал читать мне Хармса.
«И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
“Какие странные
Дощечки
И непонятные
Крючки!”»
Я не знаю почему, но эти слова приводили меня в измененное состояние сознания. Все окружающие предметы начинали казаться мне странными и непонятными. А еще очень смешными. Я смотрел, к примеру, на собственную ладонь и не мог понять, почему у меня есть такая мягкая розовая штука с пятью отростками, которыми к тому же я могу еще шевелить. Я придумал своей руке отдельное имя Шмяка и играл с ней, как другие дети с роботами и машинками. Сейчас спросили бы, что я тогда курил, — так вот, я курил Хармса, и мне очень нравилось. Он вообще был логичным продолжением моего самого первого и, пожалуй, самого острого мистического прозрения. Года в три, думаю, когда я только‑только осознал, что есть вот «я», а есть «другие». Я смотрел на других и думал примерно так.
1. Есть я. И я смотрю на мир из своей головы, из своей жизни, в том числе на свою голову и на свою жизнь.
2. Есть другие. И они смотрят из своих голов, из своих жизней, в том числе на свою голову и на свою жизнь.
3. Но что это — то, что смотрит? И как же тогда отличить, где я, где другие?
4. Все это удивительно и непостижимо.
Короче говоря, во мне уже было большое пространство удивительности и непостижимости, в котором Хармс однозначно чувствовал себя как дома. Позднее, уже учась в школе, когда я прочитал всех остальных обэриутов, а также довольно солидную библиотеку мировой поэзии, которая была в квартире других моих бабушки и дедушки, я понял, что поэзия — это только то, где есть ощущение тайны, а все остальное — не более чем рифмованная проза. Я и сейчас так думаю.
Когда я вырасту большой, я снаряжу челнок.
Возьму с собой бутыль с водой
И сухарей мешок.
Потом от пристани веслом
Я ловко оттолкнусь,
Плыви, челнок! Прощай, мой дом!
Не скоро я вернусь.
Сначала лес увижу я,
А там, за лесом тем,
Пойдут места, которых я
И не видал совсем.
Деревни, рощи, города,
Цветущие сады,
Взбегающие поезда
На крепкие мосты.
И люди станут мне кричать:
«Счастливый путь, моряк!»
И ночь мне будет освещать
Мигающий маяк.
Александр Введенский, 1940 год
2
Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех.
Даниил Хармс. Дневник, 31 октября 1937 года
2010 год, Москва. Уволен с поста мэра Юрий Лужков. Чудовищные взрывы в московском метро. Массовое избиение мигрантов на Манежной площади. А на втором курсе режиссерского факультета ГИТИСа в мастерской Леонида Ефимовича Хейфеца объявлено новое задание — этюды по Хармсу. Студент‑актер и будущая звезда Александр Петров с присущим ему драматическим надрывом исполняет монолог старика о том, как когда‑то его все любили и все им восхищались: мужчины, женщины, дети, кошки, собаки, птицы — все. Студент‑актер и будущая звезда Александр Паль, распахнув окно, орет на весь Малый Кисловский переулок: «Я — писатель!» Снизу ему отвечает лежащий прямо во дворе в чугунной ванне с сигарой в зубах студент‑актер и будущий кинорежиссер Руслан Братов: «А по‑моему, ты г…о!» На стенах рисуются уши, исполняются странные танцы, звучат пистолетные выстрелы, в фойе третьего этажа пытают Елизавету Бам. А я думаю о том, что, сколько постановок по Хармсу я ни видел, всегда его делают неправильно. Все думают, что это Хармс странен и эксцентричен, а мне кажется, что странна и эксцентрична сама реальность. Короче говоря, я задумал сделать вполне себе «реалистического» Хармса.
2012 год, ГИТИС, 39‑я аудитория. Первый показ спектак-ля «Четвероногая ворона» по произведениям Д. Хармса. Набирается свет. Посередине сцены установлена огромная обитая железом дверь. (Найдена на помойке неподалеку от ГИТИСа, затащена на 3‑й этаж общими усилиями участников и авторов спектакля.) На двери покосившая-ся табличка «Учет», около нее лавочка, а на ней сидит Киргиз, меланхолично грызет семечки, сплевывая себе под ноги, ждет открытия магазина. На самом деле это Руслан Братов, и вовсе он не киргиз, а черкес, но об этом говорить… следует. Появляется Галя, молодая девушка с авоськой, в исполнении будущей актрисы и кинорежиссера Сони Райзман. Она подходит к двери, смотрит на табличку и зачем‑то все‑таки дергает ручку (а вдруг произойдет чудо и дверь откроется?). Чуда не происходит… пока. Галя собирается идти дальше, видимо в другой магазин, но передумывает и тоже присаживается на скамейку. Киргиз не обращает на нее особого внимания, внутренне он давно уже где‑то там… в степях. Видно, что Гале немного неуютно, все‑таки никого нет, вокруг 30‑е годы XX века, рядом неизвестный мужчина, киргиз… Галя приветливо обращается к нему, тщательно выговаривая слова и немного помогая себе жестами.
Галя. Давно сидите?
Киргиз замирает. Медленно сплевывает шелуху от семечки себе под ноги. А под ногами у него уже такая гора этой шелухи, что под ней полностью скрылись его ступни. Киргиз весьма выразительно смотрит на Галю.
Киргиз (с характерным акцентом). Давноу.
Появляется Мужик — главный герой спектакля в исполнении будущего актера театра им. Маяковского Олега Реброва. Эта роль у Олега, когда мы репетировали тогда, на втором курсе, в 2010‑м, долго не получалась. Ну как сказать — не получалась. Получалась, да не совсем. Не хватало… чего‑то. Глобального подтекста. Внутреннего крика. За минуту до решающего показа меня вдруг осенило. «Слушай, — говорю я Олегу, — смотрел фильм “Изображая жертву”? Помнишь монолог мента? Про то, что “в футбол, б…ь, играть надо!”? Так вот это и есть зерно роли. Его постоянный внутренний монолог». И все получилось. Мужик бодрым шагом подходит к двери. Видит табличку. Не в силах поверить, дергает ручку. Чуда не происходит… пока. Мужик медленно поворачивается в зал.
Мужик. Кто последний?
Мужик усаживается на скамейку между девушкой и Киргизом. Слева девушка — его ангел, справа Киргиз — его демон. Мужик рассказывает увлекательнейшую историю о том, как однажды он пришел в магазин, а там вместо килек на полках только пус-тые банки. Вывод из этой истории очевиден: «Во всем виноваты киргизы». Сидящий рядом Киргиз взрывается… монологом.
Киргиз. Яндэр быргылыма… Во всем виноваты киргизы, да? Дождь идет — кто виноват? Киргизы, конечно! Человек лег спать верующим, а проснулся неверующим — киргиз виноват. Жила‑была бабуля одна. Жила‑жила, а потом — раз! — и в печи сгорела. Тоже киргизы. Пиво разбавляют, трамвай с рельс сошел… Обидно, э!
Киргиз уходит. «Ишь ты», — комментирует вслед Мужик. Они еще встретятся. А пока его несостоявшемуся подкату к девушке Гале мешает Американец Петя в исполнении Александра Паля. Это молодой человек, который выглядит странно просто потому, что он очень чисто и аккуратно одет — в брюки, белую рубашку и галстук‑бабочку. Конечно же, он тоже пришел в магазин.
Мужик. Прошу прощения, уважаемый. А вы случайно не американец ли будете?
Петя. Американец.
Мужик. Ишь ты, американец. А что вам здесь, Америка, что ли?
Петя. Америка.
Мужик. Вот так Америка! Так это что тогда получается, что и мы все здесь тоже американцы?
Петя. Выходит, что так.
Мужик. А, ну раз мы американцы, тогда получается, что и миллиардеры среди нас имеются?
Петя. Получается, что имеются.
Мужик. А что ж тогда мы — миллиардеры и американцы, а ходим все немножко, так сказать, ободранные?
Петя. Кризис.
…
Девушка Галя спасает Петю от готовой начаться драки.
Галя. Не мужское это дело — в очереди за хлебом стоять. Мне вас очень жалко, что вам здесь стоять приходится. Вы, наверное, холостой?
Петя. Я? Холостой.
Галя. И что, вы всегда сами себе за хлебом стоите?
Петя. Я вообще сам себе за всем стою.
Галя. А где вы обедаете?
Петя. Дома. Иногда в пивной.
Галя. Вы любите пиво?
Петя. Нет. Я люблю водку.
Галя (скромно). Я тоже очень люблю водку.
Мужик. Ишь ты.
Петя. Так, может, пойдем ко мне, на водку?
Галя. C удовольствием.
…
Петя и Галя уходят в прозрачное будущее. Мужику снова не повезло. И тут возвращается Киргиз…
В том же году мы играли наш спектакль в центре им. Мейерхольда в рамках проекта «Театральная бессонница», который придумали и осуществили актриса, режиссер и продюсер Ксения Орлова и Саба Лагадзе. Ксения придумала и сделала своими руками нам лучшую афишу — силуэт четвероногой вороны, вырезанный из черного картона, с нарисованным ошалевшим глазом. Она вырезала много таких ворон, которые потом разлетелись по всей Москве. Это была «Ночь хейфецов» — за одну ночь мы сыграли три наших дипломных спектакля. Зал был полон, оживление невероятное, царила атмосфера свободы, праздника и психоделии. На сцене «киргизы» лузгали семечки (в процессе к киргизу‑черкесу присоединились еще киргиз‑еврей (Давид Зисельсон) и киргиз‑татарин (Зульфат Закиров)), на первом ряду странные ребята тоже лузгали семечки и громко комментировали происходящее. От такого засилья киргизов разных национальностей Мужик впадал в состояние загнанного в угол, поехавшего кукухой медведя‑гризли. Страшно… Сцена была на разрыв смешной. Зал неистовствовал. Неожиданно с какой‑то девушкой случилась истерика. «Вы все фашисты! ВСЕ!» — закричала она, зарыдала и выбежала из зала. Я догнал ее на лестнице и долго потом успокаивал. После своей сцены ко мне присоединился также наш киргизский интернационал. Мы рассказали ей, что после репетиций Руслана было страшно отпускать одного домой, потому что он немножечко черный, и его кто‑нибудь сопровождал, что однажды мы сами подрались с нацистами, защищая Руслана и дружбу между народами. Что киргизы у нас смешные, но добрые, а Мужик, конечно, не прав и сам себе придумывает проблемы, от этого и смешно. В конце концов, по‑моему, она нам поверила.
Иная, но не менее бурная реакция случилась во Владикавказе в 2013 году, когда мы играли для школьников, переживших Беслан. К тому времени наш спектакль переехал в Московский театр юного зрителя, куда также пригласили меня в качестве штатного режиссера и всех актеров спек-такля почти в полном составе. Во Владикавказ мы приехали уже с мтюзовским вариантом.
Киргиз поет.
Мужик. Ты не мог бы не петь?
Киргиз. Тебе не нравится?
Мужик. Очень нравится, но не надо.
Киргиз. Ну хорошо, если тебе не нравится, я не буду.
…
Киргиз что‑то еле бормочет шепотом себе под нос.
Мужик. Я же тебя попросил не петь?
Киргиз. Я не пел.
Мужик. Ты пел! А я тебя попросил. Как человек человека.
Киргиз. Эй, я не пел!
Мужик. Спокойно, молча сиди, как я, понял?
Киргиз. Как ты, да?
Мужик. Как я, да.
Киргиз. Ладно.
Мужик. Ладно, да?
Киргиз. Да.
…
Киргиз молча шевелит губами и чуть отстукивает ритм ногой.
Мужик. Про себя поешь?
…
Вся ситуация закончилась бы весьма плачевно, если бы не появились киргиз‑еврей и киргиз‑татарин. Киргизы нашли у зала полную и безоговорочную поддержку. «Какая выдержка! Красавчик! Молодец!» — доносилось из зала в адрес героя Руслана, а когда вконец обессилевший беситься Мужик покинул сцену, зал взорвался аплодисментами. «Всем …», — уходя, угрожал Мужик, указывая на всех. Киргизы на скамейке затягивали печальную песню. «Нехорошо получилось…»
Но сцена распития водки Петей и Галей перекрыла во Владикавказе все. Особенно легендарный «поцелуй улитки».
Галя (уже изрядно набравшись). Ну давай‑давай. Посидим. Помолчим. У всех же времени — во. Ответь мне только, на только один вопрос… Ты же мужчина…. Почему когда — вся… Вся!.. И вот (неразборчиво) лучше, то сразу да! Конечно! А почему нет? Никогда ведь не было такого, что почему‑то не надо. А когда (неразборчиво), то вот как‑то нет, то уж извините‑простите. И ведь не шевелится ни секундочки, не дует в ус сидит, совесть у него не шевелится. И все. И ничего. И вообще.
(Неловкая пауза.)
Галя (очень серьезно, внушительно). Я ВОПРОС ЗАДАЛА.
(Пауза.)
Галя. Ну сделай хоть что‑нибудь!
Паль раскрывал рот до страшных размеров и долго всасывал в себя Сонино лицо, почти заглатывая целиком голову. Не думаю, что во Владикавказе проходят такое в школе. Соня‑Галя на несколько секунд теряла сознание и, теряя туфли, уползала на карачках прочь от Пети и своей неслучившейся любви. Петя, конечно, попытался остановить ее стихотворением, но было поздно:
Я не имею больше власти
таить в себе любовные страсти.
Меня натура победила,
я, озверев, грызу удила,
из носа валит дым столбом
и волос движется от страсти надо лбом.
Ах, если б мне предмету страсти
пересказать свою тоску,
и, разорвав себя на части,
отдать бы ей себя всего и по куску,
и быть бы с ней вдвоем на много лет
в любовной власти,
пока над нами не прибьют могильную доску!
Если бы Мужик читал Сартра, он полностью согласился бы с выражением: «Ад — это другие». Потому что дома его ждала Она. Жена Мужика (Вильма Кутавичуте, София Сливина). Жаль, что в начале 30‑х Советский Союз не вел никакой войны, иначе бы он уже давно на нее ушел. Он же не виноват, что она каждый день строчит на своей адской швейной машинке по его мозгам. Он же не виноват, что ей из двери дует, он же ее чинил. Он же не виноват, что он не принес домой хлеба.
Мужик. Да я был в магазине, был! Но его затопило. Я пошел в другой магазин. Но он сгорел! Я пошел в третий, а его там просто нет. Как будто и не было никогда. Ровное место… Я пошел еще в один, но у них там учет. И киргизы!
Жена. Ты на руки, на руки мои посмотри. Плохой ты, нехороший ты человек. Нет, ты не человек — ты зверь. Зверь! Нет, ты даже не зверь… (Очень спокойно.) Ты г…о.
После этого остается только снова отправиться в магазин, хотя уже ночь. Потому что жена тоже не виновата, что тащит все на себе, как бы ни подмывало врезать ей по подрыльнику. Как не виноваты киргизы, что им приходится ночевать на той же скамейке у закрытой двери. Как не виноваты Петя с Галей, что пили без закуски теплую водку и теперь тоже здесь, но они уже не бытийствуют — просто находятся — по отдельности. Да и вообще, во всем происходящем никто — по отдельности — не виноват.
Мужик. А вы не слышали притчу? О четвероногой вороне? Я расскажу. Жила‑была четвероногая ворона. Собственно говоря, у нее было пять ног, но об этом говорить не следует. Вот однажды Бог послал четвероногой вороне банку килек, забралась она с ними на дерево и думает: «Ну вот, купила я себе кильки, а что с ними делать?» А тут, как на беду, пробегала мимо лиса. Увидала она ворону и кричит ей: «Эй, — кричит, — ты, ворона!» А ворона лисе кричит: «Сама ты ворона!» А лиса вороне кричит: «А ты, ворона, свинья!» Тут ворона от обиды рассыпала кильки. А лиса прочь побежала. А ворона слезла на землю и пошла на своих четырех, или, точнее, пяти ногах в свой (с неожиданной нежностью) вонючий, паршивый дом. (Обращаясь к Киргизу.) А у тебя есть дом?
Киргиз. Нет.
Мужик. Вот и у меня нет…
И ни у кого нет. Все, кроме Мужика, исчезают в танце. Остаются только Мужик и Дверь. В МТЮЗе это уже не была дверь в пустоте. В МТЮЗе это уже была дверь в большой каменной стене то ли храма, то ли дворца, то ли иного монументального сооружения. Мужик кидается на дверь из последних сил. Внезапно дверь поддается и падает, но за ней оказывается только сплошная каменная стена. Вот и все. Мужик спокойно проходит в зрительный зал и ложится на пол. Но тут…
3
2025 год. Что сейчас происходит, вы и сами прекрасно знаете. Спектакль «Четвероногая ворона» до сих пор можно увидеть в МТЮЗе. Правда, из первого состава там остался только один Мужик. На нем все и держится. По‑прежнему во всем виноваты киргизы (зачеркнуто) американцы (зачеркнуто) жены (зачеркнуто) водка (зачеркнуто) другие. Соня и Руслан поженились. Руслан снял фильм «Экспресс», а Соня — «Картины дружеских связей». Оба очень советую посмотреть. Правда, недавно с удивлением узнал из прессы, что Соня вышла замуж за Александра Паля, но, слава Богу, оказалось, что это шутка и мистификация вполне в духе Хармса. Поженились также я и Ксения Орлова — вот уж тогда действительно никто не мог об этом подумать. По крайней мере, я и она точно не могли. Вместе с ней мы основали Квартеатр — театр в коммунальной квартире на Неглинной улице, где вместе с другими мы пять лет жили, репетировали и играли спектакли. Но квартиру продали, а другие остались, поэтому мы до сих пор играем и даже выпускаем новые.
Стена открывается. За ней огромный, полный прекрасных блюд стол. И все‑все — неслучившиеся любови, нелюбимые жены, неслучившиеся друзья — все вместе. Потому что рай — это тоже другие. И по‑прежнему важна только «чушь».
Опубликовано в журнале "Русский пионер" №130. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".