— Антон, где мои платья? — Марина стояла в дверях спальни, сжимая в руке холодную металлическую ручку шкафа-купе. Пальцы побелели от напряжения, но голос оставался ровным, пугающе спокойным для человека, который только что обнаружил, что его жизнь располовинили.
Внутри шкафа гулял сквозняк. Там, где еще утром плотным рядом висели шелковые блузки, дизайнерские юбки и то самое красное платье с открытой спиной, теперь зияла стерильная пустота. Одиноко позвякивали друг о друга пустые пластиковые плечики. На полках сиротливо жались стопки серых водолазок, пара растянутых свитеров для дачи и старые джинсы, которые Марина не надевала года три. Все яркое, дорогое, подчеркивающее фигуру — всё исчезло. Будто кто-то вырезал кусок реальности скальпелем.
— Антон! — повторила она громче, чувствуя, как внутри, в районе солнечного сплетения, начинает закручиваться тугая пружина непонимания.
Из кухни донеслось позвякивание вилки о фаянс и негромкое чавканье. Марина медленно закрыла дверцу шкафа. Зеркальная поверхность отразила её растерянное лицо: бледная кожа, расширенные зрачки. Она прошла по коридору, ощущая себя чужой в собственной квартире. Воздух казался спертым, чужим.
Антон сидел за столом, склонившись над тарелкой с гречкой и котлетами. Он был в домашней футболке, расслабленный, уютный. Работающий телевизор бубнил новости. Обычный вечер вторника. Настолько обычный, что отсутствие половины гардероба казалось галлюцинацией.
— Ты слышишь меня? — Марина встала напротив стола, упершись руками в спинку свободного стула. — Я спрашиваю: где мои вещи? Я открыла шкаф, а он пустой.
Антон прожевал, сделал глоток чая и только потом поднял на неё глаза. В его взгляде не было вины или испуга. Там читалась какая-то снисходительная скука, с которой взрослые объясняют детям прописные истины.
— Почему сразу пустой? — он кивнул в сторону коридора. — Самое необходимое осталось. А остальное... Ну, скажем так, мы провели небольшую оптимизацию.
— Мы? — переспросила Марина. Слово царапнуло слух, как гвоздь по стеклу. — Кто это «мы»?
— Мама заезжала днем, — буднично сообщил Антон, накалывая кусок котлеты. — У неё, кстати, золотые руки. Ты вечно жаловалась, что шкаф забит, дышать нечем, пыль копится. Вот она и решила помочь. Разобрала завалы.
Марина почувствовала, как кровь отливает от лица. Валентина Петровна. Свекровь, у которой были запасные ключи «на случай пожара или потопа». Марина всегда знала, что та недолюбливает её стиль, называя его «вызывающим», но перейти от косых взглядов к прямым действиям — это было за гранью понимания.
— Подожди, — Марина сделала глубокий вдох, пытаясь сохранить рассудок. — Твоя мать пришла в мой дом, пока я была на работе, открыла мой шкаф и забрала мою одежду? Куда она её делась? Сложила в коробки? Убрала на антресоль?
Антон поморщился, словно она сморозила глупость.
— Зачем на антресоль складывать то, что носить стыдно? — он отложил вилку и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. — Марин, давай без сцен. Мама – женщина с безупречным вкусом, педагог с тридцатилетним стажем. Она посмотрела на этот твой... гардероб. И ужаснулась. Сплошная синтетика, кричащие цвета, юбки, которые едва задницу прикрывают. Это не одежда замужней женщины, Марин. Это гардероб содержанки или девицы в активном поиске.
Марина смотрела на мужа и не узнавала его. Это был тот самый Антон, который месяц назад сам выбирал ей то черное кружевное боди? Тот самый Антон, который гордился, когда на корпоративе коллеги сворачивали шеи, глядя на её ноги в разрезе платья? Сейчас он говорил чужим голосом. Интонации, эти брезгливые нотки, слово «пошлость», висящее в воздухе, — это была Валентина Петровна, вещающая из рта его сына.
— То есть, вы их выбросили? — голос Марины стал тихим, почти шелестящим. — Мои вещи. Мои деньги. Мою собственность.
— Не утрируй, — отмахнулся Антон. — Не на помойку же прямо так. Мама аккуратно собрала все это барахло в пакеты и вынесла к мусорным бакам. Бомжи разберут. Или кто там... Неважно. Главное, что теперь в квартире чистая энергетика. Нет этого разврата.
— К бакам... — повторила Марина. Перед глазами всплыла картинка: её итальянский жакет из мягкой шерсти, купленный с первой большой премии, валяется в грязи рядом с картофельными очистками. Её любимое платье-футляр, в котором она получала диплом, смешано с окурками.
— Да что ты зациклилась на тряпках? — Антон начал раздражаться. Его спокойствие дало трещину. — Тебе сделали доброе дело. Бесплатно, между прочим. Мама полдня потратила, спину гнула, перебирала каждую вешалку. Отделила зерна от плевел. Оставила тебе приличные вещи. Свитеры хорошие, джинсы плотные. В чем проблема? Ты должна спасибо сказать, что тебя избавили от позора.
Марина медленно отпустила спинку стула. Руки не дрожали. Наоборот, наступило странное оцепенение, ясность, какая бывает перед прыжком в ледяную воду. Она поняла, что диалог о вещах бессмысленен. Речь шла не о ткани и пуговицах. Речь шла о том, что её стерли. Её вкус, её выбор, её право быть собой просто аннулировали, скомкали и выбросили на помойку, как грязную салфетку. И сделал это не посторонний грабитель, а человек, с которым она делила постель.
— Ты был здесь? — спросила она. — Когда она это делала. Ты был дома?
Антон отвел взгляд. Впервые за весь разговор.
— Я работал на удаленке. В кабинете.
— Не ври, — жестко оборвала она. — Ты не мог не слышать, как она гремит вешалками. Ты видел, как она выносит мешки. Стодвадцатилитровые, черные мешки для строительного мусора, да? Ты открывал ей дверь. Ты помогал ей нести их до лифта?
Антон молчал. Его шея начала покрываться красными пятнами.
— Ну помогал, и что? — взорвался он, ударив ладонью по столу. Гречка в тарелке подпрыгнула. — Да, я помогал маме вынести мусор из нашего дома! Потому что мне надоело! Надоело, что на тебя пялятся мужики на улице. Надоело, что мама каждый раз пьет корвалол после визита к нам, потому что видит, в чем ты ходишь. Она права, Марина. Пора взрослеть. Пора одеваться соответственно статусу жены, а не...
Он не договорил, но слово повисло в воздухе, грязное и липкое.
— Соответственно статусу жены маминого сынка? — уточнила Марина ледяным тоном.
Она развернулась и пошла обратно в спальню. Ей нужно было увидеть это еще раз. Убедиться. Она снова открыла шкаф. Запах лаванды, который она так любила — саше, развешанные между платьями, — исчез. Пахло хлоркой. Валентина Петровна, видимо, еще и полки протерла. Продезинфицировала пространство от присутствия невестки.
На дне шкафа лежал одинокий, чудом уцелевший поясок от халата. Шелковый, темно-синий. Марина подняла его, пропустила прохладную ткань сквозь пальцы. Это был не просто кусок ткани. Это была улика. Доказательство того, что её прошлая жизнь здесь больше не приветствуется.
В коридоре послышались шаги Антона. Он не собирался оставлять последнее слово за ней. Он шел добивать, уверенный в своей правоте, подкрепленной материнским авторитетом.
— Ты смотришь на меня так, будто я враг народа, — произнес Антон, прислонившись плечом к дверному косяку. В его позе сквозило раздражающее превосходство, то самое, которое появляется у слабых людей, когда они чувствуют за спиной мощную поддержку. — А я, между прочим, о нашей семье думаю. О репутации.
Марина прошла мимо него в гостиную, крепко сжимая в руке пустую деревянную вешалку. Она взяла её из шкафа машинально, как утопающий хватается за соломинку. Гладкое лакированное дерево холодило ладонь. Она села на диван, положив вешалку на колени, и уставилась на мужа. Ей нужно было понять, в какой момент её Антон — веселый парень, с которым они ели пиццу на полу и смеялись над дурацкими комедиями, — превратился в этого занудного, чужого мужчину с бегающим взглядом.
— О какой репутации ты говоришь? — спросила она. Голос был сухим, ломким, как пересохшая ветка. — О репутации человека, который позволяет своей матери копаться в нижнем белье жены?
Антон поморщился, прошел в комнату и плюхнулся в кресло напротив. Он почесал переносицу — жест, который всегда выдавал его неуверенность, маскируемую под агрессию.
— Ну зачем ты так грубо? «Копаться»... Мама просто сортировала. И кстати, насчет белья она тоже была права. Эти кружева, веревочки... Марин, это вульгарно. Это белье для борделя, а не для приличной квартиры. Мама сказала, что нормальная женщина носит хлопок. Это гигиенично и скромно.
Марина почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Не от слов свекрови — от неё она другого и не ждала, — а от того, как легко эти слова вылетали изо рта Антона. Он не просто цитировал мать, он смаковал эти суждения.
— То есть ты стоял рядом, — медленно проговорила Марина, стараясь, чтобы картинка в голове сложилась окончательно, — и смотрел, как твоя мать перебирает мои трусы, обсуждает их с тобой и выбрасывает в мусорный пакет? Ты стоял и кивал?
— Я не просто кивал, я соглашался! — Антон вдруг подался вперед, его лицо пошло красными пятнами. — Потому что у меня тоже есть глаза! Ты думаешь, мне приятно, когда мы идем по улице, и на твою задницу в этой кожаной юбке пялятся все встречные? Мама открыла мне глаза. Она сказала: «Антоша, посмотри, это же крик о помощи. Женщина так одевается, когда хочет себя продать». И я понял — она права. Ты меня не уважаешь, если позволяешь себе так выглядеть.
— Ты сам подарил мне ту юбку на прошлый Новый год, — тихо напомнила Марина. — Ты сказал, что я в ней богиня.
Антон на секунду сбился, но тут же нашелся:
— Я был ослеплен! Гормоны играли! А мама — человек мудрый, она смотрит в корень. Она объяснила мне, что провокационный стиль — это признак низкой самооценки и неуважения к мужу. Мы с ней долго говорили, пока паковали мешки. Это была не просто уборка, Марин. Это было очищение нашего дома от грязи.
Он откинулся назад, довольный своим аргументом. Марина смотрела на него и видела, как он берет со столика зубочистку и начинает ковырять в зубах. Это мелкое, обыденное действие вдруг вызвало у неё прилив почти физического отвращения. Как будто с него слетела маска, и под ней оказалось что-то склизкое, бесформенное.
— Ты понимаешь, что вы обсуждали меня, как вещь? — спросила она, сжимая вешалку так, что побелели костяшки пальцев. — Вы сидели здесь, пили чай, наверное, и решали, достойна ли я носить свои вещи. Вы не спросили меня. Вы устроили судилище за моей спиной.
— Мы хотели сделать сюрприз! — воскликнул Антон, искренне не понимая, почему она не радуется. — Ты приходишь — а в шкафу порядок. Только приличные, достойные вещи. Серые, бежевые, закрытые. Мама даже список составила, что тебе нужно докупить. Блузки с высоким воротом, юбки ниже колена. Она готова сходить с тобой в магазин в выходные, помочь выбрать.
Марина представила себе этот поход. Валентина Петровна, поджимающая губы, Антон, семенящий следом с кошельком, и она сама — манекен, на который натягивают серый чехол.
— Знаешь, что самое страшное? — Марина поднялась с дивана. Ноги казались ватными, но стоять было легче, чем сидеть напротив него. — Не то, что вы выкинули вещи. Тряпки можно купить новые. Страшно то, что ты искренне считаешь это нормальным. Ты сидишь здесь, сытый, довольный, и рассуждаешь о моей нравственности, пока мои платья гниют в мусорном баке. Ты не муж, Антон. Ты просто мамин аппендикс.
— Не смей оскорблять маму! — взвился он, вскакивая с кресла. Зубочистка полетела на пол. — Она желает нам добра! Она хочет, чтобы у нас была крепкая семья, а не балаган! А ты... ты просто неблагодарная эгоистка. Тебе плевать на мои чувства. Тебе важнее твои шмотки!
— Мне важнее, чтобы меня не трогали грязными руками, — отрезала Марина.
Она увидела в углу, возле тумбочки, забытый черный пакет. Видимо, один из тех, что не влез в первую партию выноса. Из него торчал рукав её любимой домашней пижамы с забавными котами. Марина подошла, дернула пакет. Тот порвался, и на пол вывалилось её белье, скомканное, перепутанное, словно его жевала огромная челюсть.
— Это «сортировка»? — она указала носком туфли на кучу. — Это называется «аккуратно сложила»? Это погром, Антон. Это обыкновенный вандализм.
— Это воспитательная мера! — рявкнул он, окончательно сбрасывая маску спокойствия. — Если ты сама не понимаешь, как должна выглядеть замужняя женщина, тебя надо учить. Жестко. И скажи спасибо, что мама взяла этот труд на себя. Я был слишком мягок с тобой.
Марина посмотрела на кучу белья, потом на мужа, у которого от праведного гнева раздувались ноздри. Внутри неё что-то щелкнуло и погасло. Последняя лампочка надежды, что это дурной сон, перегорела.
— Воспитательная мера... — повторила она эхом. — Хорошо. Я тебя услышала.
Она больше не кричала. Энергия ушла, оставив место холодной, звенящей пустоте. Марина поняла, что оправдываться не в чем. Объяснять что-то — бессмысленно. Перед ней стоял не партнер, а надзиратель, который получил инструкции от начальства и теперь ревностно следил за их исполнением. И оставаться в этой «тюрьме строгого режима» хотя бы на минуту дольше становилось физически невыносимо.
— Воспитательная мера, говоришь? — переспросила Марина. Её взгляд скользнул по разбросанному белью, потом поднялся к лицу мужа. В этот момент она увидела его с пугающей четкостью. Не было больше родного человека, с которым они планировали отпуск и выбирали обои. Был чужой, рыхлый мужчина с бегающими глазками, который прятался за юбкой своей матери, как пятилетний ребенок, нашкодивший в песочнице.
Она шагнула к нему. Расстояние между ними сократилось до полуметра. Антон инстинктивно дернулся назад, но уперся спиной в книжный стеллаж. Он ждал слез, мольбы, истерики — всего того арсенала, которым обычно пользуются женщины в дешевых сериалах. Но Марина была сухой и жесткой, как наждачная бумага.
— Твоя мама пришла в наш дом, пока нас не было, и выкинула все мои вещи, потому что они ей показались вульгарными? А ты стоишь и молчишь, боясь ей слово поперек сказать? Если ты не можешь защитить моё пространство от своей сумасшедшей родни, то я ухожу!
Крик этот не был истеричным визгом. Это был голос человека, который объявляет войну. Антон поморщился, словно от зубной боли, и выставил перед собой ладони в защитном жесте.
— Не смей называть маму сумасшедшей! — взвизгнул он в ответ, и голос его предательски дал петуха. — Она единственный человек, который заботится о нашей семье по-настоящему! Пока ты витала в облаках со своими шмотками и карьерой, она думала о том, как мы выглядим со стороны. Ты хоть знаешь, что про тебя говорят?
Марина замерла. В воздухе повисла тяжелая, густая пауза.
— Кто и что про меня говорит? — тихо спросила она.
Антон злорадно усмехнулся. Он почувствовал, что нащупал больное место, и с удовольствием надавил на него.
— Да все! Коллеги мои, соседи. Мама слышала, как у подъезда бабки шушукаются, когда ты проходишь в этих своих коротких пальто. «В таком виде только клиентов искать», — вот что они говорят! Мама спасла тебя от позора, дура! Она вычистила эту грязь, чтобы ты стала похожа на человека, а не на витрину секс-шопа. А ты вместо благодарности устроила тут концерт.
Марина смотрела на него и чувствовала, как внутри умирает последняя капля жалости к этому браку. Он не защищал её. Никогда. Все эти годы, когда она думала, что они — команда, он, оказывается, обсуждал её с мамочкой. Слушал сплетни старух у подъезда. Стыдился её.
— Значит, я тебя позорила? — медленно проговорила она. — Моя зарплата, которая в два раза больше твоей, тебя не позорила? Моя машина, на которой мы возим твою маму на дачу, тебя не позорила? Только мои платья?
— Причем тут деньги?! — заорал Антон, покраснев до корней волос. — Ты все всегда сводишь к бабкам! Духовности в тебе ноль! Мама права была, ты пустая внутри, одна оболочка раскрашенная. Вот мы и убрали эту оболочку, чтобы посмотреть, что там внутри. А там — гниль!
— Отлично, — кивнула Марина. — Эксперимент окончен. Результаты зафиксированы.
Она резко развернулась и пошла в спальню. Движения её стали механическими, точными, лишенными лишней суеты. Она достала из кладовки дорожную сумку — небольшую, спортивную, с которой ходила в фитнес-клуб. Бросила её на кровать.
Антон прибежал следом, остановился в дверях, тяжело дыша. Он всё еще не верил. В его картине мира жена должна была сейчас осознать свою ничтожность, поплакать и пойти пить чай с ромашкой, который он ей великодушно заварит.
— Ты что делаешь? — спросил он, и в голосе прорезались нотки паники. — Цирк решила устроить? На ночь глядя? Куда ты пойдешь?
Марина молча открыла тот самый «очищенный» шкаф. Она сгребла с полки стопку серых водолазок, которые оставила ей свекровь. Бросила их в сумку. Не потому, что они ей были нужны, а потому что выходить на улицу в домашнем костюме было холодно. Схватила джинсы. Нашла в ящике уцелевшие носки.
— Я спрашиваю, куда ты собралась?! — Антон схватил её за плечо, пытаясь развернуть к себе.
Марина стряхнула его руку резким, брезгливым движением, словно смахнула крупное насекомое.
— Не трогай меня, — сказала она так тихо и страшно, что Антон отшатнулся. — Никогда больше меня не трогай. Я еду в гостиницу. А завтра я подам на развод.
— Какой развод? — он растерянно моргнул. — Из-за тряпок? Ты разрушишь семью из-за кучи шмотья? Марин, ты в своем уме? Это же вещи! Купим мы тебе новые, такие, как мама сказала... Приличные...
— Я не замужем за мужчиной, Антон, — Марина застегнула молнию на сумке. Звук прозвучал как выстрел. — Я замужем за маминым придатком. За функцией. У тебя нет своего мнения, нет своего вкуса, нет даже своей совести. Ты просто ретранслятор Валентины Петровны. А я не хочу спать с Валентиной Петровной. Мне это противно.
Она подхватила сумку. В ней было пустовато — половина её жизни осталась гнить в мусорных баках во дворе. Но странное дело: чем меньше вещей было в сумке, тем легче ей становилось дышать.
— Ты не уйдешь, — Антон встал в проходе, раскинув руки, перекрывая выход. Лицо его исказилось гримасой злобного отчаяния. — Ты сейчас успокоишься, разберешь сумку и пойдешь готовить ужин. Мама сказала, что у тебя просто кризис возраста. Это лечится смирением.
Марина подошла к нему вплотную. Она была в мягких тапочках, он — выше неё на голову, но сейчас она казалась огромной, монолитной скалой, а он — бумажным корабликом, который вот-вот пойдет ко дну.
— Отойди, — сказала она. — Или я пройду сквозь тебя. И поверь, тебе это не понравится. Я не буду вызывать полицию, Антон. Я просто сделаю так, что ты пожалеешь, что вообще родился на свет. Ты меня знаешь. Я долго терплю. Но когда я решаю — я делаю.
В её глазах было столько ледяной решимости, что Антон сдулся. Он опустил руки. Его напускная бравада, подпитанная материнскими наставлениями, рассыпалась в прах при столкновении с реальной силой личности. Он отступил в сторону, вжимаясь в стену, пропуская её.
Марина прошла мимо, даже не взглянув на него. В коридоре она быстро обулась. Надела плащ, который, к счастью, висел на вешалке у входа, а не в шкафу, и поэтому избежал репрессий. Проверила, на месте ли телефон и ключи от машины.
— Ты приползешь назад! — крикнул Антон ей в спину. Он уже не пытался её остановить, он пытался ужалить напоследок, спасти остатки своего раздавленного эго. — Кому ты нужна со своим характером? Мама права была, ты...
Марина открыла входную дверь. Слова мужа звучали для неё как бессмысленный шум, как радиопомехи. Она перешагнула порог.
— Ключи оставь! — вдруг истерично взвизгнул он. — Это моя квартира! То есть... наша с мамой! Оставь ключи!
Марина остановилась. Медленно достала связку из кармана. Отцепила ключ от машины, а остальные — от квартиры, от подъезда, от почтового ящика — швырнула на пол, прямо к его ногам в дырявых носках. Связка звякнула обиженно и звонко.
— Подавись, — сказала она. — И маме передай привет. Скажи, что ревизия прошла успешно. Объект полностью зачищен от моего присутствия.
Дверь захлопнулась. Антон остался стоять в коридоре, глядя на блестящие ключи на грязном коврике. В квартире воцарилась тишина — та самая идеальная, стерильная тишина, о которой так мечтала его мама. Никакого «вульгарного» смеха, никаких «неприличных» вещей. Только он, серые стены и запах маминой «заботы», который теперь, почему-то, отчетливо отдавал одиночеством и плесенью.
Лифт гудел, спускаясь вниз, и этот монотонный механический звук успокаивал лучше любой музыки. Марина прислонилась лбом к холодному зеркалу кабины. В отражении на неё смотрела уставшая женщина в нелепом, наспех наброшенном плаще поверх джинсов, с полупустой спортивной сумкой в руке. Но в глазах этой женщины больше не было страха или растерянности. Там застыл холодный расчет.
Она вышла из подъезда и вдохнула вечерний воздух. Он пах бензином и пылью, но для неё это был запах свободы. Подойдя к своей машине, Марина бросила сумку на пассажирское сиденье и села за руль. Заводить двигатель она не спешила. Сначала нужно было сделать последнее дело. То самое, жесткое и необходимое, которое поставит жирную точку в этой истории и лишит Антона возможности думать, что он победил.
Марина достала телефон и открыла банковское приложение. Face ID сработал мгновенно. На экране высветился их общий накопительный счет — «На ремонт дачи». Дачи, разумеется, Валентины Петровны. Там лежала приличная сумма, которую в основном пополняла Марина со своих квартальных премий. Антон вносил туда копейки, но гордился счетом так, словно это был золотой запас страны.
Пальцы быстро набрали команду перевода. Вся сумма — до последней копейки — улетела на её личный, закрытый счет. В графе «назначение платежа» Марина медленно, с наслаждением напечатала: «Компенсация за уничтоженный гардероб и моральный ущерб». Нажала «Отправить». На экране появилась зеленая галочка. Операция выполнена.
— Вот теперь мы в расчете, — прошептала она в тишину салона.
Она знала, что через минуту телефон Антона звякнет, оповещая о списании. Представила его лицо — вытянувшееся, побелевшее, перекошенное от жадности и бессильной злобы. Эта мысль вызвала у неё злую, кривую усмешку. Она завела мотор, включила фары и, резко вывернув руль, выехала со двора, не оглядываясь на окна квартиры, где прожила три года в иллюзии семейного счастья.
Дорога до гостиницы заняла полчаса. Марина вела машину агрессивно, подрезая медлительные такси, словно вымещая на дороге всю накопившуюся энергию. В отеле — безликом сетевом здании из стекла и бетона — она попросила номер на самом высоком этаже. Ей хотелось смотреть на город сверху вниз, чувствовать дистанцию между собой и тем болотом, из которого она только что выбралась.
В номере было стерильно чисто. Белые простыни, запах кондиционера, мини-бар с минералкой. Никаких кружевных салфеточек, никаких старых ковров, никакого запаха борща и маминых пирогов. Марина скинула плащ, стянула с себя ненавистные серые вещи, оставленные свекровью, и швырнула их в корзину для мусора. Завтра она купит себе всё новое. Самое яркое. Самое дорогое. Самое «вульгарное», по меркам семейства Антоновых. А пока она стояла у панорамного окна, глядя на огни ночного города, и чувствовала, как внутри расправляется пружина, сжатая годами компромиссов. Она была одна, без вещей, в чужом номере, но впервые за долгое время ощущала себя абсолютно, кристально цельной.
В это же время в квартире на другом конце города Антон сидел на пуфике в прихожей. Связка ключей, которую бросила Марина, так и валялась у его ног. Он смотрел на неё, но поднимать не спешил.
В кармане джинсов вибрировал телефон. Банковское уведомление пришло еще пять минут назад. Антон прочитал его, и сначала его накрыла волна паники — деньги, огромные деньги ушли! Но потом, странным образом, паника отступила, уступив место облегчению.
Она забрала деньги. Она ушла. Значит, она точно не вернется.
В квартире стояла звенящая тишина. Никто не хлопал дверцами шкафов, не стучал каблуками, не включал фен. Воздух был неподвижен. Антон медленно встал, прошел в кухню. Там, на столе, остывала его недоеденная котлета. Он посмотрел на неё, потом смахнул тарелку в раковину. Есть больше не хотелось.
Он чувствовал себя капитаном корабля, который пережил шторм и сбросил за борт опасный груз. Да, трюм был поврежден, запасы провизии (деньги) исчезли, но корабль остался на плаву. И самое главное — на мостике больше не было никого, кто спорил бы с курсом.
Антон достал телефон. Палец привычно нашел в списке контактов номер, подписанный «Мамуля». Гудки шли долго, целую вечность, но он терпеливо ждал. Наконец, трубку сняли.
— Антоша? — голос матери звучал встревоженно, но бодро. — Что-то случилось? Почему так поздно?
— Мам, — сказал Антон, и голос его прозвучал неожиданно твердо и спокойно. — Всё нормально. Она ушла.
На том конце провода повисла короткая пауза. Валентина Петровна переваривала информацию.
— Совсем ушла? — уточнила она. — С вещами?
— Вещей у неё особо не было, ты же знаешь, — хмыкнул Антон, проходя в гостиную и плюхаясь в кресло. — Взяла сумку и уехала. Ключи бросила. Истерику закатила напоследок, конечно. Деньги со счета сняла.
— Деньги — это дело наживное, сынок, — голос матери сразу стал мягким, обволакивающим, как теплое одеяло. — Зато нервы целее будут. Я же говорила тебе, Антоша, она нам не пара. Слишком много гонора, слишком мало уважения. Чужая она нам, понимаешь? Чужая порода.
— Да, мам, ты была права, — легко согласился Антон. Он оглядел комнату. Теперь, без разбросанных журналов Марины, без её косметички на зеркале, комната казалась идеальной. Правильной. — Она действительно... не вписывалась.
— Ну вот и славно, — заворковала Валентина Петровна. — Не переживай. Завтра я приеду с утра, привезу сырников. Поменяем замки от греха подальше. А то мало ли, вернется еще, начнет права качать. Шкаф я еще раз переберу, там наверняка остались её эти... флакончики. Всё вычистим, Антоша. Всё будет чисто.
— Приезжай, мам, — Антон закрыл глаза, откидывая голову на спинку кресла. — Я буду ждать.
Он положил телефон на столик. В квартире было тихо и пусто. Полупустой шкаф в спальне ждал новой ревизии. И Антон, сидя в одиночестве посреди своей «правильной» жизни, впервые за вечер улыбнулся. Он не чувствовал себя брошенным мужем. Он чувствовал себя ребенком, которого наконец-то забрали из плохого детского сада домой, где мама знает, как лучше, где всё разложено по полочкам и где никто и никогда больше не посмеет надеть короткую юбку без разрешения…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ