Все звали его просто Дедушка. Ласково, по-свойски, хотя сам Леонид Ильич ощущал себя совсем иным. В паспорте стояло семьдесят два, но в его походке жили все те же тридцать. Словно в каждом шаге таилась сжатая пружина, в движениях рук — непоколебимая уверенность, а во взгляде — твёрдое знание, что жизнь ему по-прежнему подвластна.
Я стоял рядом и думал о причудливой природе времени. Живёшь, считая дни бесконечными, будто впереди целая бездна светлых лет, а потом разом понимаешь — ничего не успел, всё ускользнуло. В тайгу я уехал, преследуя смутную романтику. Душа тогда упиралась в глухую стену. Город выжег меня до опустошения. Жаждал тишины, сурового, ночного безмолвия леса, тёмного неба, не изуродованного городским светом.
И вот здесь, меж вековых сосен, я встретил Леонида Ильича — единственного, с кем за полторы недели удалось обстоятельно поговорить. Беда пришла внезапно. Заболели оба его внука. Восемь и девять лет. Два сорванца, что всё лето носились по берегам реки. Сперва решили — простуда, потом фельдшер из посёлка отправил их в больницу, где поставили страшный диагноз.
Белокровие, как говорят в этих краях. Наследственное, мол, и сразу у двоих. Эта весть переломила деда. Он словно ссохся за сутки, но держался, цеплялся за надежду, ловил каждое слово врачей. А вчера к вечеру из лесной чащи сама вышла та знахарка, что живёт в самой глухомани. Маленькая, вся в поблёскивающих бусинах, в подвесках из костяшек, от неё пахло сушёными травами.
Она осмотрела мальчишек, долго что-то шептала над ними, а потом отвела в сторону и сказала: «В скалистой реке, что течёт выше по хребту, живёт мать-рыба, древний таймень, ему почти век. Нужно достать её икру. Только из неё можно приготовить и мазь, и настой — последнее, что ещё может помочь детям. Но саму рыбу трогать нельзя. Нельзя ранить, пугать, нельзя взять больше, чем она сама даст. Только икру, только свежую. Идти надо сегодня».
Я не был рыбаком. Ни снастей, ни опыта. Но дед с вечера собрал рюкзак, проверил каждую верёвку, фонарь, нож. Утром мы стояли на тропе, и воздух был сырой, обволакивающе тяжёлый. Тайга впереди гудела, будто следила за каждым нашим шагом. Мы уходили к реке в скалах — за последней надеждой старика.
Тропа вилась узкой лентой, уходила в крутой подъём, терялась среди молодой сосновой поросли. Мокрая глина липла к подошвам, воздух пах смолой и холодной, спящей землёй. Мы шли молча, пока дед не нарушил тишину. «Так ты, говоришь, степняк?» — усмехнулся он коротко, будто самому себе. «А в тайгу потянуло? Земли своей, что ли, мало?» — «Мало тишины, — ответил я. — И чего-то настоящего. У нас всё ровно до самого горизонта, а здесь каждый клочок земли будто дышит».
«Не знаю я ваших правил, только книги читал, — признался я. — Про Асёютки озеро, про всякое такое. Наверное, с детства зацепило». Дедушка шагал размеренно, не сбивая темпа, дыхание его было ровным. Казалось, ему не семьдесят два, а сорок. Он кивнул, будто вспоминая что-то давно знакомое. «Книги — они книгАми. Многие читали. Но тайга-то сама — совсем другое дело. Она за романтику быстро по башке настучит».
Он постучал костяшками пальцев по виску. «Главное — понять: она человеку ничего не должна. Не ждёт тебя, не встречает, не радуется. Сперва посмотрит, кто это пришёл, а потом уж решит — отпустить или нет». — «А поверья?» — спросил я. — «А это — опыт, — дёд приподнял плечо. — Раньше охотники и жили-то иначе. Ни дорог, ни моторок, ни раций. Один нож, топор, ноги да голова. Нынче залётных много. На вертолётах нахлынут, со снегоходов стреляют, грохочут, будто им всё дозволено, — и сгинут, как малые дети. Тайгу не обманешь».
Мы вышли на небольшую прогалину, где тропа, изгибаясь, уходила круче вверх. Слева внизу серела мокрая трава, справа молодые сосны шелестели под ветром. Дед вдруг остановился, повернулся ко мне, и лицо его стало серьёзным. «Слушай сюда, в тайге всего два настоящих правила. Первое: никогда не думай, что ты здесь главный. Ни один человек тут не главный. Второе: всегда загодя прикидывай, как будешь возвращаться. Любая дорога сюда — легче, чем путь назад. Особенно если темно, мокро и ноги не держат». Я молчал.
В его голосе не было упрёка, лишь отголосок множества прожитых здесь лет.
«И ещё, — добавил он помягче. — Расслабляться тут нельзя ни на миг. Смотри по сторонам, смотри под ноги. Если почувствуешь, что тебе хуже, — говори сразу. Иначе подцепишь что-нибудь и за два дня сгоришь. Всякое бывало, знаешь ли». — «Страшно как-то звучит», — признался я. — «Так и надо, — дед глянул на тропу впереди. — Страх здесь полезнее любого ружья. Он оберегает. А уважение к лесу — и вовсе единственное, что может спасти. Вот ты спрашивал про поверья. А поверье — это просто правило, написанное на чужих ошибках. Порой — на чьей-то жизни».
Он посмотрел в сторону, будто слышал то, что было недоступно моему уху. «Вон, — дед кивнул на тропу. — Видишь, дорога вверх уходит? Дальше пойдём потише. Тут медведь бывает. Шумных разговоров не любит. Бывало, банки пустые на себя вешали и шли, гремели. Разговор его злит, а железа он боится. Вот тебе и поверье». Меня пробрал внезапный холод, хотя ветер был тёплым. «В общем, — продолжил он уже негромко, — раз уж в тайгу пришёл — слушай её. И меня, пока я рядом, а там сам поймёшь, что к чему».
Мы двинулись дальше, и тропа под ногами будто изменилась. Воздух стал гуще, лес — теснее. Впереди послышался шорох — не угрожающий, но настойчивый. Словно тайга и впрямь изучала нас, пришельцев.
Река шумела негромко, но отнюдь не безголосо. На плёсе под скалой вода шелестела ровно и мерно, будто чья-то незримая ладонь гладила широкую, холодную спину реки. Скала нависала над водой тяжёлым серым боком. В известняке чернели две круглые, словно глазницы, промоины. Оттуда тянуло сырым дыханием пещер. Берег здесь был пологим, вязким, с полузатопленными корягами ольхи. Комары вились не роем, а сплошной, низкой и тягучей пеленой, что липла к щекам, к ладоням, заползала за воротник.
Избушка стояла чуть выше уреза воды, на пригорке меж двух осин. Щеповая крыша была залатана рубероидом. Стены потемнели от времени, дверь — низкая, косяки стёрты до гладкости. У порога лежала самодельная кочерга из суковатого прута, стояло ведро с дождевой водой. На гвозде сушились порванные рукавицы. Рядом, на колышке, висела сеть с крупной ячеёй, местами перевязанная проволокой. В стороне, в траве, лежала вверх килем лодка — старая, смолёная, со следами многочисленных заплат.
Мы постучали, хотя в этих местах можно было и не стучать. Наш стук отозвался в тишине неестественно громко. Щёлкнула задвижка, послышалось шарканье босых ступней по полу. Дедушка опёрся ладонью о косяк, переводя дух, но не подавая вида, что устал. Семьдесят два. «Хозяин, — позвал он негромко, но внятно. — Есть кто на берегу?»
Дверь отворилась. На пороге стоял сухопарый, жилистый мужчина лет шестидесяти. Щёки в седой щетине, волосы коротко подстрижены, явно ножницами. На нём была телогрейка, а под ней — синяя поношенная рубаха. Плечи узкие, ладони — широкие, узловатые. Он долго, без суеты, разглядывал нас. «Так, — буркнул он наконец голосом, ровным и тягучим, как сама река в этом месте. — Ещё ходоки пожаловали. Чего надо?»
Дедушка ответил прямо, без обиняков. «Лодку твою и снасть просим. На завтра вернём. Деньги заплатим, сколько скажешь. Дело у нас не промысловое». — «Снасть какая?» — не отводя взгляда, спросил хозяин. — «Сеть крупная, с ячеёй такой, чтоб мелочь не набивалась, — сказал дед. — Локти, что ли. Не китов же нам ловить». Хозяин едва заметно кивнул. «Опять у тебя, дедушка, какая-то затея. Говори, что задумали». Я молчал, а дед коротко пересказал то, что нашептала знахарка.
Мужичок слушал, не перебивая, кивнул раз, потом ещё раз, на мгновение прикрыл глаза. «Про мать-рыбу слыхал, — произнёс он наконец. — Высоко держится, у самых камней, вода под ней будто кипит. Если повезёт — увидите спину, словно промасленное бревно мелькнёт, да опять на глубину. Но близко не суйтесь — лодку перевернёт и уйдёт. Икру… икру, говорите…» Он умолк, вглядываясь куда-то вдаль. «Дело опасное. И не рыбацкое вовсе. Дело… душевное».
«Нам бы икры посвежее», — негромко промолвил дед. «Ну, тогда как поймаете». Хозяин произнёс это так, будто до нас уже являлись сюда охотники за чудесами, в чём я глубоко сомневался. Просто по брюху провести да икру в марлю собрать. Саму же рыбу — обратно в воду. Это казалось из области небылиц. Мать-рыбу ведь никто ещё не ловил.
Лодку мы спустили в тесном кармане меж прибрежных осин и замшелого валуна. Вода здесь была темнее, чем на открытом плёсе, — тёплая, густая, точно крепко заваренный чай. Дед вставил уключины, проверил клинья, чтобы не звенели, и оттолкнул нос от берега. Смола на бортах пахла дымом и прошлыми уловами. На дно я уложил сеть с крупной ячеёй. Рядом — небольшой ящик с приманками: тяжёлые колебалки, поблёскивавшие латунью и медью.
Тёмные вертушки с длинным лепестком, пара воблеров, минноу… И главная наша надежда — самодельная мышь, которую дед когда-то вырезал из плотной пробки, обтянул потёртой серой тканью, вложил в брюшко свинцовый стержень для полёта, а у хвоста приладил маленький пушистый пучок шерсти. Дед греб коротко и ровно, не поддаваясь течению, будто лодка сама знала дорогу.
Я держал в руках конец сети. На берегу, чуть выше лучины, сушилась, покрываясь пятнами, старая водорослями-пропитанная сеть хозяина. Мы вышли из затона на ровную воду. Впереди скала сжимала русло в каменное горло. Справа нависал гранитный выступ с двумя светлыми провалами — словно кто-то смотрит изнутри камня. Слева тянулась глинистая коса с поблёкшей травой. Река была разной: местами — как зеркало, местами — тонко морщилась, а правее бежал прямой, тугой ремень струи, где вода шла плотнее и напористее. Дед молча указал рукой.
«У тайменя дом — не в яме, как многие думают. Он на самой кромке, где струя бьёт в камень и отходит обраткой. Там он караулит, понимаешь замысел? Добыча идёт по границе — хариус, елец, всякая мелочь». Я стал вглядываться. Водная гладь постепенно раскрывалась передо мной, рассыпаясь на знакомые приметы. Лента струи — глянцевая, с редкими прожилками взбитой пузырьками пены.
Чуть ниже колыхался продолговатый овал тёмной воды — медленная, глубокая рябь. У самой кромки — лёгкое кипение, будто кто-то варит суп на тихом огне. Порой вода закручивалась воронкой и уходила вниз. «Давай так, — сказал дед. — Ты кидай первым, на мышь». Он взял мою руку, повернул ладонь, чтобы я почувствовал правильный хват спиннинга.
Проверил фрикцион, послушал его скрип. Катушка щёлкнула мягко, как старый, но верный механизм. «Смотри, — сказал он спокойно, будто объяснял это не в первый раз. — Таймень любит ту самую кромку, где струя ударяет в камень. Кинь прямо в поток — приманку унесёт. Кинь в стоячую воду — он не заметит». Он развернул лодку слегка боком, чтобы ветер шёл вдоль борта.
«Видишь вон ту тихую полоску? Это обратка. Туда и посылай. Пусть мышь сначала сядет в спокойную воду, а потом сама выйдет на быстрый ход. Так она правдивее, понимаешь? Должна плыть не как игрушка, а как зверёк, который знает, куда держит путь». Я вёл приманку, и лес вокруг будто затих. Туман, поднявшийся от полыни и камней, повис прозрачной дымкой. Мышь шла как надо — не быстрее, не медленнее.
И в какой-то момент воздух перед лодкой переменился — будто на мгновение из него вынули весь звук. Я не успел осознать, лишь увидел, как вода прямо под приманкой сжалась воронкой — и в ту же секунду разорвалась вверх тёмно-сливовым, налитым силой телом. Не всплеск, а удар снизу. Не рывок — толчок хвоста, глухой, отдавшийся в днище лодки.
У меня вырвало из рук катушку, и спиннинг начал уходить в воду. «Хватай!» — рубанул дед. «Утянет же!» Рыбина исчезла так же внезапно, как и появилась. Вода сомкнулась, оставив лишь мутный след и две медленные дорожки, уходящие в глубину. Дедушка тяжело выдохнул, уронив спиннинг на борт.
«Ну и тварюга, — сказал он, не отрывая взгляда от серой кромки струи. — Уж если возьмёт, то не отпустит». Я сглотнул. Ладони дрожали. Холод въелся в них до костей. Радовался лишь одному — что не вылетел из лодки, когда она толкнула нас снизу, будто подводным брёвном. Река впереди расширялась, становилась ниже и спокойнее.
Воздух менялся: холод от камней сменялся тёплым, густым дыханием болот. Справа открылись кусты, а за ними — тёмное окно бочага, где вода стояла недвижно. Слева тянулись затоны, заросшие осокой, и извилистые протоки, перегороженные бобровыми плотинами. «Она ушла вниз, — сказал дед. — В разлив. Там корма много, хариуса полно. Нам ещё повезло, что вообще увидели». Я кивнул.
На душе было странное смешение: бесконечная усталость, облегчение и тихая досада оттого, что не удержали. Но главное — тот самый страх, о котором дед говорил ещё утром. Мы долго ломали голову: остаться здесь, вбить кол для привязи и ждать или же отдаться течению и спуститься ниже? Попытаться перехватить матёрую рыбу, если она снова выйдет на кормёжку? «Уйдём, — решил дед. — Здесь слишком узко. Она, когда вернётся, лодку перевернёт. Да и ночью тут делать нечего».
Мы развернули лодку и пошли вниз по течению. Русло вывело к широкому месту, где вода текла серой, тяжёлой лентой. Поднялся ветер. На повороте пересекли мелкий перекат. И ниже, где берега разошлись, дед указал: «Здесь ставим сеть. Река ещё не раздалась совсем. Если мать-рыба пойдёт за мелочью — перекроем ей дорогу». Так мы и сделали. Вбили два кола, натянули сеть поперёк. Вода била в неё ровно, почти бесшумно. От этой тишины и накопившейся усталости внутри наступила вялая, безразличная пустота. «Всё, — сказал дед. — На берег отходим».
Берег был песчаный, с вывороченными корнями ивняка, выбеленный солнцем. Ветер донёс запах сухой хвои. Мы вытащили лодку, наполовину уселись в тени, ели печёную картошку с чёрным хлебом. Глаза слипались, усталость давила свинцовой тяжестью. «Десять минут — и пойдём проверять», — сказал дед. Но мы провалились в сон сразу, едва позволили себе расслабиться, — мокрые, измотанные, согретые нежданно выглянувшим солнцем.
Проснулся я от чужого звука, и лицо мгновенно заледенело. Прямо над нами — ружьё, на расстоянии вытянутой руки. «Подъём, туристы», — произнёс молодой, хрипловатый голос. «Ну-ка, шустро». Дедушка открыл глаза, не дёрнулся, только медленно перевёл взгляд на меня. Вокруг полукругом стояли четверо: двое молодых, загорелых, в рыбацких жилетах, с дешёвыми ножами на ремнях, и двое постарше, бородатых, в рваных тулупах, словно бродяги. У одного волосы были спутаны, глаза красные, будто не спал ночь. Их лодка стояла ниже по течению, загруженная ящиками, мешками и связками дохлой рыбы. Много, слишком много. Явно глушили.
«Ну что, дед, — сказал один из молодых. — Место ваше-то хорошее, но сеть теперь наша. И лодка тоже». Дедушка тихо поднялся. Голос его был сух и лишён злости. «Бросьте дурить. Сеть нам на день всего. У нас дети больные… Мы просто…» «Ты мне тут песни не пой, старый», — перебил бородатый. «Мы тоже не вчера родились. Сеть поставили — значит, рыбу взяли. Раз взяли — делиться надо». Я увидел, как на воде ниже по течению держит наша сеть. Там билась крупная тень. Браконьеры тоже заметили. «Так, у вас улов пошёл, — хмыкнул другой. — Сейчас глянем». Он махнул молодому. Тот достал из лодки банку с проводами, швырнул в воду. Ветер донёс кисловатый запах нагретого металла. Река под нами треснула разрядом. Через секунду вокруг вспыхнула рябь, и на поверхность всплыли десятки белых, бездвижных боков. Рыба шла пузом вверх, как осенняя листва. «Вот это улов!» — радостно сказал молодой. «Во, пацаны, а вы говорили — день пустой будет». Дедушка смотрел в землю. Я чувствовал, как внутри всё сжимается в тугой, беспомощный комок. Они добивали реку у нас на глазах, и их было четверо. Один из старших наклонился к деду: «Сидите тихо. Через пять минут уйдём».
Но внутри у меня уже перевернулось всё. Смотреть, как они глушат всё живое, как смывают с досок алую пену, как мой старик сидит недвижимо, будто врос в землю. Нет, это было выше моих сил. Молодой наклонился за рыбой, поднял из воды тяжёлую, бьющуюся щуку. И в этот миг я заметил нож у пояса старшего браконьера. Он стоял в двух шагах, спиной ко мне. Я шагнул, схватил рукоять, рванул на себя.
Клинок вышел из ножен беззвучно. Мужик начал поворачиваться, но было поздно. Я всадил лезвие ему в бок, под рёбра — коротко, глупо, инстинктивно. Он осел на колени, захрипел. «Дед!» — выкрикнул я. Дедушка уже вырвал ружьё у второго. Тот даже не успел понять, что происходит. Старик ударил прикладом в подбородок. Браконьер грузно рухнул на спину. Молодые заорали: один кинулся к лодке, второй — к воде. Я поднял ружьё.
Руки дрожали, но я знал — стрелять надо сейчас, иначе нас зароют здесь же. Один из молодых уже подтягивался к лодке, хватал банку со взрывчаткой. Я выстрелил. Грохот покатился по речному руслу, отдался в ушах оглушительным звоном. Молодой дёрнулся и, падая, уронил банку в лодку. Лодка качнулась. Вода хлынула внутрь через пробитый борт. «Тонем!» — закричал второй.
«Скидывай ящики, живо!» Но они не успевали. Лодка быстро оседала, забирая воду, уходила кормой вниз. Один выпрыгнул в реку, второй пытался удержать ящик с рыбой. Дед махнул мне: «Не лезь! Пусть сами разбираются». Но всё пошло иначе. Вода под тем, кто выпрыгнул, вдруг потемнела, стала густой, плотной, будто снизу поднималось нечто тяжёлое, широкое, неумолимое.
Лёгкая волна побежала в сторону, и в следующее мгновение из глубины вынесся хвост — массивный, как пожарное бревно. Он ударил по воде с такой силой, что всё вокруг вскипело пузырями. Молодой исчез, лишь круги расходились по поверхности. «Это она…» — прошептал дедушка. Мать-рыбица. Второй ещё цеплялся за тонущую лодку, но новая волна подхватила её и потащила ко дну. Дальше всё случилось за секунды.
Борт перевернулся, вода сомкнулась, и тишина вернулась так же внезапно, как и ушла. Мы сидели на берегу. Дедушка смотрел в реку, руки лежали на коленях, лицо было серым, усталым до предела. «Что ж теперь?» — сказал он негромко. «Рыбу напугали, двоих человек убили. Всю воду перекрыли сетью.» Он перевёл на меня взгляд. Взгляд был не укоризненный, а тяжёлый, как камень.
«Плохо это, — сказал он. — За всё тайга платит, всё возвращается бумерангом. Только вот… как теперь быть? Закопаем. Медведи растащат.» Я промолчал. Ветер шёл вдоль русла, шевелил осоку. Река перед нами снова становилась широкой, неторопливой, словно ничего и не случилось. Но где-то там, под тёмной водой, медленно, величаво двигалось что-то огромное.
Мы закопали их быстро и молча. Земля здесь была мягкая, речная — песок с глиной. Работали лопатами из лодки браконьеров. Руки дрожали от напряжения и пронизывающего холода. Ни слова, только шлёпанье сырой земли, редкие, короткие взгляды. И эта тишина между нами говорила больше, чем любые речи. Наша лодка тоже пострадала.
Доски разошлись у шва, где-то сочилась вода. Мы вычерпывали её котелком, но толку было мало. Груза у нас — ничего. Сеть, нож, фонарь. Охота на мать-рыбу закончилась в тот миг, когда первый браконьер пошёл под воду. «В таком виде нам тут делать нечего, — сказал дед сухим, надтреснутым голосом. — Вытаскивай мотор.»
Мы завели. Он захрипел, чихнул, но схватился. Лодку мотало, как старое корыто. Каждый шлепок волны о борт напоминал, что посудина вот-вот развалится. До заводи, где стояла наша времянка, мы так и не добрались. На подходе дед вдруг резко поднял руку. «Тихо. Глуши.» Я выключил мотор. Лодка по инерции прошла ещё несколько метров, и мы увидели её.
Мать-рыба стояла у камышей, не пряталась и не уходила. Просто стояла, чуть высунув тёмный, могучий хребет из воды. Казалось, вода вокруг неё затихала, становилась спокойнее, чем во всей остальной реке. Огромная, невозмутимая, полная скрытой силы. Она будто ждала. Дед ничего не говорил. Лицо его изменилось — не страх, а то самое понимание, которое бывает у стариков, когда они осознают, что шанс был дан один-единственный.
Я отчаянно вычерпывал воду из лодки. Она прибывала быстро. Дед тем временем взял марлю, осторожно подгрёб поближе, медленно, чтобы плеск не спугнул рыбу. Мать-рыба покачивалась у камышей. Ни одного резкого движения, только плавники мерно работали, вздымались жаберные крышки. Дед дотронулся до её бока. Рука легла осторожно, почти благоговейно, будто он приветствовал старого, мудрого друга.
Рыба не ушла, лишь чуть качнулась. Он опустил марлю в воду, провёл ладонью под её брюхом аккуратно, бережно, будто просил прощения за всё, что здесь произошло. Икра пошла сразу — крупная, янтарная, густая, на вид тёплая. Марля набухла. «Хватит, — сказал дед тихо. — Довольно.» Я видел, он и вправду не хотел брать больше.
Мы отгребли назад. Мать-рыба повернулась чуть в сторону косы и спокойно, величаво ушла под воду. Без всплеска, без шума, словно растворилась в собственной стихии. Дорога обратно была мучительной. Лодка едва держала борта. Пришлось выйти в брод и толкать её по мелководью. Но к вечеру добрались.
В доме у деда свет уже горел. Знахарка сидела у печи, а рядом на лавке — двое мальчишек, бледные, с синими тенями под глазами, дышащие еле-еле. В избе пахло полынью, сушёными травами и воском. Когда мы вошли, она сразу поднялась. В её глазах мелькнуло удивление, потом — радость, а затем то самое глубинное уважение, которого я раньше не видел у чужих старух.
«Достали таки, — сказала она тихо. — Значит, судьба на их стороне.» Она взяла марлю, плеснула сверху горячим настоем, добавила что-то из мешочка, растёрла в ступе до густой, желтоватой пасты. «Счас, — сказала она, — сейчас пить нельзя, пусть чуть постоит, настоится.»
Мы сидели в углу. Знахарка тихо напевала, втирала мазь в кожу мальчишек. Через пару часов они уже спали иначе — глубже, спокойнее, ровнее дышали.
А через две недели я снова стоял у дедовой калитки. Хотел попрощаться — пора было возвращаться в город. Двор был полон жизни. Внуки носились по траве, гонялись за курицей, кричали так звонко, как кричат только по-настоящему здоровые дети. Щёки румяные, глаза блестят. «Деда, деда! — орали они. — Пойдём на рыбалку, мы тебе покажем, где хариус прыгал!»
Дедушка стоял на крыльце, опёршись на перила, и качал головой. «Рыбалку… рыбалку мы пока отложим. Рыбе отдых нужен. Пускай живёт, растёт.» Он улыбнулся. «А вот за раками — пожалуйста. Раков можно.» Мальчишки заорали ещё громче и помчались с корчагами к сараю.
Дед повернулся ко мне. Глаза у него были спокойные, умиротворённые, глубокие. «Спасибо тебе, Степняк, — сказал он негромко. — Без тебя… я бы один не справился.» Я пожал ему руку. В его пальцах была та самая, жилистая сила, что покрепче, чем у многих сорокалетних.
«Береги себя, дед.»
«И ты. Тайга тебя запомнила.»
Я вышел на тропу. Лес встречал меня уже без прежней настороженности, будто равнодушно — просто принял и отпустил. Так и закончилась эта история. И долго потом, уже в городе, среди каменных стен, я вспоминал тот тёмный хребет, медленно уходящий под воду, и ту особую, звенящую тишину, что тогда повисла над рекой, вдоль камышей.
#таёжныеистории #тайга #истории #рассказы #животные