«Порше Кайен» цвета мокрый асфальт казался инородным телом среди вековых елей, облепленных снегом. Внутри салона, отделанного кожей Nappa и вставками из редкого дерева, пахло селективным парфюмом, смешанным с едва уловимым ароматом страха. Ксения ехала уже пять часов. Последние сорок километров были адом.
Ее мир, обычно ограниченный Садовым кольцом, бутиками Столешникова переулка и бизнес-лаунжами Шереметьево, внезапно сузился до пятна света фар, выхватывающего из тьмы вихри снега. Навигатор, этот последний оплот цивилизации, предал ее десять минут назад. Сначала он потерял спутники, а затем экран просто погас, оставив ее один на один с русской зимой.
— Идиотская затея, — прошептала Ксения, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев. — Стас, ты мне за это ответишь. Ты мне «Графф» должен будешь. Нет, два «Граффа».
Идея этой поездки принадлежала не ей. На закрытом благотворительном аукционе, где шампанское стоило дороже человеческой почки, один из партнеров отца, изрядно подвыпив, разболтал легенду о «глухой дыре под Тверью». О некой Агафье, у которой в красном углу висит подлинник строгановской школы письма конца XVI века. «Николай Чудотворец». Состояние музейное, оклад серебряный, басменный. Цена такому на черном рынке — квартира на Остоженке, а бабка, мол, даже не знает, чем владеет.
Ксения, привыкшая, что мир — это большой супермаркет, где ценники есть на всем, включая людей, решила сделать жениху сюрприз к годовщине. Стас любил искусство. Точнее, он любил обладать тем, чего нет у других. Это тешило его самолюбие, а Ксении давало ощущение нужности. В последнее время она чувствовала себя дорогим аксессуаром, который начали забывать на тумбочке. Ей нужно было доказать свою ценность.
Метель усилилась мгновенно, словно кто-то наверху дернул рубильник. Видимость упала до нуля. Белая пелена стала плотной, как вата. Ксения сбавила скорость, но физику не обманешь даже за десять миллионов рублей. Левые колеса ухнули в невидимую под снегом колею. Машину резко дернуло, развернуло поперек узкой дороги и медленно, но неотвратимо потащило в кювет.
Удар был мягким — сугроб спружинил, — но окончательным. Двигатель чихнул, дернулся в агонии и заглох. Электроника мигнула и погасла. В наступившей тишине слышно было только, как ветер скребется в стекла ледяными когтями, требуя впустить его внутрь.
Ксения попыталась завести машину. Стартер жалобно зажужжал, но мотор молчал.
— Нет, нет, нет! — она ударила ладонями по рулю, сломав ноготь на мизинце. — Только не это! Пожалуйста!
Она схватила телефон. «Нет сети». Разумеется. Она в «мертвой зоне», в трехстах километрах от ближайшего спа-салона. Страх, холодный и липкий, пополз по спине под тонким кашемировым свитером. Бензина оставалось полбака, но если двигатель не заводится, печка бесполезна. Через час салон остынет до уличной температуры. Через три она начнет замерзать. Через десять ее найдут здесь в виде красивой ледяной статуи в шубе из рыси.
Она сидела, парализованная ужасом, минут двадцать. Холод уже начал пробираться под одежду, кусая за лодыжки. Вдруг впереди, сквозь бешеную пляску снежинок, мигнул огонек. Тусклый, желтый, едва заметный, он казался маяком в океане смерти.
Ксения колебалась. Сидеть и ждать чудесного спасения или идти в неизвестность? Выбор без выбора. Она натянула капюшон, сунула бесполезный айфон в карман и толкнула тяжелую дверь. Ветер ударил в лицо с силой боксера-тяжеловеса, мгновенно выбив воздух из легких и залепив глаза колючим снегом.
Путь до дома — несчастные двести метров — показался ей восхождением на Эверест. Сапоги на тонкой шпильке проваливались в глубокий снег, ледяная крошка забивалась за голенища, обжигая кожу. Она падала дважды, раздирая дорогие колготки и проклиная все на свете: Стаса, отца, икону, эту проклятую страну с ее климатом.
Когда она добралась до калитки, она уже не чувствовала пальцев на ногах. Дом перед ней был похож на древнего зверя, залегшего в спячку: приземистый, черный от времени сруб, вросший в землю по самые окна. Из трубы валил густой дым, пахнущий березой и уютом, что казалось издевательством в этом ледяном аду.
Ксения заколотила в дверь кулаком, не чувствуя боли.
— Откройте! Есть кто живой?! Помогите!
За дверью послышалось шарканье, лязг тяжелого железа, и створка со скрипом распахнулась. На пороге стояла старуха. Не сказочная добрая бабушка, а сухая, прямая как жердь женщина в стеганой жилетке поверх темного платья. Лицо ее было похоже на печеное яблоко, испещренное сеткой глубоких морщин, но глаза — светлые, почти прозрачные, цвета старой стали — смотрели ясно и жестко.
— Чего колотишь, не глухие, — голос был скрипучим, но властным. — Заходи, тепло выстудишь. Или тебе особое приглашение нужно?
Ксения ввалилась в сени, спотыкаясь о ведра и кадки. В нос ударил густой, концентрированный запах: сушеные травы, печной дым, старая овчина и что-то еще — запах времени.
— У меня машина… в кювете… — Ксения стучала зубами так, что едва могла говорить. — Мне нужен телефон. Срочно. Вызовите МЧС. Или такси. Кого-нибудь! Я заплачу!
Старуха не спеша закрыла засов, отрезая вой вьюги. В сенях стало тихо.
— Проходи в избу. МЧС ей… Тут волки зимой хозяева, а не МЧС. Телефон не ловит, провода оборвало еще в обед. Буран на три дня встал, девка.
В самой избе было жарко натоплено. Огромная русская печь, побеленная известью, занимала полкомнаты, излучая живое тепло. На столе горела керосиновая лампа, отбрасывая причудливые тени на бревенчатые стены, увешанные пучками трав. Ксения огляделась с брезгливостью, пробивающейся даже сквозь озноб. Нищета. Вопиющая, древняя нищета. Половики домотканые, иконы почерневшие, стол грубой работы. Ни телевизора, ни холодильника.
— Вы не поняли, — Ксения попыталась принять уверенный вид, расправляя плечи, хотя дрожь в теле мешала. — Я — Ксения Воронцова. Мой отец — владелец «СтройГрадХолдинга». Я заплачу. У меня есть деньги. Много денег. Мне нужно в Москву. Сейчас же. У меня завтра запись к косметологу, потом встреча…
Старуха — Агафья, как вспомнила Ксения имя из рассказа партнера, — усмехнулась, обнажая крепкие желтые зубы. Она подошла к столу и начала перебирать какие-то коренья.
— Деньги, говоришь? А ветер ты ими подкупишь? А снег заставишь растаять приказом? Метель на три дня, говорю. Раньше никто не сунется. Даже трактор с райцентра не пробьется. Садись к печи, снимай мокрое.
— Я не буду здесь раздеваться! — взвизгнула Ксения, чувствуя подступающую истерику. — Это антисанитария! Я требую…
Агафья резко повернулась. В ее движениях не было старческой немощи, только жесткая экономия сил. Она подошла к Ксении вплотную. Она была ниже девушки на голову, но от нее исходила такая архаичная, природная сила, что Ксения невольно отшатнулась, упершись спиной в теплую печь.
— Слушай сюда, цаца городская. Здесь твои правила не работают. Или ты сейчас снимаешь свои мокрые тряпки, залезаешь на печь и пьешь то, что я дам, или идешь обратно в сугроб подыхать. Мне все равно. А труп твой весной оттает — волкам радость будет. Выбирай.
В этом спокойном голосе было столько правды, что крик Ксении застрял в горле. Она посмотрела в глаза старухе и поняла: та не шутит. Здесь, в этом забытом богом углу, ее статус, связи отца, количество подписчиков в Инстаграме и платиновая карта не значат абсолютно ничего. Здесь другая валюта — тепло и жизнь. И банкротом была она, Ксения.
Дрожащими руками она начала расстегивать пуговицы на шубе.
Первая ночь прошла в бреду. Ксения лежала на жесткой, пахнущей чабрецом и пылью лежанке на печи, укрытая колючим овчинным тулупом. Ей снился Стас. Он стоял посреди снежного поля в смокинге и смеялся, глядя, как она тонет в сугробе. Она протягивала ему руку, на пальце сверкало кольцо, но вместо руки Стас протягивал ей терминал для оплаты: «Недостаточно средств, Ксюша. Ты недостаточно стоишь».
Утро не принесло облегчения. Метель не утихла, а превратилась в монотонный, гудящий поток белого хаоса за окном. Нижняя часть окон была занесена снегом. В избе стоял серый полумрак, разбавляемый только отсветами огня в печи.
Ксения проснулась от звука. Кто-то громко гремел железом. Она с трудом разлепила глаза. Тело болело так, словно ее били палками. Агафья, уже одетая, тащила от двери огромный чугун со снегом.
— Проснулась, барыня? — старуха не обернулась, голос ее звучал буднично. — Слезай. Воды нет, колодец замело. Снег топить будем. Помогать надо.
— Я? — Ксения села, чувствуя головокружение. — Я гостья! Я плачу вам за постой! Я ничего делать не буду. Я не нанималась к вам в прислугу.
— Не будешь — не ешь, — равнодушно отрезала Агафья, ставя чугун в печь. — У меня тут не ресторан. Кто не работает, тот не ест. Закон тайги. А запасов у меня — только на себя одну рассчитано.
Живот Ксении предательски заурчал. Вчерашний травяной чай давно испарился, и голод был зверским, первобытным. На столе стояла глиняная миска с дымящейся кашей и ломоть черного хлеба. Запах был умопомрачительный.
— Сколько стоит этот завтрак? Пять тысяч? Десять? — Ксения потянулась к сумочке, лежащей на лавке. — Я заплачу любую сумму.
Агафья резко ударила ладонью по столу. Звук был как выстрел.
— Убери бумажки! Я ими печь растоплю, если еще раз увижу. Ты не поняла, девка? Ценность вещей меняется. Здесь твои фантики — мусор. Тепла от них на секунду, а от дров — на час. Хочешь есть — иди в сени, там лопата. Откопай крыльцо, иначе дверь завалит, и мы тут задохнемся.
Это был самый долгий и унизительный день в жизни Ксении. Сначала она пыталась бастовать, сидела на лавке, демонстративно скрестив руки и глядя в стену. Агафья просто игнорировала ее, занимаясь своими делами, напевая под нос тягучую, непонятную песню на старославянском. Через два часа голод победил гордость.
Надев высохший, но уже помятый костюм от Loro Piana (который здесь смотрелся нелепее бального платья на стройке) и накинув сверху старый хозяйский тулуп, Ксения вышла в сени.
Ветер сбивал с ног. Ей приходилось откидывать тяжелый, мокрый снег деревянной лопатой. Руки, привыкшие только к бокалу шампанского и рулю автомобиля, ныли нестерпимо. Дорогой маникюр был уничтожен в первые же полчаса. Один ноготь сломался «под мясо», и Ксения, увидев кровь, расплакалась. Не от боли, а от жалости к себе, от осознания своего бессилия.
Когда она вернулась, мокрая, дрожащая, с красным лицом, Агафья молча поставила перед ней миску с кашей. Ксения ела жадно, обжигаясь, вытирая слезы рукавом. Эта простая пшенная каша без масла показалась ей вкуснее любого ризотто с трюфелями в «Турандот».
Вечером, когда буря за окном выла особенно жутко, Агафья села прясть. Веретено в ее руках крутилось завораживающе.
— Икона, — вдруг сказала Ксения. Она сидела у печи, глядя на огонь. — Я ведь за ней приехала. Николай Угодник. Продайте мне его. Я знаю, сколько он стоит.
Агафья даже не подняла глаз.
— За святыней, значит, приехала? В буран, ночью? Не за святыней ты ехала, девка. За гордыней своей.
— Не учите меня жить, — огрызнулась Ксения, хотя сил на злость уже почти не было. — Это просто бизнес. Вы продаете — я покупаю. Это вещь. Старая доска с краской.
— Вещь? — Агафья отложила веретено. Теперь она смотрела прямо на Ксению, и взгляд ее проникал куда-то под ребра. — У тебя глаза пустые. Как у рыбы мороженой. Все есть, а души нет. Приехала, требуешь, деньгами тычешь. А сама дрожишь. Не от холода дрожишь — от страха.
— Какого еще страха? — фыркнула Ксения.
— Того, что ты никому не нужна. Настоящая ты. Без папиных денег, без этой шкуры дорогой. Кто ты есть-то? Имя свое помнишь, или только ценники? Жених твой… Любит он тебя?
— Конечно любит! Мы поженимся летом. На озере Комо.
— А если ты без лица останешься? Ну, шрам будет, или нищей станешь. Любить будет?
— Что вы за чушь несете?
— Я вижу его рядом с тобой, — тихо продолжила старуха. — Он холодный. Как жаба. Он на тебя смотрит, как на витрину. Ты для него — медаль на грудь. Блестишь — хорошо. Потускнеешь — выкинет и новую купит. Ты же это знаешь. Внутри себя знаешь.
Ксения хотела закричать, возразить, но слова застряли в горле. Память предательски подкинула картинку: месяц назад, она с гриппом, температура 39, лежит дома. Звонит Стас: «Ксюш, ну ты даешь. У нас билеты в Большой. Ладно, я с Ирой из пиара пойду, не пропадать же билету. Выздоравливай». И гудки.
— А отец твой? — не унималась Агафья, словно читая мысли. — Большой человек, сильный. А внутри плачет. Тоска его гложет. Дочь вырастил, а человека в ней не видит. Куклу видит. И сам от этого сохнет. Ты когда с ним просто так говорила? Не «дай денег», а «пап, как ты»?
Ксения закрыла лицо руками. Оборона рухнула. Слезы прорвали плотину — не капризные, а горькие, настоящие. Она вспомнила отца. Его уставшие глаза, когда он подписывал ей очередной чек, даже не глядя на нее. Она вспомнила, что не знает, какие таблетки он пьет по утрам, хотя видела целую горсть на столе.
— Я не плохая… — прошептала она сквозь рыдания. — Я просто… так принято. Все так живут.
— Кто «все»? — голос Агафьи стал мягче. — Мертвецы твои? Живая ты, Ксения. Только спишь крепко в золотой клетке. Но просыпаться больно.
Агафья встала, подошла к иконе, сняла ее со стены и положила на стол перед девушкой.
— На, смотри. Близко смотри.
Ксения склонилась над потемневшим деревом. Лик святого проступал сквозь века. Николай смотрел строго и печально. В свете лампы его глаза казались живыми. Внезапно Ксении стало нестерпимо стыдно. Стыдно за то, что она хотела забрать эту вещь отсюда, из этого намоленного, честного дома, чтобы повесить в хайтек-гостиной Стаса, где курят кальян и обсуждают котировки. Это было бы преступлением. Убийством души.
— Я не возьму ее, — прошептала Ксения.
— Почему? Денег жалко?
— Нет. Ей здесь место. С вами. Она живая здесь. А там… там она умрет. И я умру, если заберу ее.
Агафья впервые за два дня улыбнулась по-доброму и положила тяжелую руку на плечо девушки.
— Ну вот. Лед тронулся. А говорила — бизнес. Ложись спать, дочка. Завтра дорога будет.
На третье утро мир изменился. Метель стихла так же внезапно, как и началась. Ксения проснулась от того, что луч солнца бил ей прямо в глаза. Она вышла на крыльцо. Воздух был звенящим, прозрачным, вкусным. Снег искрился так ярко, что больно было смотреть. Вдали слышался рокот — трактор пробивал дорогу к деревне.
Ксения вернулась в избу собираться. Особых сборов не было — сумочка да шуба. Но уходить не хотелось. Странное, иррациональное чувство: эта убогая изба за три дня стала ей роднее, чем пентхаус в Сити. Здесь с нее слезла кожа, но выросла душа.
Агафья стояла у печи, собирая ей в дорогу узелок.
— Пироги с капустой. Еще горячие. В дороге проголодаешься.
— Спасибо, бабушка Агафья.
Ксения достала из сумочки конверт. Там были все наличные, что она взяла с собой — около трехсот тысяч рублей.
— Возьмите. Пожалуйста. Не спорьте. Это не за постой и не за икону. Крышу почините, дров купите… Может, лекарства какие нужны. Я вижу, у вас крыльцо гнилое.
Агафья посмотрела на конверт, потом в глаза Ксении. На этот раз она не стала швырять деньги в печь.
— Оставь на божнице. Если от чистого сердца — пойдет на пользу. Если от гордыни — сгниют бумажки.
— От сердца. Правда.
Они вышли во двор. Тракторист дядя Вася уже зацепил тросом «Порше» и вытягивал его из сугроба. Машина была похожа на большой черный леденец. Ксения подошла к Агафье. Ей хотелось сказать что-то важное, но слова казались мелкими. Она просто порывисто обняла старуху. Пахло от нее все так же — дымом и травами, но теперь этот запах казался запахом самой жизни.
— Не забывай, кто ты, — шепнула Агафья ей на ухо. — И не бойся быть живой. Больно будет, но зато не зря.
Двигатель завелся с первого раза, словно и не было этих трех дней ледяного плена. Ксения выехала на расчищенную трассу. Дорога домой была другой. Она ехала медленно, не включая музыку, слушая тишину внутри себя.
Едва она выехала на шоссе, где ловила сеть, телефон взорвался вибрацией. Десятки сообщений, пропущенные вызовы. Мир, который она покинула, требовал ее обратно.
Звонил Стас. Ксения припарковалась на обочине, сделала глубокий вдох и ответила.
— Ну наконец-то! — голос жениха звенел раздражением и самодовольством. — Ты где пропадала? Я с ума сошел! Ты хоть представляешь, как я волновался? У нас сегодня ужин с Сизовыми, а тебя нет! Ты икону привезла?
Ни «как ты?», ни «ты цела?», ни «я люблю тебя». Сразу — про ужин и икону. Агафья была права. Он видел в ней функцию.
— Привет, Стас, — голос Ксении был спокойным, ровным, она сама удивилась этому спокойствию. — Иконы нет.
— В смысле нет? Ты что, не договорилась? Я же тебе говорил, предложи ей любые деньги! Господи, Ксюша, ты ни на что не способна! Вечно приходится все за тебя разгребать. Возвращайся быстрее, нужно успеть в салон, ты, наверное, выглядишь ужасно.
— Я не приеду, Стас.
В трубке повисла тишина. Такая плотная, что можно было резать ножом.
— Что значит не приедешь? Ты где?
— Я еду домой. Но не к тебе. Мы расстаемся.
— Ты что, пьяная? Или головой ударилась в своей деревне? Ксюша, прекрати истерику. Поговорим дома.
— Я не истерю. Я впервые за пять лет говорю серьезно. Я не люблю тебя, Стас. А ты не люблю меня. Мы просто удобны друг другу. Но я больше не хочу быть удобной. Вещи мои курьер заберет. А кольцо… подари той блондинке из пиар-отдела.
Она нажала «отбой» и заблокировала номер. Сердце колотилось где-то в горле, но вместе со страхом пришло невероятное чувство облегчения. Словно она сбросила тесный корсет, который носила годами, мешавший дышать.
Следующий звонок был отцу. Гудки шли долго. Отец редко брал трубку сразу, обычно перезванивал секретарь. Но тут ответил сам.
— Да? Ксения? Что-то случилось? Деньги нужны?
Голос был усталым, деловым, сухим. Таким привычным. И таким чужим.
— Нет, пап. Деньги не нужны.
— А что тогда? Я на совещании, говори быстрее.
Ксения посмотрела на свое отражение в зеркале заднего вида. Без макияжа, с обветренными губами, с простым хвостом на голове. Но глаза… Глаза были живыми. В них больше не было той «мороженой рыбы», о которой говорила Агафья.
— Пап, я еду в Москву. Я хочу заехать к тебе сегодня вечером. Не в офис, а домой. В старую квартиру.
— Зачем? — в голосе отца появилось настороженность.
— Я соскучилась. Я хочу просто посидеть с тобой. Попить чаю. Помнишь, как в детстве? С малиновым вареньем. И просто поговорить. О маме. О тебе. О нас.
На том конце провода повисла долгая, тяжелая пауза. Ксения слышала, как отец дышит в трубку. Она боялась, что он сейчас скажет: «Мне некогда, давай потом».
— Пап?
— С малиновым? — голос отца дрогнул, потерял стальные, начальственные нотки. Он вдруг стал голосом того папы, который когда-то учил ее кататься на велосипеде. — Да… помню. Мама варила. У нас, кажется, осталась банка с прошлого года. Я думал, ты забыла.
— Я не забыла, пап. Я просто заблудилась немного. Но я возвращаюсь. Я привезу пироги. С капустой. Настоящие, деревенские. Ты жди меня.
— Я буду ждать, дочка. Приезжай. Я отменю встречу.
Ксения положила телефон на соседнее сиденье. Там, где должна была лежать драгоценная икона, лежал узелок с пирогами, завернутый в простую тряпицу. Наследство, которое она получила в этой поездке, было невидимым, но весило больше любого золота мира.
Она включила поворотник и выехала на широкую полосу шоссе. Впереди была Москва, огни, пробки, сложная жизнь и неизбежная боль перемен. Но теперь она знала: она справится. Потому что в ней проснулась та сила, которая позволяет пережить буран, растопить лед и найти дорогу домой, даже когда навигатор показывает серую пустоту.
Ксения улыбнулась своему отражению и уверенно нажала на газ, оставляя позади заснеженную деревню и прошлую себя.
