Война — это не парадные марши и не аккуратные строки в учебнике. Это липкая грязь, гарь, кровь и постоянное ощущение, что человеческая жизнь стоит дешевле патрона. Это мир, где приказ страшнее смерти, а ошибка оплачивается мгновенно — собственной судьбой или жизнью товарища. Сегодня, спустя десятилетия, почти невозможно в полной мере осознать ту степень ожесточения, до которой дошли люди по обе стороны фронта к финалу войны. На передовой не существовало красивых слов о гуманизме: каждый метр земли был пропитан кровью — и не только вражеской.
Пленных в бою брали редко. Крайне редко. Когда адреналин рвёт вены, когда рядом падают друзья, даже поднятые руки врага не всегда означали спасение. Немца могли убить сразу — «на автомате», и никто бы не осудил. Слишком часто случалось иначе: якобы сдавшийся солдат поднимал оружие и стрелял в спину. Таких историй было слишком много, чтобы рисковать снова. Они врезались в память выживших, как незаживающие рубцы.
И всё же шанс выжить у пленного существовал — но только после боя. Если немец выбирался из траншеи, когда стрельба стихала, его, как правило, не трогали. А если сдавалась группа — десяток, два десятка солдат — тем более. Масса людей уже не воспринималась как угроза, а скорее как тяжёлый, но управляемый груз.
Однако фронт — это не тыл. Особенно если речь идёт о штрафной роте. Там действовала своя логика — жестокая, холодная и беспощадная. Помню эпизод, который до сих пор стоит перед глазами. Рота продолжает бой, в строю осталось около двадцати человек, силы на исходе, а приказ никто не отменял. Мы взяли восемь немцев. И тут возник вопрос: что с ними делать? Где взять бойцов для конвоя, если каждый ствол сейчас — вопрос жизни и смерти?
Румын, бывало, гнали в тыл сотнями — они брели сами, не вызывая опасений. Но немцы… немцы были другим противником. Командир посмотрел на пленных и коротко приказал: «В расход». Пулемётчик сделал своё дело спокойно, без эмоций. Никто не сказал ни слова. Через минуту мы переступили через тела — и через себя — и снова пошли вперёд. Это не воспринималось как преступление. Это был выбор без выбора: либо выполняем задачу, либо погибаем все.
Ненависть накапливалась не из газетных статей. Мы видели, что враг творил на нашей земле. Видели изуродованные тела товарищей, попавших в плен. Под Шауляем произошёл эпизод, который навсегда лишил многих иллюзий. Немцы выбили соседний полк, захватили наш медсанбат. Мы не смогли прорваться: танки били в упор. Отойдя на высоту, мы через бинокли видели, как раненых выбрасывали из окон и жгли заживо. После этого разговоры о милосердии звучали издевательством.
Штрафники были особенными людьми. Многие уже потеряли всё: семьи, дома, прошлую жизнь. Им оставалась только месть. Неудивительно, что в плен они брали редко. Эсэсовцев, танкистов, власовцев чаще всего убивали сразу. У нас служили бойцы, прошедшие немецкие лагеря. После пережитого для них любые разговоры о гуманности были пустым звуком.
Лето 1943 года. Батальон идёт в лобовую атаку под пулемётный огонь. После боя в живых остались единицы. Командир роты лежал на земле, истекая кровью — осколком ему оторвало челюсть, он не мог говорить. К нему подвели пятерых пленных. Солдат спросил, что с ними делать. Командир дрожащей рукой достал блокнот, вырвал лист и собственной кровью написал одно слово: «Убить». Этот клочок бумаги — самый страшный «документ» войны, который я видел.
Но даже на войне есть поступки, которые не отпускают до конца жизни. Под Шауляем к нам вышел человек в гражданской одежде, без оружия и документов. Он говорил на неизвестном языке, отчаянно пытался что-то объяснить. Ни по-русски, ни по-немецки он не понимал. Вероятно, латыш или эстонец, беглец из лагеря. По уставу его следовало отправить в штаб. Но для этого нужен конвой. Людей не было. Самым простым решением был расстрел.
Я пытался остановить это. Спорил, убеждал. В ответ слышал лишь раздражение и злобу: «Ты что, их жалеешь? Они нас всех уничтожить хотят!» Этот эпизод до сих пор болит сильнее многих ран.
Самая горькая правда войны — предательство. Для фронтовиков власовцы были и останутся изменниками. Не важно, по какой причине они надели немецкую форму. Миллионы умерли в лагерях, но не пошли служить врагу. Мы стояли однажды в семидесяти метрах от немецких окопов, где сидел батальон власовцев. Они кричали свои фамилии, адреса, просили написать родным. Рядом со мной лейтенант вдруг побледнел и ушёл в блиндаж. Позже он признался: среди голосов узнал отчима, который воспитывал его с детства. Судьба иногда связывает такие узлы, что их невозможно разорвать.
Последний день войны я встретил в Курляндии. Берлин уже пал, но мы готовились к атаке. И вдруг над немецкими траншеями поднялся белый флаг. Все ждали подвоха. В роте немецкий знал только я. Я вышел на бруствер, снял ремень с пистолетом и пошёл вперёд. Навстречу — хаос, крики, толпа. В кармане я сжимал гранату и думал, что глупо погибать в самый последний день.
Мы договорились. Немцы сдались. Когда колонна пленных потянулась назад, наши бойцы плакали, обнимались, кричали «Ура». Все понимали: война закончилась, и мы остались живы. Нас амнистировали, мы сдали оружие — и снова стали солдатами Красной армии. Но то, что мы видели и делали, осталось с нами навсегда.
Если понравилась статья, поддержите канал лайком и подпиской, а также делитесь своим мнением в комментариях.