— У нас будет ребенок... — я выдохнула эти слова тихо, почти шепотом, боясь спугнуть хрупкое, невероятное счастье, которое переполняло меня изнутри золотым сиянием.
Я стояла перед огромным зеркалом в прихожей, нервно поправляя выбившуюся из высокой прически непослушную прядь, и в сотый раз репетировала этот момент. Три, два, один...
Скрежет ключа в замке прозвучал как выстрел стартового пистолета. Щелчок. Тяжелая металлическая дверь мягко открылась, впуская в квартиру сырой, терпкий запах осеннего дождя, мокрых листьев и его парфюма — сложного аромата с нотками дорогого табака, сандала и горького шоколада. Олег вошел, устало стряхивая капли с зонта-трости. Он выглядел измотанным: плечи опущены, галстук ослаблен, в уголках глаз залегли тени.
— Привет, — он чмокнул меня в щеку, но как-то дежурно, мимоходом, даже не взглянув в глаза. — Устал как собака. Шеф опять лютует, закрытие квартала, все на нервах. Есть что поесть по-быстрому?
— Есть, — я загадочно улыбнулась, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. — И не просто "поесть". У нас сегодня особенный, праздничный ужин.
Олег замер с одним ботинком в руке. Его брови — густые, темные, соболиные, которые я так любила гладить по утрам, когда он еще спал, — удивленно поползли вверх.
— Праздничный? — он нахмурился, перебирая в памяти даты. — Я что-то забыл? Годовщина? Вроде в октябре... День рождения мамы? Нет, в мае, мы же ей путевку дарили... Твой день ангела?
— Нет, Сережа. То есть Олег... — я от волнения чуть не назвала его именем главного героя книги, которую читала весь день, чтобы успокоиться. — Это... наш общий праздник. Сюрприз. Помой руки и проходи в гостиную. Тебя ждет нечто особенное.
Я накрыла стол в гостиной по высшему разряду. Достала фамильный фарфор, который мы берегли для особых случаев, зажгла высокие витые свечи в серебряных канделябрах. В центре стола благоухала его любимая запеченная утка с антоновскими яблоками и черносливом — блюдо, на готовку которого у меня ушло полдня. Рядом стояла бутылка коллекционного красного вина 2015 года (ему, мне теперь нельзя ни капли). Я надела свое лучшее платье — темно-синее, бархатное, с открытой спиной, которое он подарил мне на прошлый Новый год в Париже.
Мы сели за стол. Пламя свечей танцевало в бокалах. Олег ел с аппетитом, нахваливая утку и соус, но я видела, что мысли его витают где-то далеко. Наверняка в своих таблицах и отчетах. Он то и дело косился на лежащий рядом телефон, экран которого периодически вспыхивал уведомлениями.
— Олег, — я мягко накрыла его широкую ладонь своей рукой. Ладонь у него была теплая, родная, с мозолью от ручки на среднем пальце. — Отложи телефон. Пожалуйста. Хотя бы на пять минут.
Он послушно, хоть и с неохотой, перевернул гаджет экраном вниз.
— Ладно. Интрига затянулась, Мариш. Говори уже, что случилось? Ты нашла клад капитана Флинта? Нас выселяют? Или ты купила сумочку за сто тысяч?
Я глубоко вздохнула, набирая в легкие побольше воздуха. Достала из кармана жакета, висевшего на стуле, маленькую бархатную коробочку, перевязанную алой атласной лентой, и протянула ему.
— Открой.
Олег с легкой усмешкой, думая, что там запонки или часы, потянул за конец ленты. Бант распался. Он снял крышку.
Внутри, на белой шелковой подушечке, лежал он. Простой пластиковый тест-полоска. С двумя четкими, яркими, не оставляющими сомнений красными полосками.
На секунду в комнате стало так тихо, что я слышала, как бьется мое собственное сердце — тук-тук, тук-тук. Я ждала. Ждала, что он сейчас вскочит, опрокинув стул, подхватит меня на руки, закружит по комнате. Мы ждали этого восемь лет! Восемь долгих, мучительных лет хождений по врачам, бесконечные анализы, гормональные таблетки, от которых меня тошнило по утрам, разочарования, истерики в ванной, слезы в подушку, когда очередные "красные дни" приходили с безжалостной пунктуальностью. Мы молились по святым местам, ездили к Матронушке, пили какие-то травы... И вот — чудо! Само! Врач в женской консультации, пожилая строгая женщина, сказала, что это невероятно, один шанс на миллион, но факт налицо. 6 недель беременности. Сердцебиение прослушивается. Наш малыш.
Олег смотрел на тест. Секунду. Две. Десять.
Улыбка медленно, жутко сползала с его лица, словно воск с тающей свечи. Лицо становилось серым, землистым, каменным. Глаза сузились в две колючие щели. Челюсти сжались так, что заходили желваки.
— Это что? — голос его прозвучал глухо, чужим, лязгающим тембром.
— Это наш малыш, Олежка! — я рассмеялась нервно, счастливо, все еще не замечая страшной перемены в его лице. Счастье застилало мне глаза пеленой. — Представляешь? Само получилось! Чудо! Врач сказала, такое бывает, когда организм отпускает стресс, когда перестаешь маниакально ждать...
Он медленно поднял голову. В его глазах не было радости. Не было нежности. Там был лед. Холодный, колючий лед ненависти и отвращения.
— Чей это ребенок, Марина? — спросил он тихо, разделяя слова паузами.
Я замерла. Улыбка застыла на губах дурацкой, неуместной гримасой.
— В смысле... чей? Твой, конечно. Наш. Ты что... шутишь так? Если это шутка, то она дурацкая.
— Я спрашиваю, с кем ты нагуляла этого ублюдка?! — он вдруг взревел раненым зверем, вскочил со стула, опрокинув бокал с вином. Темно-бордовое пятно начало медленно расплываться по белоснежной накрахмаленной скатерти, как свежая кровь.
— Олег! Ты с ума сошел? — я вжалась в спинку стула, обхватив плечи руками. Мне стало физически холодно. — О чем ты говоришь? Какое "нагуляла"? Мы же... я же только с тобой... Я люблю тебя!
— Не ври мне! — он схватил коробочку с тестом и с силой швырнул ее в стену. Пластик хрустнул и разлетелся на куски. — Не ври, тварь! Я знаю! Я все знаю!
— Что ты знаешь? — прошептала я, чувствуя, как пол уходит из-под ног, а мир вокруг начинает кружиться в безумном калейдоскопе.
— Я бесплоден! — выкрикнул он мне в лицо, брызгая слюной. — Слышишь? Я. Бесплоден. Абсолютно. Стерилен. Я пустой!
В комнате повисла тишина. Звенящая, мертвая, ватная тишина. Только тикали старинные часы на стене, отсчитывая секунды рухнувшей жизни. И капало вино со стола на ковер. Кап. Кап. Кап.
— К-как? — заикаясь, спросила я, чувствуя, как немеют губы. — Откуда... Почему я не знаю?
— Оттуда! — он нервно забегал по комнате, хватаясь за голову. — Три года назад. Помнишь? Ты тогда все ныла, истерила, что у нас не получается, что ты неполноценная, что проблема в тебе. Мама тогда настояла. Сказала: "Олеженька, пойди сдай анализы, хоть узнаем, в ком причина". Я пошел. К профессору Гроссману, светилу науки, маминому старому знакомому.
Я помнила это время. Галина Петровна, моя свекровь, властная женщина с вечно поджатыми губами, тогда действительно проявила необычную, подозрительную заботу. Она всегда была ко мне холодна, считала "бесприданницей" из провинции, "серой мышью", недостойной ее "золотого мальчика". Но тут вдруг озаботилась внуками, начала водить нас по врачам.
— И что? — прошептала я. — Ты мне сказал, что у тебя все в норме! Ты показал справку...
— Я солгал! — заорал он, останавливаясь передо мной. — Я подделал эту чертову справку в фотошопе! Потому что я не хотел тебя расстраивать! Я тебя жалел, дуру! Думал, ты меня бросишь, если узнаешь, что я не мужик, что я пустой! Профессор сказал: азооспермия. Полное отсутствие головастиков. Шансов ноль. Ноль целых, ноль десятых! Я смирился. Решил: будем жить для себя, может, потом усыновим. А ты...
Он подошел ко мне вплотную. Его лицо перекосило от брезгливости, словно он увидел на моем месте разложившийся труп.
— А ты, видимо, не смирилась. Решила проблему по-тихому? С кем? С тренером своим фитнес-клубовским, с этим качком тупоголовым? Или с тем курьером, который тебе цветы на 8 марта принес и глазки строил? А может, с соседом Вадимом, пока я в командировках пахал? Признавайся! Кто отец?!
— Олег! Замолчи! — я влепила ему пощечину. Звонкую, отчаянную, вложив в нее всю боль и обиду. — Как ты смеешь?! Я никогда... Ни с кем... Я дышала только тобой! Это ошибка! Твой профессор ошибся! Врачи ошибаются, анализы путают!
Он перехватил мою руку и больно, до хруста, сжал запястье. Глаза его налились кровью, вены на шее вздулись.
— Ошибаются? Профессор Гроссман не ошибается. Это генетик с мировым именем! У него клиника в Швейцарии была! А вот "верные жены" ошибаются часто. Ты прокололась, Марина. Прокололась на своей жадности до материнства.
Он с отвращением отшвырнул мою руку, словно испачкался.
— У тебя два варианта. Слушай внимательно, повторять не буду. Вариант первый: ты идешь завтра же в клинику и делаешь аборт. Вычищаешь из себя этого нагулыша. Приносишь мне справку. Тогда, может быть, я смогу тебя простить. Со временем. Мы забудем это как страшный сон.
Меня замутило. К горлу подступил ком. Сделать аборт? Убить нашего долгожданного, вымоленного, уже любимого ребенка?
— Никогда, — твердо сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Я буду рожать. Это мой сын. И твой, идиот! Твой!
— Мой? — он горько, лающе усмехнулся. — Ну удачи в мире фантазий. Тогда вариант второй. Собирай свои манатки и вали отсюда. Сейчас же. Сию минуту. Чтобы духу твоего здесь не было.
— Но... куда? — я растерянно оглянулась на окна, за которыми хлестал дождь. — Ночь на дворе. Это и моя квартира тоже... Мы здесь прописаны...
— Это квартира моей матери! — рявкнул он. — Куплена на ее деньги, оформлена на нее! Ты здесь никто и звать тебя никак. У тебя прописка в твоем Зажопинске, у мамы в хрущевке. Вон! Или я вышвырну тебя силой, за шкирку, как котенка.
В этот момент в замке снова заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, и на пороге возникла она. Галина Петровна. Словно демон, вызванный скандалом, или стервятник, почуявший падаль. Она жила в соседнем доме и, видимо, "случайно" решила зайти за солью в десять вечера.
— Что за шум, а драки нет? — пропела она, входя в гостиную и мгновенно, цепким взглядом сканируя обстановку: перевернутый бокал, пятно вина, мое заплаканное лицо, ярость сына, осколки теста на полу.
— Мама, она беременна, — бросил Олег, не глядя на нее.
Галина Петровна всплеснула руками. Театрально, наигранно, как плохая актриса в мыльной опере.
— Ой, радость-то какая! Наконец-то! Господь услышал наши молитвы! А чего ж вы... такие хмурые?
— От любовника, мама! — перебил Олег. — Ты же знаешь. Я не могу. Гроссман тогда сказал... Ты же сама видела заключение!
Лицо свекрови мгновенно сменило выражение. Маска благодушия слетела, обнажив истинное лицо — лицо хищницы. В нем проступило нескрываемое злорадство.
— А-а-а... — протянула она, и в ее голосе зазвучали торжествующие нотки. — Ну, я так и знала. Я всегда тебе говорила, сынок: в тихом омуте черти водятся. Вид у нее такой скромный, овечка невинная, глазки в пол, а сама... Шлюха она и есть шлюха. Порода такая. Нагуляла, значит? И решила на шею мужу повесить, дурачка богатого нашла?
Она повернулась ко мне, уперев руки в бока.
— Ну что стоишь, "мамаша"? Совесть не мучает? Собирай вещички. Давай-давай, пошевеливайся. Не хватало нам тут чужих байстрюков воспитывать и кормить. Квартира приличная, люди интеллигентные.
Я смотрела на них двоих. На мужа, которого любила восемь лет, с которым делила постель, мечты, хлеб. На его мать, которая годами пила мою кровь мелкими глотками. И понимала: мне здесь не место. И никогда не было место. Я была для них чужеродным элементом, временной приживалкой, инкубатором, который оказался бракованным, а теперь еще и "неверным".
Я молча развернулась и пошла в спальню. Достала с антресоли старый чемодан. Скидывала вещи как попало — джинсы, свитера, белье, книги. Руки дрожали так, что я не могла попасть в рукава, слезы застилали глаза сплошной пеленой, но я закусила губу до крови, чтобы не разрыдаться в голос. Я не доставлю им такого удовольствия. Они не увидят моей слабости.
Когда я, с тяжелым чемоданом и сумкой через плечо, проходила через прихожую, Олег сидел на кухне, обхватив голову руками и глядя в одну точку. Галина Петровна стояла в дверях, скрестив руки на груди, как тюремный надзиратель.
— Ключи на тумбочку, — сухо приказала она.
Я со звоном положила связку ключей на лакированную поверхность.
— И на алименты даже не думай подавать, — бросила она мне в спину ядовито. — Мы сделаем тест ДНК. И тогда я тебя опозорю на весь город. Я всем расскажу, какая ты потаскуха. Ни в одну приличную семью тебя больше не возьмут.
— Обязательно сделаем, — сказала я, оборачиваясь. Мой голос звучал неожиданно твердо, даже для меня самой. В нем появилась сталь. — Обязательно. Это первое, что я сделаю после родов. И вот тогда, Галина Петровна, вам будет очень стыдно. Если у вас вообще есть совесть.
Я вышла в холодную, дождливую ночь. Дверь за спиной захлопнулась с лязгом, отрезая прошлую жизнь.
***
Следующие полгода были адом. Настоящим, персональным адом.
Я не поехала к маме в провинцию — не хотела ее расстраивать, у нее сердце больное. Я позвонила Светке, школьной подруге. Она, добрая душа, пустила меня пожить на раскладном диване в своей однушке в Чертаново, пока я не найду жилье.
Денег было в обрез. Все наши накопления остались на картах Олега, к которым у меня не было доступа. Я работала как проклятая до самого декрета — переводила тексты по ночам, брала подработки, бегала курьером, несмотря на токсикоз и растущий живот. Я экономила на еде, покупала самые дешевые продукты, донашивала старые вещи.
Олег подал на развод через неделю. Нас развели быстро, через мировой суд — "споров об имуществе нет, детей нет". Я не стала говорить судье о беременности. Зачем? Чтобы он подумал, что я хочу удержать мужика пузом? Я хотела вычеркнуть Олега из своей жизни. Стереть. Забыть.
Иногда, по ночам, когда Мишка (я уже знала, что будет мальчик, и назвала его Михаилом) пинался в животе, я плакала. Обида жгла внутренности, как кислота. Как он мог? Как он мог поверить какой-то бумажке трехлетней давности, а не мне, жене, с которой прожил восемь лет? Как он мог выгнать меня на улицу беременную, в ночь, в дождь? Неужели он никогда меня не любил?
Но потом я вытирала слезы. "Ты должен быть сильным, малыш", — шептала я в темноту. — "У нас нет папы. Но у нас есть мы".
Галина Петровна пару раз звонила мне с незнакомых номеров. Дышала в трубку, говорила гадости: "Ну что, родила уродца?", "Бог тебя накажет". Я молча блокировала номера.
Родился Мишка в срок, ровно в ПДР. Здоровый, крикливый, крепкий бутуз. 3800, 54 сантиметра. Роды были тяжелыми, долгими, я думала, что умру от боли и одиночества. Но когда мне положили этот теплый, мокрый комочек на грудь, когда он открыл свои мутные синие глазки и посмотрел на меня... боль ушла.
И я заплакала. Потому что он был копией Олега. Тот же нос с горбинкой, та же форма ушей, та же ямочка на подбородке, те же темные волосики на макушке. Генетика — упрямая вещь.
"Ну что, папаша", — подумала я, гладя сына по спинке. — "Посмотрим теперь, кто кого. Ты хотел правды? Ты ее получишь".
Выписывала меня Светка. Ни цветов, ни шаров, ни лимузина, ни счастливого отца с камерой. Такси "Эконом" и букет астр, купленный у метро.
Через неделю после выписки, едва оправившись, я сама позвонила Олегу. Руки дрожали, но я заставила себя набрать номер, который когда-то был "Любимый".
— Здравствуй, — сказала я сухо. — Я родила. Сына.
В трубке повисло долгое, тяжелое молчание. Я слышала его дыхание.
— Поздравляю, — наконец выдавил он. Голос был хриплым. — Назвала в честь хахаля?
— Его зовут Михаил. И я требую проведения генетической экспертизы. Установления отцовства.
— Ты... ты еще смеешь требовать? — он задохнулся от возмущения. — У тебя совести вообще нет? Ты хочешь денег? Решила меня доить? Повесить на меня чужого ребенка?
— Я хочу правды, Олег. Правды и справедливости. Ты орал, что ты стерилен. Что профессор Гроссман — бог. Давай проверим твоего бога. Если тест покажет, что ребенок не твой — я исчезну, напишу отказ от претензий и больше никогда тебя не побеспокою. Если ребенок твой — ты публично передо мной извинишься. И признаешь сына.
— И алименты?
— И алименты. По закону. 25 процентов.
— Хорошо, — злобно буркнул он. — Я согласен. Только ради того, чтобы тыкать тебя носом в твою ложь. Чтобы ты отстала от меня раз и навсегда со своими аферами. Я сам выберу клинику. Самую дорогую, независимую. Чтобы ты там не подкупила никого.
— Выбирай. Мне все равно. ДНК не обманешь.
Мы встретились через три дня в независимом центре молекулярной генетики. Олег пришел не один, а с "группой поддержки" — с мамой. Галина Петровна выглядела воинственно: в новой шляпке, с поджатыми губами. Она смотрела на сверток с Мишкой, как на биологическое оружие или кучу мусора.
— Покажи хоть, кого родила, — процедила она сквозь зубы, не приближаясь. — Небось, черненький? Или рыжий?
Я молча откинула уголок одеяла. Мишка спал, смешно надув губы и нахмурив бровки во сне. Галина Петровна глянула и... побледнела. Она тоже увидела. Эту ямочку. Фирменную, "породистую" ямочку Кузнецовых, которой она так гордилась у сына.
В процедурном кабинете у Мишки ватной палочкой взяли мазок с внутренней стороны щеки. Мишка даже не проснулся, только чмокнул. У Олега тоже взяли биоматериал. Он был бледен, нервничал, руки его мелко дрожали. Он старался не смотреть на ребенка.
— Результат будет готов через три рабочих дня, — сказала медсестра, запечатывая пробирки. — Вам придет смс.
Эти три дня я провела в странном, ледяном спокойствии. Я знала правду. Я не волновалась. А вот они... Я представляла, как они там дергаются, как обсуждают, как готовят победную речь. Пусть боятся.
В день "Х" мы снова собрались в холле клиники. Врач, молодой серьезный мужчина, вынес плотный запечатанный конверт с логотипом лаборатории.
— Кто вскроет?
— Я, — Олег буквально выхватил конверт из рук врача. Руки его тряслись так, что бумага шуршала.
Он надорвал край. Достал бланк с цветними диаграммами и печатями. Пробежал глазами по строчкам.
Его лицо вытянулось. Потом покраснело пятнами. Потом побелело, как мел. Он перечитал еще раз. И еще. Губы его беззвучно шевелились. Потом он медленно поднял на меня глаза. В этих глазах был животный, первобытный ужас. И непонимание.
— 99,9999%, — прошептал он. — Вероятность отцовства... 99,9... Как? Этого не может быть... Гроссман сказал... Ноль процентов... Азооспермия... Ошибка...
— Дай сюда! — Галина Петровна вырвала у него листок. Впилась глазами в цифры. Прочла. И осела прямо на кожаную кушетку, хватаясь за сердце, роняя сумочку.
— Это... это ошибка... — пролепетала она побелевшими губами. — Подлог! Ты их подкупила! Этого не может быть! Олеженька бесплоден!
— Может, — спокойно сказала я, чувствуя торжество справедливости. — Наука не врет, Галина Петровна. А теперь, Олег, объясни мне одну вещь. Как твой хваленый профессор Гроссман поставил тебе диагноз "полное бесплодие", если вот он — твой сын? С твоей ямочкой, с твоими глазами, с твоей ДНК?
Олег молчал. Он был раздавлен. Реальность, в которую он свято верил три года, фундамент его жизни рухнул в одночасье. Он стоял, как оглушенный бык на бойне.
И тут я заметила деталь. Маленькую, но важную. Я заметила, как бегают глаза у Галины Петровны. Как она лихорадочно теребит ручку своей дорогой сумки. Как капельки пота выступили у нее над напудренной верхней губой. Она не выглядела удивленной. Она выглядела... пойманной. Испуганной до смерти.
Меня осенило. Пазл сложился.
— Галина Петровна, — тихо, но так, что услышали все в холле, спросила я. — А вы, случайно, не знаете, как так вышло? Вы же посоветовали этого врача. Вы же так "заботились". Вы вместе с Олегом ходили за результатами тогда, три года назад...
— Я? Нет! Что ты несешь, мерзавка! — взвизгнула она, но голос ее сорвался на петушиный крик, выдав с головой.
Олег медленно, очень медленно повернулся к матери. Его взгляд прояснился.
— Мама? — спросил он. — Ты же сама забирала анализы. Я тогда на совещании был. Ты привезла мне конверт с заключением. Сказала: "Крепись, сынок".
— Сынок, ну бывает... Врачи ошибаются... Лаборатории путают... — заюлила она, отводя глаза.
— Нет, мама. Гроссман — твой одноклассник. Ты говорила, он лучший друг семьи. Ты говорила, ему можно верить как себе. Поехали к нему. Прямо сейчас.
— Куда? — испугалась она, вжимая голову в плечи. — Зачем? Не надо...
— К Гроссману. Я хочу посмотреть ему в глаза. И тебе. И узнать правду.
Мы поехали. Все вместе. Это было похоже на сюрреалистическое кино, на дурной сон. Я с ребенком в автолюльке, бледный Олег за рулем и трясущаяся Галина Петровна на заднем сиденье.
Клиника профессора Гроссмана была элитной, частной. Мрамор, позолота, кожаные диваны, тихая классическая музыка. Сам профессор, седовласый импозантный мужчина в очках с золотой оправой, принял нас без записи, увидев перекошенное лицо Олега, который ворвался в кабинет, минуя секретаршу.
— Борис Игнатьевич, — Олег швырнул перед ним на полированный стол два документа: старое мятое заключение о бесплодии и новый тест ДНК. — Объясните. Что это значит?
Профессор посмотрел на бумаги поверх очков. Потом на Олега. Потом перевел взгляд на Галину Петровну, которая жалась в углу у двери, стараясь слиться с обоями.
— Ну... — профессор снял очки и начал протирать их платочком, выигрывая время. — Медицина — наука неточная... Коллеги из лаборатории тогда могли ошибиться... Перепутали пробирки... Человеческий фактор...
— Боря, не ври! — вдруг рявкнул Олег так, что стекла в шкафу задрожали. — Ты мне жизнь сломал! Ты мне семью разрушил! Я жену любимую, беременную, на улицу выгнал из-за твоей поганой бумажки! Я три года жил с мыслью, что я инвалид, что мой род прервется! Говори правду, сволочь! Или я сейчас полицию вызову, прокуратуру, СМИ! Я тебя уничтожу! Я тебя лишу лицензии! Я напишу заявление о мошенничестве и преступной халатности!
Профессор побледнел. Руки его задрожали. Он посмотрел на Галину Петровну с мольбой.
— Галя... ну я же говорил, это плохая идея... Я предупреждал...
— Какая идея? — Олег навис над столом, хватая профессора за лацканы халата. — Говори!
— Твоя мама... — профессор вздохнул, понимая, что отпираться бесполезно. — Она просила. Очень просила. Умоляла. Сказала, что ты связался с какой-то... неподходящей женщиной. "Лимита", "нищебродка". Что она тебе жизнь портит. Что ей нужны только твои деньги и прописка. Галина Петровна была уверена, что эта Марина родит и привяжет тебя ребенком, отберет квартиру. Она просила написать фиктивное заключение о бесплодии, чтобы вы перестали пытаться завести детей. Она была уверена: если детей не будет, Марина уйдет сама. Или ты ее бросишь. А ты, Олег, здоров как бык. У тебя спермограмма идеальная была. Можно в космос лететь. Прости, Олег. Я старый дурак, повелся на уговоры старой подруги...
В кабинете стало тихо. Слышно было только тяжелое, сиплое дыхание Олега. Он отпустил халат профессора, словно тот был заразным.
Он медленно повернулся к матери.
— Ты... — прохрипел он. — Ты знала? Ты все это устроила? Ты заплатила ему, чтобы он соврал мне, что я не могу иметь детей?
Галина Петровна вдруг перестала бояться. Она выпрямилась, поправила шляпку, и в ее глазах сверкнула фанатичная, безумная ярость.
— Да! Знала! И не жалею! — крикнула она, брызгая слюной. — Я спасала тебя! Спасала от этой! Она тебе не пара! Голоранка деревенская, без роду без племени! Я хотела тебе счастья! Чтобы ты нашел нормальную девочку, из нашего круга, с образованием, с приданым! Я хотела внуков от достойной женщины! А эта... присосалась, как пиявка! И ведь родила назло! Специально!
— Ты чудовище, мама, — сказал Олег тихо, с ужасом глядя на женщину, которая его родила. — Ты не мать. Ты чудовище. Ты разрушила мою жизнь. Ты украла у меня три года счастья. Ты хотела убить моего сына — ты требовала аборта!
— Я хотела как лучше! — взвизгнула она.
— Вон, — сказал Олег. — Уйди с моих глаз. Я тебя знать не хочу.
Он повернулся ко мне. Я стояла у окна, прижимая к себе Мишку, и смотрела на этот спектакль с холодным отстраненным интересом.
Олег подошел ко мне и упал на колени. Прямо на грязный от уличной обуви мраморный пол. В его глазах стояли слезы. Он плакал, не стесняясь.
— Марина... Мариночка... Прости... Я не знал. Я клянусь, я не знал! Я дурак. Я слепой идиот. Я поверил им... Прости меня, умоляю. Давай начнем все сначала? У нас же сын... Мишка... Посмотри, какой он...
Он попытался взять меня за руку, потянулся к ребенку дрожащими пальцами.
Я смотрела на него. На человека, который предал меня. Который поверил не мне, а фальшивой бумажке. Который выгнал меня на улицу в дождь. Который позволил своей матери унижать меня и требовать убийства нашего ребенка.
Любила ли я его? Наверное, где-то очень глубоко, на дне души, еще тлели угольки того чувства. Но уважение умерло. Сгорело в тот вечер, когда он швырнул тест об стену. А без уважения любви не бывает. Семьи не бывает.
— Нет, Олег, — я отдернула руку и сделала шаг назад. — Сначала не будет. Ты свой выбор сделал тогда, в прихожей. Ты поверил ей, а не мне. Ты меня предал. Ты меня растоптал. А разбитую чашку не склеить — она будет резать руки.
— Но сын! Ребенку нужен отец! Полная семья! — он хватал меня за край пальто.
— У ребенка будет отец. В свидетельстве о рождении. И алименты. 25 процентов от всех твоих доходов. Включая "серые" бонусы и дивиденды. Я за этим прослежу лично, найму лучших юристов. А видеть тебя, жить с тобой, спать с тобой... я не смогу. Мне противно.
Я поправила одеяло на Мишке, который сладко спал, не ведая о страстях, кипящих вокруг.
— Прощай, Олег. И маме своей передай "спасибо". Она добилась своего. Мы развелись. Ты свободен. Можешь искать "достойную".
Я развернулась и пошла к двери, цокая каблуками по мрамору.
— Марина! Постой! Не уходи! — кричал он мне вслед, все еще стоя на коленях. — Я все исправлю! Я докажу!
Я не обернулась.
Я вышла на улицу. Дождь кончился. Солнце светило ярко, слепило глаза, отражаясь в лужах. Я вдохнула полной грудью свежий, чистый воздух. Я прижала к себе сына.
— Ничего, Мишка, — шепнула я ему, целуя в теплый лобик. — Прорвемся. Мы сильные. Зато мы теперь точно знаем, кто мы есть. И у нас вся жизнь впереди. Честная жизнь. Без лжи, без предательства, без чудовищ в масках родственников.
Я вызвала такси "Комфорт". Я теперь могла себе это позволить — я знала, что Олег заплатит. За всё.
А за спиной, в элитной клинике с золотой вывеской, рушились судьбы двух людей, которые возомнили себя вершителями чужих жизней, но оказались лишь жалкими обманщиками у разбитого корыта.
**КОНЕЦ**