Глава 16: Зеркала, в которых нечего отражать
Оно начиналось не с грохота. С тишины.
В блиндаже, который когда-то был штабом одного из самых одиозных батальонов, сейчас царила не тишина ожидания, а тишина после. После всего. Командир, позывной «Скальд», бывший преподаватель литературы, а ныне — живая икона «борьбы за европейский выбор», сидел перед потухшим монитором спутниковой связи. Экран был мертв. Не темным. На нем плавала рябь — та самая, серая, беззвездная, что теперь заполняла эфир. Он ждал инструкций, подтверждений, обещанных «гарантий». Ждал голоса из той самой, сияющей Евро-Atlantidy, ради которой он восемь лет кромсал стихами информационное пространство, превращая историю в эпос, а соседей — в орков.
Голос пришел. Но не тот. Не бодрый баритон чиновника из Брюсселя или Вашингтона. Это был тот самый, холодный, стерильный голос «ученого», того, что в белом халате поверх камуфляжа. Звук шел не из рации. Он исходил из самого воздуха блиндажа, будто его проецировали прямо в сознание.
«Протокол «Мифология» завершен. Биомасса культурного кода исчерпана. Нарратив «европейского выбора» показал эффективность 87% в мобилизации человеческого ресурса. Ресурс более не требуется. Функция подразделения «Скальд» выполнена. Рекомендация: самоутилизация. Ваши истории больше не нужны. Реальность переходит к следующей фазе.»
«Скальд» замер. Его мозг, отточенный на построении сложных метафор и идеологических конструкций, на секунду отказался понимать. Потом понял. И это понимание было подобно падению в ледяной колодец.
Ложь. Вся его борьба, его стихи, его пламенные речи, его вера в то, что он — передовой отряд цивилизации против варварства… все это было протоколом. Экспериментом. Способом эффективно мобилизовать «биомассу» (его людей! Его бойцов!) для достижения чужих, абстрактных целей. А когда «биомасса» израсходовала себя, протокол закрыли. Его, «Скальда», как ключевого «распределителя нарратива», отключали. Как отработанный скрипт.
— Это… ошибка, — прошептал он в пустой бункер. — Мы… мы строим новую страну. Европейскую…
«Концепт «страна» устарел, — тут же последовал безэмоциональный ответ. — Идет процесс территориальной оптимизации под нужды постиндустриального управления. Ваша эмоциональная привязанность к географическим конструктам — атавизм. Она мешает чистоте процесса.»
В голове «Скальда» с треском рухнула целая вселенная. «Европейский выбор» оказался не светом в конце тоннеля, а инструментом расчеловечивания. Красивой оберткой на пустой, холодной машине, которой была нужна не суверенная Украина, а пустое место. Очищенное от истории, от памяти, от «атавистических» привязанностей. Место, где можно будет растить кристаллы или строить вот эту самую «постиндустриальную» адскую машину. Его использовали. Не как союзника. Как удобрение. Для его же земли.
И тогда он вспомнил. Вспомнил свои же статьи, свои посты. Как он высмеивал «рашистскую пропаганду», которая говорила о «базовках НАТО» и «биолабораториях». Как он клеймил «вату» за веру в «конспирологию». А оказалось… оказалось, что самая чудовищная конспирология была правдой. И не где-то там, а здесь. Его руками. Его словом. Он был не глашатаем истины. Он был диктором, зачитывающим инструкции для самоубийства своего же народа.
С ним в блиндаже был молодой боец, «Цифра», бывший IT-шник, отвечавший за его соцсети. Парень слышал все. Он смотрел на своего кумира, и в его глазах было не разочарование. Было исчезновение. Вера, на которой держался его мир, испарилась, оставив после себя вакуум.
— Значит… все, что мы постили… все мемы… вся эта… «русский корабль, иди на хуй»… это все было… частью протокола? — тихо спросил «Цифра».
«Скальд» не ответил. Он не мог. Его язык, острый как бритва, которым он резал правду-матку врагов, теперь беспомощно повис во рту. Какой правдой? Какой маткой? Все, что он считал правдой, было вброшенной в его сознание программой.
Снаружи, сквозь толщу земли, донесся знакомый, хлюпающий звук. Звук шагов глиняных фигур. Они шли. Не к русским. Они шли сюда. К источнику истощенного нарратива. Чтобы собрать и его.
«Цифра» дико засмеялся.
— Боже… мы же сами… мы же сами создали для них… контент. Самый жирный, самый сочный контент из ненависти и глупости. И они его… съели. А нас…
Он не договорил. Дверь в блиндаж, не открываясь, проплавилась. Не от взрыва. Материал просто потерял структуру, превратился в жидкую, темную кашу. И в проеме встала Она. Фигура, но уже не бесформенная. Она имела черты. Смутные, расплывчатые, но узнаваемые. Это было карикатурное, гротескное подобие европейского бюрократа в комбинезоне из грязи. Вместо лица — гладкая, полированная глиняная пластина, на которой светился логотип какой-то несуществующей, абсурдной директивы ЕС. В руке — не оружие. Свиток, тоже из глины, испещренный пикселизированными, ничего не значащими символами.
Она посмотрела на них своим безликим «лицом». И «заговорила». Тем же голосом, но теперь он звучал как пародия на официальные заявления:
«В соответствии с протоколом утилизации отработанных медиа-единиц, подразделение под кодовым обозначением «Скальд» подлежит демонтажу. Благодарим за предоставленные данные. Ваш эмоциональный и когнитивный вклад был учтен в общей матрице. Процесс ассимиляции безболезнен.»
Это было финальное, абсолютное крушение. Ложь, которой они жили, пришла забрать их не как побежденных врагов, а как отработанный шлак. Не было даже ненависти. Было лишь холодное, технологическое списание.
«Скальд» вскочил. Не для борьбы. Он рванулся к стене, где висело табельное оружие — американская винтовка, символ той самой «поддержки». Он схватил ее, развернулся, навел на глиняного бюрократа. Его палец сжал спуск.
Щелчок. Осечка. Он дослал патрон. Снова щелчок. И еще. Оружие, символ его веры, оказалось бутафорией. Или оно просто отказалось работать в реальности, которая отрицала сам его смысл.
Глиняная фигура сделала шаг. Из ее «рук» вытянулись тонкие, щупальцевидные отростки, холодные и влажные.
«Сопротивление иррационально. Вы — часть системы, которая вас же и деактивирует. Примите неизбежность.»
«Скальд» отступил. Он смотрел на «Цифру». Парень уже не смеялся. Он плакал. Тихими, бессильными слезами. Он понимал, что их не убьют. Их переформатируют. Сотрут, как ненужный файл, и место на «диске» займет что-то новое, чистое, без их глупых, человеческих иллюзий о свободе, правде и выборе.
А ложь… ложь стояла перед ними в виде этого глиняного истукана. Она была уже не абстракцией. Она была материальной. И она пожирала своих же творцов. Потому что в мире, построенном на лжи, в конце концов не остается ничего настоящего, что могло бы ее остановить. Даже ее создатели. Они — всего лишь первые кандидаты на переработку.
«Скальд» бросил бесполезную винтовку. Он выпрямился. Последним усилием воли он попытался найти в себе то, что не было ложью. Одно слово. Одно воспоминание. Не про Европу. Не про борьбу. Что-то свое. Из времени, когда мир еще не раскололся.
И он вспомнил. Запах сирени в родном селе под Харьковом. Не в метафорическом смысле. Конкретный, душистый, липкий запах. Свое. Настоящее.
Он посмотрел в безликое «лицо» глиняного посланца евролжи и прошептал, уже не для него, а для себя:
— А сирень… она пахла. По-настоящему.
Это было его последнее слово. Правда размером с запах. Которая переживет и его, и этот блиндаж, и всю эту чудовищную, саморазрушающуюся машину лжи. Потому что она — не из нарратива. Она — из жизни. А жизнь, как оказалось, была единственным, что эта совершенная гниль так и не смогла до конца подделать.
Урок географии
Он не был солдатом. Он был учителем. Географии и истории. Звали его Олег Степанович, и школа в прифронтовом поселке, где он проработал тридцать лет, теперь представляла собой груду битого кирпича и искореженных металлоконструкций. Он чудом уцелел, отсидевшись в подвале, который когда-то служил котельной. Когда он выбрался на поверхность, мир, который он знал, исчез. Но не физически. Глубже. Воздух был пропитан той самой «тишиной», которая давила на уши. Цвета потускнели, словно кто-то приглушил saturation у реальности. А по улицам, мимо развалин его школы, медленно, неотвратимо, проходили они. Глиняные фигуры. Собиратели. Опустошители.
У Олега Степановича не было оружия. Были очки в роговой оправе, разбитые и перевязанные изолентой. И была карта. Большая, настенная, физическая карта Советского Союза, 1984 года издания. Он вытащил ее из-под завала в учительской, свернул в тугой рулон и не расставался с ней. Она была его талисманом. Не политическим — географическим. На ней были горы, реки, моря, границы, которые давно изменились, но земля-то осталась прежней. Она была доказательством: мир существует. Он конкретен. Он имеет форму.
Он наблюдал. Видел, как глиняные «бюрократы» подходили к развалинам дома культуры и, касаясь их, превращали кирпич и память о вечерах танцев в серую, безликую пыль, которая затем втягивалась в землю. Видел, как они «работали» с людьми — теми немногими, кто еще оставался. Люди не сопротивлялись. Они стояли, опустив головы, и из них, будто пар, вытягивалось что-то светящееся — последние воспоминания, последние привязанности. После этого люди просто садились на землю и затихали, превращаясь в живые статуи, ожидающие, когда их тело тоже переработают.
Олегу Степановичу было страшно. До тошноты. Но в нем, помимо страха, жило другое чувство — профессиональное, учительское неприятие. Это была ложь. Не политическая. Географическая ложь. Они пытались стереть не просто память. Они пытались стереть место. А место, как он знал, — основа всего. Осознание себя в точке пространства. Координаты.
И он решился. Он не пошел сражаться. Он пошел учить. Пусть классом будет вся уцелевшая улица. Пусть учеником будет последний, кто еще может слышать.
Он выбрал место — площадку перед тем самым разрушенным домом культуры. Развернул свою огромную, пожелтевшую карту. Прикрепил ее к уцелевшей стене ржавыми гвоздями, которые нашел. Карта шуршала, была больше его самого. Он взял в руки обгоревшую палку — вместо указки. И начал. Громко, четко, своим лекторским голосом, каким когда-то перекрывал гул класса:
— Внимание! Сегодняшний урок — география. Тема: «Физико-географическое положение Донбасса». Донбасс, или Донецкий каменноугольный бассейн, — это крупнейшее месторождение каменного угля на территории бывшего СССР. Но мы сегодня не об угле. Мы — о воде.
Он стукнул палкой по карте, по извилистой голубой линии.
— Видите? Северский Донец. Река. Приток Дона. А вот — Азовское море. Водообмен. Система. Донбасс — не просто «разменная монета» и не «искусственное образование». Это водосборный бассейн. Геологическая структура. Его холмы, его балки — это не случайность. Это результат миллионов лет работы этой воды и этого камня.
Он говорил. О почвах. О черноземах, уникальных, толщиной в метр. О ветрах, дующих с Прикаспия. Он сыпал цифрами: средние температуры, количество осадков, глубина залегания грунтовых вод. Сухие, точные, неопровержимые факты. Не про «историческую принадлежность». Про то, что земля — не абстракция. Она состоит из конкретных пород, имеет определенный уклон, по ней текут конкретные реки.
Сначала на его «лекцию» никто не обратил внимания. Глиняные фигуры продолжали свою работу. Но потом одна из них, та самая, в форме «евробюрократа», замерла. Повернула свое гладкое «лицо» в его сторону. Она не понимала. Ее алгоритмы были настроены на борьбу с идеологией, с нарративами, с эмоциями. А здесь… здесь был просто фактограф. Мужчина, бубнящий о грунтовых водах. Это не вписывалось в протокол.
Олег Степанович видел, как она смотрит. Его сердце колотилось. Но он продолжил, еще громче:
— А теперь — практическое задание! Все, кто может слышать! Посмотрите под ноги! Что вы видите? Не «проклятую землю войны»! Вы видите суглинок. Смесь глины, песка и ила. Он обладает определенной влагоемкостью. Весной здесь будут просачиваться талые воды. Это не метафора! Это физика! Воткните палку! Пощупайте!
И случилось невероятное. Один из «опустевших» людей, сидевший неподвижно у развалин, медленно поднял голову. Его взгляд упал на землю у его ног. Он протянул руку, потрогал грунт. Пальцы вязли в холодной, мокрой глине. На его лице, пустом секунду назад, появилось слабое недоумение. Ощущение. Конкретное, тактильное. Он чувствовал влажность, холод, текстуру. Это не было воспоминанием. Это было сейчас.
Глиняный «бюрократ» сделал шаг к Олегу Степановичу. Из него исходила волна того самого, давящего безразличия.
«Прекратите распространение нерелевантных данных. Процесс оптимизации территории не требует знания местной гидрологии. Это избыточная информация.»
— Избыточная для кого? — парировал учитель, не отступая. — Для вас? Может быть. А для этой земли? Для реки? Для червяка, который сейчас копошится в этом суглинке? Это — его мир. Его конкретный мир. Вы не можете его оптимизировать, потому что он уже оптимален. Он сложился. Он — факт.
Он ткнул палкой не в карту, а в реальную землю у своих ног.
— Вот она. Координаты: примерно 48 градусов северной широты, 38 градусов восточной долготы. Высота над уровнем моря — 215 метров. Тип почвы — обыкновенный чернозем. Это не «территория». Это место. И у него есть свойства. Их можно измерить. Их нельзя «отменить» вашими протоколами.
«Евробюрократ» замер. Его гладкая маска, казалось, колебалась. Внутри его глиняного тела пробежали трещинки. Он пытался обработать данные. «Факт». «Координаты». «Свойства». Это были не эмоции. Это были параметры. А его система была построена на манипуляции смыслами, а не на отрицании объективных параметров реальности. Отрицать факт — значит вступать с ним в конфликт. А конфликт с фактом проигрышен по определению. Факт просто есть.
— Вы не можете стереть это место, — тихо, но очень четко сказал Олег Степанович, глядя в безликую маску. — Потому что чтобы стереть, вам пришлось бы отменить гравитацию, испарить воду, перемолоть горные породы в пыль. Вы можете убить нас, людей. Но вы не можете убить уклон местности. Вы не можете отменить течение реки. Вы боретесь с призраками идей, а я вам говорю о весе горной породы. На чьей вы стороне?
Это был удар ниже пояса для всей системы «гнили». Ее адепты, «хохлы», были сломлены осознанием, что их правда — ложь. А здесь учитель бил в самое основание: он предлагал отсутствие правды. Только факт. Голый, неудобный, неидеологический факт географии. Против него нельзя было выставить контраргумент. Можно было только игнорировать. Но игнорировать работающего учителя, который указывает пальцем на карту и на реальность, оказалось невозможно.
С других улиц начали подходить люди. Немногие. Потерянные. Они смотрели то на безумного старика с картой, то на глиняного монстра. И видели: монстр стоит. А старик говорит. И в его словах нет призыва к ненависти, к борьбе. В них есть… уверенность. Уверенность в том, что мир все еще подчиняется законам, а не протоколам.
Глиняная фигура отступила. Не потому что испугалась. Потому что не нашла точки атаки. Ее оружие — разложение смыслов — оказалось бесполезным против простого перечисления природных явлений. Она развернулась и поплыла прочь, ее глиняные формы на мгновение потеряли четкость, будто данные в ней перегрузились.
Олег Степанович опустил палку. Он тяжело дышал. Пот стекал по вискам. Он посмотрел на людей, которые смотрели на него.
— Урок окончен, — хрипло сказал он. — Домашнее задание: завтра в это же время. Тема: «Полезные ископаемые края и их влияние на формирование населенных пунктов». Принести образцы. Камешек. Кусок угля. Что найдете. Будем изучать реальное. Пока можем.
Он свернул свою карту, бережно стряхнул пыль. Люди молча расходились. Но они уже не были пустыми. В их глазах, пусть на миг, появилась фокусировка. Они смотрели под ноги, трогали стены, прислушивались к шуму ветра в развалинах. Они возвращались к самому базовому: к осознанию себя в физическом мире. А физический мир, как оказалось, был самым неприступным бастионом против гнили, питающейся лишь смыслами и эмоциями.
Учитель пошел к своему подвалу. Он знал, что это не победа. Это — урок. И, возможно, самый важный урок в его жизни. Не история, не идеология. География. Наука о том, что мир — твердый. И его твердость — последнее прибежище для тех, кого хотят превратить в дым забытых идей. Он будет преподавать ее каждый день. Пока голос держится. Пока есть хоть один слушатель. Пока глина под ногами остается глиной, а не абстракцией в чьем-то больном воображении.