Глава 13
Весть распространялась не по проводам. Она шла другим путем — по тихому эху боли, по подземным толчкам тоски, по тому самому, невидимому полю, что теперь связывало всех «стариков». Игла, которая чуть не пронзила сердце деда Игоря, стала точкой сборки. Его решение жить — тем крошечным толчком, что запустил лавину в обратную сторону.
В старом доме у шахты «Забытая» Петрович сидел, обложенный самодельными приборами — кристаллами, медными спиралями, батарейками. Он уже не плакал. Он слушал. И то, что он услышал после рассвета, заставило его сухие, потрескавшиеся губы растянуться в беззубой, но жутковато-торжествующей улыбке.
— Понял… — прошептал он, касаясь дрожащими пальцами одного из кристаллов. Он мерцал слабым, но чистым, не желтым, а голубоватым светом. — Понял, старый хрыч… Нашел точку опоры… Не в памяти… В настоящем… В упрямстве… Ёжик… Ха! Ёжик!
Он засмеялся тихим, сухим смешком, больше похожим на кашель. Потом схватил кусок мела и начал набрасывать на стене, испещренной уже десятками формул и символов, новую схему. Она была проще. Не круговая, как все предыдущие. Линейная. Стрела. Отправная точка — маленький кружок с точкой внутри («ёжик у ведра»). И от нее — расходящиеся волны.
— Не сопротивляться тоске, — бормотал он. — Не бороться с предательством… Игнорировать! Идти мимо! Жить ВОПРЕКИ! Это… это не резонанс. Это диссонанс! Какофония жизни против их стерильной гармонии забвения! Да!
Он схватил старую полевую рацию, ту самую, с которой когда-то пытался звонить деду Игорю. Не стал что-то настраивать. Просто нажал кнопку и начал говорить. Говорить в эфир, полный Шепота и помех. Говорить своим дребезжащим, но ясным голосом:
— Слышите? Все, кто еще дышит и помнит вкус утренней росы! Они украли у нас веру в большое. В идеалы. В братство. Окей. Отдадим им это дерьмо! Оно и так уже протухло. Но есть малое! Сапог, который жмет. Суп, который пересолен. Кофе, который остыл. Первая затяжка утром. Скрежет песка на зубах. Это — НАШЕ! И они не могут это украсть! Потому что это — чувство! Живое, сиюминутное, никчемное! Зацепитесь за это! За свое никчемное, глупое, живое «сейчас»! Это и есть оружие! Протокол… «Ёжик»! Повторяю, протокол «Ёжик»! Игнорируйте их боль, их тоску, их предательство! Делайте свое маленькое, глупое, живое дело! Прямо сейчас!
Он не знал, услышит ли его кто-то. Но ему было все равно. Он выкрикивал в пустоту свой манифест бессмысленного, животного сопротивления.
В своем «гнезде» Майский поймал этот странный импульс. Не на обычной частоте. Это была просто мощная, несфокусированная эмоциональная вспышка в эфире, искаженная, но узнаваемая — ярость жизни. Он перевел ее через свои фильтры, очистил от шумов. И услышал. «Протокол «Ёжик». Игнорировать. Делать свое».
Он посмотрел на своих «птенцов», Костю и Дмитрия, все еще бледных после вчерашнего. Они слушали запись Петровича, и в их глазах, вместо страха, появилось недоумение, а потом — первый проблеск чего-то похожего на озорство.
— Виктор Петрович, — сказал Костя. — А что, если… что если мы не будем искать их сигналы? Что если мы будем транслировать… ну, не знаю… рецепт борща? Или как чинить велосипед?
— Или запись дождя по крыше, — добавил Дмитрий. — Просто дождя. Долгой, монотонной записи.
Майский смотрел на них. Потом медленно кивнул. Глаза его зажглись старым, знакомым огнем — не ярости, а азарта.
— Они ждут от нас боли. Страха. Попыток восстановить доверие. А мы дадим им… быт. Самую скучную, повседневную, живую бытовуху. Запускайте. Все свободные каналы. Транслируйте все, что не имеет никакого смысла, кроме самого факта существования.
На батарее Семенова Гараев пришел в себя. Он был разбит, пуст, но жив. Он сидел, прислонившись к броне, и смотрел на небо. Рядом с ним сидел старый служебный пес по кличке «Верный», которого подобрали еще в мирное время. Пес положил морду ему на колени и тихонько поскуливал.
Гараев машинально гладил его за ухом. Шерсть была теплой, живой. Он чувствовал биение сердца собаки сквозь ладонь. Простое. Конкретное.
— Вот видишь, — прошептал он псу, а может, себе. — Ты же не думаешь о смысле. Ты хочешь есть, спать, чтобы тебя гладили. И все. Может, и нам так надо.
Он услышал в наушнике (их перевели на открытый, незашифрованный канал) странную трансляцию: какой-то старик бубнил о щах, которые надо варить на третьем бульоне. Потом пошла запись — просто звук кипящего чайника. Долгий, монотонный.
И Гараев, к удивлению своему, улыбнулся. Слабо, едва. Но улыбнулся. Он достал из кармана смятую пачку печенья, отломил кусок, дал псу. Потом отломил себе. Жевал. Печенье было почти несъедобным, сухим. Но оно было.
А дед Игорь вышел за калитку. Впервые за несколько дней. Он не искал врага. Он пошел по привычному маршруту — к колодцу на краю поселка. Не потому что надо. Просто потому что всегда так делал.
Воздух был тяжелым, но теперь он различал в нем оттенки. Не только гниль. Запах влажной земли после ночной влаги. Дымок из трубы соседнего дома (значит, не он один еще жив). И что-то еще… что-то, чего раньше не замечал.
Он смотрел на знакомые дома, деревья, заборы. И видел теперь не просто предметы. Он видел искажения. Там, где проходила волна той жуткой тоски, оставались… холодные пятна. Не в температуре. В восприятии. Угол сарая соседа казался чуть размытым, будто его стерли ластиком. Дерево у дороги — неестественно прямым, без сучков, как пластиковый муляж. Это были шрамы. Шрамы на реальности, оставленные атаками забвения.
И он видел кое-что еще. Тонкие, едва заметные нити. Серебристо-серые, полупрозрачные. Они тянулись от этих «холодных пятен» куда-то вдаль, в сторону леса, к шахте. Как паутина. Или как корни какой-то адской плесени, пронизывающей не материю, а саму ткань мира.
Он не испугался. Наоборот. Это давало ему цель. Врага можно было не только чувствовать. Его можно было видеть. Увидеть рану — первый шаг к тому, чтобы ее прижечь.
Он дошел до колодца, зачерпнул воду. И тут его взгляд упал на старую, полуразрушенную лавочку под яблоней. На лавочке сидела старуха. Мария Ивановна, соседка, которой было под девяносто. Она сидела, укутанная в платок, и смотрела в пустоту. Рядом с ней лежала палочка. На нее тоже была натянута одна из тех серебристых нитей. Тонкая, как паутинка, идущая от ее виска вдаль.
Дед Игорь подошел.
— Мария Ивановна? Как вы?
Она медленно повернула к нему голову. Глаза были мутными, но в них еще теплился слабый огонек.
— Игорь… — прошептала она. — Я… я все забываю. День сегодняшний. А вот старое… старое помню. Как с отцом на покос ходила. А сейчас… пусто. И так тоскливо, Игорь… Так тоскливо, будто жизнь уже кончилась, а ты еще тут сидишь.
Он сел рядом. Осторожно, не физически, а внутренне, потянулся к той серебристой нити. Не руками. Вниманием. Он представил себе не борьбу. Он представил… запах свежескошенной травы. Тот самый, из ее воспоминаний. И тепло июльского солнца на спине. Не свои воспоминания. Ее. То, что было для нее живым.
И… нить дрогнула. Не порвалась. Но ее серебристый, мертвенный блеск померк на секунду. Старуха вздохнула глубже.
— Травка-то пахла… — вдруг сказала она яснее. — Как же пахла…
Дед Игорь понял. «Протокол «Ёжик» работал. Но ему нужно развитие. Не просто игнорировать. Лечить. Лечить реальность, зараженную тоской. Не своими воспоминаниями. Чужими. Находить в других то самое «малое», живое, и напоминать им о нем.
Он провел у старухи еще полчаса, говоря не о войне, не о беде. О простом. О том, как вкусен был парной квас. Как звенели комары над рекой. Он не боролся с нитью. Он просто создавал рядом с ней такое плотное, яркое пятно жизни, что нить будто отступала, теряя силу.
Когда он уходил, нить все еще была там, но она стала тоньше, прозрачнее. А в глазах Марии Ивановны появилось чуть больше осознанности. Она даже попыталась улыбнуться.
На обратном пути дед Игорь уже целенаправленно искал эти «холодные пятна» и серебристые нити. Их было много. Они оплетали поселок, как раковая опухоль оплетает здоровую ткань. Это и была система. Система распространения гнили, забвения, тоски. Она питалась слабостью, одиночеством, отчаянием.
Он не мог разрушить ее всю. Но он мог создавать точки сопротивления. Очаги живого, глупого, упрямого быта. Как костерки в степи, которые, если их будет много, могут остановить степной пожар.
Он вернулся домой. Не с чувством безнадежности. С работой. Он достал старый блокнот и начал записывать. Не стратегию. Список. Список простых, живущих здесь людей. И рядом — то, что они, возможно, еще помнят из настоящей, не отравленной жизни. Бабка Глаша — ее пироги с капустой. Дед Николай — его голуби. Молодая мать Катя — колыбельную, которую она пела ребенку.
Он создавал карту. Не карту врага. Карту жизни, которая еще теплилась здесь. Карту того, за что на самом деле идет эта тихая, страшная война. И понимал, что его одиночная битва окончилась. Теперь начиналась другая. Не за свою душу. За души других. За право этого места пахнуть не гнилью, а пирогами, голубиным пометом и детской колыбельной. И для этой войны «Мураш» был бесполезен. Нужно было другое оружие. Внимание. Память. И готовность напоминать другим, кто они есть, когда все вокруг пытается заставить их забыть.