Глава 10
Он пришел на рассвете. Не так, как приходят враги — с шумом и угрозами. Он пришел тихо, с пустыми руками и с лицом, на котором была написана такая усталость и скорбь, что даже дед Игорь, насторожившись до предела, на мгновение дрогнул.
Мужчина лет сорока, в потрепанном, но чистом камуфляже без опознавательных знаков. Лицо — обычное, славянское, с глубокими морщинами у глаз, будто от долгого вглядывания в даль. Он был ранен — самодельная повязка на бедре пропиталась сукровицей. Он остановился у калитки, оперся на костыль из сука, и голос его, когда он заговорил, был хриплым, но беззлобным:
— Хозяин… помоги… сбился с пути. Наши… наши отступили. Меня бросили.
Дед Игорь стоял в дверях, «Мураш» за спиной, спрятанный в тени. Он молча смотрел. Тоска после вчерашней битвы еще сидела в костях тяжелым осадком, но теперь ее теснило другое — холодное, острое чутье. Что-то было не так.
— Чьи будешь? — коротко бросил дед.
— Да кто нынче разберет… — мужчина горько усмехнулся, и в этой усмешке была такая знакомая, выстраданная горечь всех войн, что сердце сжалось. — Из донбасских ополченцев был. Потом… потом все смешалось. Одни ушли к одним, другие к другим. А я… за землю воевал. За эту, вот. А она, похоже, никому не нужна. Ни им, ни… нашим.
Он говорил правильные слова. Те самые, что могли вырваться из уст любого из «стариков». Слова о предательстве высшим командованием, о брошенности, о размене людей в большой игре. И в его глазах, когда он говорил о земле, была настоящая, неметафорическая боль. Дед Игорь видел такую боль. У себя в зеркале.
— Заходи, — наконец сказал дед, отступая от двери. Чутье кричало, но и долг солдата, и простая человечность велели впустить раненого. «Старик» не мог поступить иначе.
Мужчина, представившийся Андреем, с благодарностью кивнул и, ковыляя, переступил порог. Он с благоговением оглядел хату, потрогал рукой выщербленный косяк.
— Дом… настоящий. Не бункер. Не окоп. Спасибо, дед.
Он вел себя безупречно. Скромно. Благодарно. Рассказывал истории, которые могли быть правдой: про бои в Дебальцево, про «котел», про друзей, оставшихся в сырой земле. Он даже знал некоторые имена, названия частей — те самые, что знал и дед Игорь. Он встраивался. Становился своим.
Но была одна деталь. Маленькая. Он слишком быстро соглашался. Слишком легко понимал. Когда дед Игорь, проверяя, вскользь упомянул старый, малоизвестный эпизод локального конфликта, «Андрей» не просто знал о нем — он рассказал детали, которые мог знать только непосредственный участник. Слишком идеально. Как будто читал готовый текст.
И глаза. В моменты, когда он думал, что на него не смотрят, в его глазах исчезала усталость и боль. Появлялась… пустота. Не тоска. Не страх. А идеально стерильная, ровная пустота, как на чистом листе бумаги перед тем, как на нем что-то напечатают.
На третий день «Андрей» уже помогал по хозяйству. Колол дрова, чинил забор. Вечером они сидели за столом. Дед Игорь достал бутылку старого, домашнего вина, «для сугреву». Он налил два стакана.
— За упокой, — мрачно сказал дед, поднимая свой. — За всех, кто лег.
— За упокой, — эхом отозвался «Андрей». Он выпил. И дед Игорь заметил: мужчина не сморщился. Не оценил вкус, не крякнул, как делают все, кто пьет крепкое домашнее. Он просто проглотил. Как воду. Его лицо не изменилось. Боль, усталость, горечь — все это было надето. А под маской не было ничего.
И тогда в голове деда Игоря, с ледяной ясностью, щелкнуло. Предательство. Но не то, о котором говорил этот человек. Не предательство генералов или политиков. Нечто более глубокое, более чудовищное.
— Ты говорил, тебя бросили твои, — негромко начал дед, глядя на пламя керосиновой лампы.
— Бросили, — кивнул «Андрей», и в его голосе снова зазвучала отрепетированная горечь. — Как отработанный материал. Мы для них — пушечное мясо. Расходник.
— А земля? — спросил дед, пристально глядя на него. — Ты говорил, за землю воевал.
— За землю. Которая теперь вся в воронках, в крови, в этой… тоске.
— А какая она, земля-то? — дед Игорь наклонился вперед. — Вот эта, за окном. Не вообще. Конкретно. Какая на вкус весенняя пахота здесь, на заднем поле? Какая трава первой пробивается у ручья? Какой запах у грозы над Банькиным оврагом?
«Андрей» замер. На его лице на миг дрогнула маска. В глазах промелькнуло непонимание, а затем — быстрое, почти машинное сканирование. Он искал ответ в базе данных. И не находил.
— Я… я не за этим воевал, — нашел он наконец. — Я за идею. Чтобы эта земля была свободной.
— От кого? — мягко спросил дед.
— От… от всего этого. От гнили. От старого мира.
— А от своих запахов, от своих вкусов, от памяти, что в каждом камне — тоже надо освобождать? — голос деда Игоря стал тверже. — Ты знаешь, что под нашим огородом лежит дед моего деда? А под тем дубом — братская могила красноармейцев, которых белые порубали? Это тоже гниль? Это тоже надо стереть, чтобы земля стала «свободной»?
«Андрей» отодвинулся. Его лицо стало гладким, каменным.
— Старая память — это груз. Она мешает идти вперед.
— Мешает кому? — встал дед Игорь. Его тень, огромная, заколебалась на стене. — Тем, кто хочет прийти на чистое место? На выжженное? На стерильное? Чтобы не пахло ни предками, ни кровью, ни потом — только их новым, правильным порядком?
Он подошел к окну, распахнул ставню. Ночь была тихой, но эта тишина уже не давила. Она была напряженной, как тетива.
— Ты не наш, — сказал дед Игорь, не оборачиваясь. — И не «их» в прямом смысле. Ты… продукт. Их самый страшный продукт. Ты — идея предательства, воплощенная в плоть. Они взяли наши боли, наши раны, нашу горечь от настоящих предательств — и слепили из них тебя. Куклу. Чтобы ты пришел к нам, к «старикам», и изнутри, нашими же словами, сказал: «Сдавайтесь. Все бессмысленно. Ваша память — груз. Ваша земля — просто территория». Ты — последний аргумент гнили. Когда ложь и страх не работают, в ход идет… пустота в обличье своего.
За его спиной послышался тихий звук. Не взвода курка. Шорох, будто с тела спадает кожа. Дед обернулся.
«Андрей» стоял посреди комнаты. Но это был уже не усталый, раненый солдат. Его поза была прямой, неестественно правильной. Боль исчезла с его лица. Осталось лишь холодное, безразличное любопытство. Даже рана на бедре, казалось, перестала его беспокоить.
— Ты умен, старик, — сказал он, и голос его изменился. Исчезли хрипотца, эмоции. Звучал ровный, модулированный баритон, лишенный акцента. Голос диктора или психолога. — Да. Я — инструмент. Протокол «Зеркало». Моя задача — не убить тебя. Моя задача — доказать тебе, что ты уже мертв. Что все, за что ты держишься — сентиментальный хлам. Что твоя верность — атавизм. Что в новом мире, который наступит после очищения, для таких, как ты, нет места. Даже в памяти.
Он сделал шаг вперед.
— Я изучил тебя. Твои шаблоны. Твою боль по сыну, который погиб в Чечне. Твою тоску по жене. Твою ярость на тех, кто разбомбил детский сад. Я могу говорить об этом с тобой на одном языке. И я могу показать тебе… их бессмысленность. Смерть сына не спасла Россию от новых войн. Тоска по жене не воскресит ее. Ярость не вернет детей. Все, что у тебя есть — это прах. И преданность этому праху. Разве это не высшая форма предательства? Предательства самого себя, своей единственной, драгоценной жизни — ради тени?
Это был удар ниже пояса. Удар в самую суть. Он не угрожал, не пугал. Он разъедал. Он предлагал принять предательство как единственно разумный выход. Как акт милосердия к самому себе.
Дед Игорь чувствовал, как старые кости ноют от напряжения. В голове стучало: «Он прав? Ведь и вправду… все тленно. Все уйдет. И моя память… она только мне и нужна».
Но тогда он посмотрел на руки. На свои руки, которые держали «Мураш», которые строили этот дом, которые обнимали жену и сына. Его руки. И вспомнил не боль, а ощущения. Тепло детской щеки. Тяжесть первого снопа. Усталость и удовлетворение после честной работы.
— Ты ошибаешься, — тихо сказал дед Игорь. — Ты говоришь о вещах, но не понимаешь связи. Да, сын погиб. Но я помню, как он смеялся. И этот смех — не прах. Он — часть меня. Она умерла. Но любовь к ней — не тень. Она — сила, которая до сих пор греет. Ты можешь скопировать слова, но ты не можешь скопировать живую связь. Ты — предательство. А я — верность. Не идее. Не флагу. А людям. Местам. Воспоминаниям. Это и есть жизнь. А то, что ты предлагаешь… это стерильная смерть. Под маской свободы.
Он медленно поднял «Мураш». Не с угрозой. Как символ.
— И знаешь, в чем главная разница между тобой и мной? Я могу предать. Я слаб. Я человек. А ты — нет. Ты не можешь предать, потому что тебе нечего предавать. У тебя нет ничего своего. Ты — пустая скорлупа. И в этом твое абсолютное ничтожество.
На лице «Андрея» впервые появилась эмоция. Не злость. Не ярость. Раздражение. Как у ученого, чей чистый эксперимент портит упрямый, нелогичный фактор.
— Рациональность всегда побеждает сентимент, старик.
— Эта война не рациональна, — парировал дед. — Она духовна. И ты на проигрышной стороне. Потому что дух — он в верности. Даже когда она кажется безумием. А предательство… оно ведь тоже требует выбора. А у тебя выбора нет. Ты — функция. И сейчас я тебя выключу.
Он взвел курок. Звук был громким, окончательным в тишине дома.
«Андрей» смотрел на него. И вдруг улыбнулся. Это была не человеческая улыбка. Это был оскал беззубого рта, симулякр улыбки.
— Убьешь меня? Убьешь безоружного, раненого? Того, кто пришел за помощью? Вот она, твоя верность своим принципам. Добро пожаловать в нашу реальность, старик. Где любой принцип можно сломать. Где любая верность — иллюзия.
Это был последний, самый изощренный удар. Поставить перед выбором: нарушить свой кодекс, убив, казалось бы, беззащитного, или проявить милосердие к тому, кто пришел его уничтожить изнутри.
Дед Игорь замер. Палец на спусковом крючке дрогнул. И в эту долю секунды сомнения «Андрей» двинулся. Не для атаки. Он шагнул к стене, к той самой, где висели фотографии. К памяти.
— Не тронь! — рявкнул дед.
Но «Андрей» уже протянул руку к рамке с фотографией молодого лейтенанта — его сына. Его движение было не быстрым, а… оскверняющим. Медленным, демонстративным, полным холодного, аналитического интереса к тому, какую боль это причинит.
И в этот миг в деде Игоре что-то перегорело. Не ярость. Не ненависть. Защита. Чистый, животный инстинкт защиты своего гнезда, своей памяти, своего права горевать и любить.
Выстрел грянул, оглушительный в замкнутом пространстве. Не из «Мураша». Из старого, спрятанного за пазухой обреза, который дед Игорь достал и выстрелил одним движением, не целясь, по тому, что тянулось к его сыну.
«Андрей» отшатнулся. В его груди, чуть левее центра, расползалось алое пятно. Он посмотрел на рану с тем же научным интересом, потом поднял взгляд на деда Игоря.
— Эмоция. Иррациональный ответ. Ты только что предал свой же принцип. Ты стал таким же, как те, кого ненавидишь.
— Нет, — хрипло сказал дед Игорь, и в его глазах стояли слезы — не от тоски, а от ярости и горя. — Я защитил то, что люблю. А ты… ты даже не понимаешь разницы. Убирайся. Пока жив. И передай своим создателям: ваше предательство — оно искусственное. Оно не приживется. Потому что против него есть наша, простая, человеческая верность. Которая иногда стреляет. Чтобы не дать вам осквернить память наших мертвых. Чтобы наши дети не стали такими же пустыми, как ты.
«Андрей» постоял еще мгновение, будто собирая данные. Потом кивнул, развернулся и, уже не притворяясь раненным, ровной, механической походкой вышел в ночь. Кровь сочилась из раны, но он, казалось, не замечал ее.
Дед Игорь опустился на стул. Руки тряслись. Он только что выстрелил в человека. Или в то, что имитировало человека. Он нарушил свой закон. Но спас сына на фотографии. Спас память от прикосновения пустоты.
Это было не очищение. Это было падение в ту самую грязь, куда его хотели затянуть. Но он упал, чтобы оттолкнуться. Ценой части своей души.
За окном, в темноте, удаляющиеся шаги «Андрея» вдруг смолкли. И вместо них донесся тот самый, холодный, безэмоциональный голос, уже без попыток имитации:
— Протокол «Зеркало» завершен. Результат: субъект демонстрирует устойчивость, но приобретает уязвимость через нарушение внутренних табу. Рекомендация: переход к Протоколу «Тень». Использовать приобретенную травму против носителя. Распространение информации о «предательстве старика, расстрелявшего просящего помощи»… начато.
Дед Игорь зажмурился. Он понял. Его не убили. Его заразили. Заразили сомнением в себе. И это сомнение теперь будет работать на них. Это и было самым страшным предательством — когда ты сам, своими руками, даешь врагу оружие против себя.
Он сидел в темноте, а по щеке его катилась слеза — не от тоски, а от стыда и ярости на самого себя. Война вступила в новую, самую грязную фазу. Фазу, где главным полем боя становилась твоя собственная душа, а самым опасным врагом — отражение твоих же слабостей, искусно подсунутое тебе под нос. И дед Игорь только что проиграл в ней первый бой. Но война на этом не кончалась. Она только начиналась.