Виктор Андреевич не носил плащей и не летал по ночам. Его «суперкостюмом» была потертая спецовка автослесаря, пропитанная запахом машинного масла и дешевого табака, а его «штаб-квартирой» — скамейка в углу старого спального двора, где он обычно курил после смены.
Он был из тех людей, которых называют «мужик с прошлым». Что именно там было, в этом прошлом — Афган, Чечня или просто тяжелая жизнь на окраине — никто толком не знал. Но это прошлое читалось в его тяжелом, сканирующем взгляде, в шраме над бровью и в том, как он экономно и скупо двигался, словно всегда ожидая подвоха.
В тот вечер ноябрьский ветер гонял по двору мокрые листья. Виктор затягивался сигаретой, мечтая только о горячем душе и ужине.
Звуки донеслись из-за трансформаторной будки. Сначала — глумливый, гогочущий смех, потом — звук падения чего-то тяжелого и сдавленный всхлип.
Виктор поморщился. Ему страшно не хотелось вставать. Ему было пятьдесят два года, у него ныла спина, и он давно перерос желание кому-то что-то доказывать. Мир жесток, говорил он себе, всех не спасешь.
— А ну, дай сюда! — раздался звонкий, наглый голос. — Чё ты, музыкант, в штаны наложил?
Виктор вздохнул, затушил окурок о подошву ботинка и медленно поднялся. Этот вздох был не от страха, а от усталости человека, который знает, что сейчас придется делать грязную работу.
За будкой трое подростков лет шестнадцати окружили мальчишку помладше. Тот был классической жертвой: худой, в очках, с нелепо большим футляром от скрипки за спиной. Сейчас этот футляр валялся в грязи, а его владелец, прижавшись спиной к кирпичной стене, пытался закрыть лицо руками.
Троица была типичной дворовой стаей. Вожак — в дутой куртке и надвинутой на глаза кепке — пинал носком кроссовка скрипичный футляр. Двое других, «шакалы-подпевалы», стояли по бокам, отрезая пути к отступлению.
— Слышь, Паганини, — глумился вожак, — сыграй нам «Мурку», а то мы нервные.
— Не трогайте, пожалуйста, — прошептал мальчишка.
— А то чё? Мамочке пожалуешься?
Виктор вышел из тени. Он не бежал, не кричал грозные фразы из боевиков. Он просто шел к ним — молча, тяжело ступая рабочими ботинками по асфальту.
Первым его заметил один из «шакалов». Он толкнул вожака в бок. Тот обернулся, готовый огрызнуться, но слова застряли у него в горле.
Виктор остановился в двух шагах. Он был не очень высоким, но каким-то очень плотным и широким в плечах. В свете тусклого фонаря его лицо казалось высеченным из камня.
— Вечер добрый, молодежь, — тихо произнес Виктор. Голос у него был хриплый, спокойный и абсолютно безэмоциональный.
— Тебе чё надо, дед? — попытался сохранить лицо вожак, хотя голос его предательски дрогнул. — Иди своей дорогой.
— Я-то пойду, — Виктор достал еще одну сигарету, не прикуривая, просто крутя её в толстых пальцах с въевшейся грязью под ногтями. — А вот вы, кажется, заблудились. Трое на одного? Это не по понятиям. Это, ребята, шакальство.
— Слышь, ты за базаром следи! — вожак, чувствуя, что теряет авторитет перед своими, сделал резкий шаг вперед, пытаясь «быкануть».
Это было ошибкой.
Виктор не ударил. Он просто сделал короткое, почти незаметное движение. Его левая рука, тяжелая, как гидравлический пресс, легла на плечо парня. Легла и сжала.
Вожак охнул и присел. В этом захвате не было злости, была только спокойная, уверенная сила. Сила человека, который много лет крутил гайки, которые не хотели откручиваться.
— Ай, пусти! Больно!
— Больно? — переспросил Виктор, не ослабляя хватки, и посмотрел парню прямо в глаза. Взгляд у слесаря был пустой и стылый, как колодец зимой. — А ему не больно? Ему страшно. А страх — это хуже боли.
Двое дружков стояли, не шелохнувшись. Весь их гонор испарился при виде того, как легко этот «дед» скрутил их лидера.
— Значит так, — Виктор чуть наклонился к уху вожака. — Футляр поднял. Отряхнул. Извинился. И чтобы я вас в этом дворе больше не видел. Время пошло.
Он разжал пальцы. Парень отскочил, потирая плечо, на котором уже наливался синяк. Вся его спесь слетела, остался только испуганный мальчишка, нарвавшийся на силу, которую не смог переварить.
Он торопливо поднял футляр, буркнул что-то похожее на «извини» в сторону скрипача. Через секунду троица уже растворилась в темноте арки, только топот кроссовок затих вдалеке.
Виктор наконец прикурил сигарету. Он повернулся к мальчику, который все еще стоял, вжавшись в стену.
— Живой? — спросил Виктор.
Мальчишка кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Очки сползли на нос, губы дрожали.
— Очки поправь, — сказал слесарь. — И футляр забери.
Мальчик неуверенно шагнул вперед, поднял свой инструмент, прижимая его к груди как самое дорогое сокровище.
— Спасибо вам... — голос у него сорвался на писк. — Вы их так... Вы бывший спецназовец, да?
Виктор усмехнулся в усы, выпустив струю дыма в сырое небо.
— Я, парень, бывший никто. И нынешний никто. Автослесарь я, шестого разряда.
Он посмотрел на дрожащего интеллигентного мальчишку. Виктор вдруг вспомнил себя в этом возрасте — не такого худого, но такого же растерянного перед лицом дворовой жестокости. Тогда за него никто не вступился. И он помнил тот липкий стыд и страх до сих пор.
— Запомни одну вещь, скрипач, — сказал Виктор, глядя ему в глаза. — Сила — она не в том, чтобы трое на одного. И даже не в том, чтобы кулаками махать, как я сейчас.
Он затянулся и продолжил, подбирая слова:
— Сила в том, чтобы не пройти мимо, когда бьют слабого. Даже если тебе самому страшно. Даже если ты устал и хочешь домой. Если прошел мимо — значит, ты такой же, как они, только трусливее. Понял?
Мальчик серьезно кивнул, хотя вряд ли до конца понял всю глубину этих слов сейчас.
— Вот и молодец. А теперь дуй домой. И спину держи ровно. Ты музыкант, а не вопросительный знак.
Виктор смотрел, как мальчишка, спотыкаясь, бежит к своему подъезду. Он докурил, щелчком отправил окурок в урну и медленно побрел домой, к своему горячему душу и остывшему ужину.
Спина ныла еще сильнее. Он не чувствовал себя героем. Он просто сделал то, что должен был сделать любой нормальный мужик. Просто «нормальных» в тот вечер в том дворе оказалось немного. Всего один.