Он замер у витрины, будто прилип. Взгляд — восторженный, детский. Максим- человек, обычно равнодушный к тряпкам, смотрел на куртку. Не просто теплую вещь, а красивую: стильный крой, капюшон с мехом, а внутри — алая, как заря, подкладка. Ценник показывал 7000 рублей. Немало, но и не запредельно.
Он повернулся к жене, Лиде. Голос звучал нерешительно, почти виновато:
— Слушай, а ведь хорошая куртка. Практичная. У меня-то старенькой уже лет десять. Может, возьмем?
Лида, женщина с твердым, хозяйским взглядом, тут же включила внутренний калькулятор.
— Денег мало, Макс. Всегда мало. Страховка на твою ласточку на исходе, она опять стучит, на ремонт копим. Дочке с зятем на дом помогаем, им каждый кирпич в счет. Внуку Данилке велосипед обещали. Зачем тебе эта... молодежная? Ты же уже не мальчик, вон пузан отрастил, а всё туда же — она высказала это прямо, без обиняков. Так, как часто говорят в долгих браках, где уже не церемонятся.
Максим помолчал. Потом кивнул, взял тяжелые пакеты с «необходимым» — носками, крупой, средством для мытья окон. Перед уходом мельком глянул в зеркало-столбец. Лысина, морщины, живот поверх ремня. Понял. Принял. Вздохнул. И потянулся за кошельком, чтобы расплатиться за ту самую «необходимость».
Вечером они смотрели кино — старую советскую картину про любовь на войне. В кульминационный момент, когда герои наконец встретились, Лида тихо смахнула слезу. Взглянула на мужа — а у него глаза тоже блестят.
— Что-то я, кажется, простыл, — пробормотал Максим, шмыгнув носом. — И зря мы такое на ночь смотрим. У тебя же давление, опять прыгнет... А мне завтра на дачу, теплицу ставить надо.
Он обнял ее. Она прижалась головой к плечу. Так и сидели в тишине, после финальных титров. Просто сидели. Два островка в море вечных тревог и забот.
На следующий день все шло как обычно. Максим уехал на дачу. Лида — по делам: к детям с гостинцами, в сберкассу, на рынок. Вернулась, заперлась на кухне, готовила его любимые котлеты с луком.
Ключ повернулся в замке вечером. Максим, в заношенной ветровке, пахнущей огородной землей и осенью, входил в прихожую. И тут Лида вышла к нему. Молча. В руках у нее был большой фирменный пакет из того самого магазина.
Она протянула его. Губы дрожали.
— Это тебе... Куртка... Твоя старая совсем... — она хотела сказать, что он красивый. Что он не старый. Что он заслужил эту радость — просто так. Но слова комом встали в горле. И вдруг — поплыли по щекам слезы. Глупые, непонятные. Ведь все хорошо. Он дома. Жив. Здоров.
Максим замер, не понимая. Потом осторожно, будто боясь разбудить сон, достал из пакета тот самый пуховик. С мехом на капюшоне. С красной подкладкой.
Он покраснел. Растерялся. Обнял плачущую жену, прижал к груди.
— Людка, ну что ты? Что случилось-то?
А ничего не случилось. Вот в этом-то и чудо. Иногда мы плачем от того, что наш человек — просто здесь. Рядом. Со всеми его морщинами, брюхом и старой, заношенной ветровкой. И от того, что почти всегда говорим ему о необходимом, и лишь иногда — тихо, слезами — о самом главном.
Ведб Любовь живет не в громких словах. Она — в пакете с курткой, купленной вопреки всему, и в слезах, которым даже нет названия. И она - необходимая роскошь