— Где ужин? — Валерий распахнул дверь кухни, ожидая увидеть привычную картину: кастрюли на плите, запах жареного мяса, жену в переднике.
Вместо этого Надежда сидела за столом с книгой и чашкой чая. На плите ничего не булькало. В духовке не пыхтел пирог.
— Вечер добрый, — она даже не подняла глаз от страницы.
— Я спросил, где ужин! — повторил он громче, будто она оглохла.
— А я слышала с первого раза, — Надежда перевернула страницу. — Ужина нет.
— Как это нет?! Ты что, забыла?
— Валер, я тридцать два года готовлю по три раза на день. Думаешь, за это время можно забыть, как варить борщ?
Он растерянно огляделся. Холодильник гудел, как всегда. На столе стояла пустая тарелка — та самая, из которой он обычно уплетал котлеты или отбивные.
— Тогда в чём дело? Заболела?
— Нет, просто устала.
— От чего устала? Ты же дома сидишь!
Надежда захлопнула книгу. Громко. Так, что Валерий вздрогнул.
— Дома сижу, говоришь? — она встала, прошлась к мойке, поставила чашку. — Значит, ничего не делаю, так?
— Я не то хотел сказать...
— А что ты хотел сказать? Что я тридцать два года проторчала на этой кухне просто так, от нечего делать?
— Надь, ну при чём тут это? Я с работы пришёл голодный!
— Вот и я говорю — пришёл. А где был, когда я болела в прошлом месяце? Кто тогда готовил? Правильно, я. С температурой тридцать восемь. Потому что ты сказал: "Надь, ну хоть супчик какой сделай, я же голодный после работы!"
Валерий открыл рот, но слова застряли где-то в горле.
— И позавчера, — продолжила она, — когда я попросила помочь с сумками из магазина, ты сказал: "Некогда мне, футбол начинается". А сумки, между прочим, килограммов двадцать весили.
— Надежда, я...
— И вчера утром, когда я встала в пять, чтобы испечь твой любимый пирог с яблоками, ты даже спасибо не сказал. Просто съел три куска, крошки на столе оставил и ушёл.
Она взяла со стола пустую тарелку и протянула ему.
— Вот твой ужин, Валерий Петрович. Ровно столько благодарности, сколько я от тебя получила за последний год.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
Он посмотрел на тарелку, потом на жену. Впервые за много лет он заметил, какая она усталая. Седые волосы у висков, морщинки у глаз, руки в мелких порезах от ножа.
— Ладно, — он поставил тарелку обратно. — Схожу в столовую на углу.
— Сходи, — кивнула Надежда и вернулась к книге.
Валерий вышел, хлопнув дверью. Но не так громко, как обычно. Что-то внутри него дрогнуло, когда он увидел её лицо — спокойное, но такое отчужденное, будто между ними выросла стена.
Столовая на углу встретила Валерия запахом подгоревшего масла и кислой капусты. Он взял поднос, выбрал котлету с гречкой, сел у окна.
Котлета оказалась резиновой. Гречка — переваренной. Он жевал медленно, вспоминая Надюшкины котлеты: сочные, с хрустящей корочкой, тающие во рту.
— Валера! — голос оказался знакомым.
Сосед Михалыч устроился напротив с тарелкой того же жалкого ужина.
— Что, тоже в ссылке? — хмыкнул старик.
— Откуда знаешь?
— Да по морде видно. У меня жена три года назад бастовать начала. Тоже готовить перестала.
— И что, так и ходишь сюда?
— Поначалу ходил. Месяца два протянул, — Михалыч отпил компот, скривился. — Потом сдался.
— То есть?
— Извинился, Валер. На коленях, между прочим. Перед всей родней на её день рождения.
Валерий фыркнул:
— Ты шутишь? На коленях?
— А ты думал, жизнь — это шутки? — старик серьёзно посмотрел на него. — Тридцать семь лет моя Клавдия мне завтраки, обеды, ужины готовила. Бельё стирала, дом убирала. А я считал, что она так просто время коротает.
— Ну я же не...
— Не перебивай. Когда она перестала всё это делать, я сначала злился. Орал, что она обязана. Мол, жена же! А потом понял: она ничего мне не обязана. Это я обязан был её ценить, а не орать.
Валерий замолчал. Резиновая котлета вдруг показалась совсем несъедобной.
— И как она... приняла?
— Заплакала. Сказала, что тридцать семь лет ждала хоть одного слова благодарности. Не цветов дорогих, не подарков. Просто "спасибо".
— И всё?
— Всё, — кивнул Михалыч. — Теперь я сам иногда готовлю. Ничего, научился. И посуду мою без напоминаний. Знаешь, как жить стало легче?
Валерий доел гречку, хотя она комком стояла в горле. Вышел на улицу, закурил. Обычно он не курил, бросил десять лет назад, но сейчас попросил сигарету у прохожего.
В окне их квартиры горел свет. Надежда, наверное, всё ещё читала книгу. Или легла спать, даже не дождавшись его возвращения.
Он вспомнил, как они познакомились. Ей было двадцать два, ему — двадцать пять. Она пекла пирожки в студенческой столовой, он подходил за добавкой три раза. На четвёртый раз осмелился заговорить.
— Вы не устали их лепить? — спросил он тогда.
— Устала, — улыбнулась она. — Но вы так просите добавку, будто это последняя еда на земле. Приятно.
А теперь он даже спасибо не говорил. Просто ел, вставал из-за стола и уходил. Как будто еда сама собой на тарелке появлялась.
Валерий затушил сигарету и медленно пошёл домой. В кармане телефон завибрировал — сообщение от дочери:
"Пап, мама мне всё рассказала. Думаю, тебе пора повзрослеть."
Ему вдруг стало стыдно. Очень стыдно.
Утром Валерий проснулся раньше Надежды. Точнее, не спал почти всю ночь. Она лежала к нему спиной, дышала ровно. Не обнимала его, как раньше.
Он тихо встал, прошёл на кухню. Решил приготовить завтрак сам. Удивить её.
Открыл холодильник — яйца, колбаса, сыр. Яичницу он точно осилит. Включил конфорку, плеснул масла на сковороду. Много масла. Слишком много.
— Что ты делаешь? — Надежда появилась в дверях, заспанная, в халате.
— Завтрак готовлю, — он разбил яйцо, половина скорлупы упала в сковороду.
— Валер, ты масла-то сколько налил?!
— Нормально, — он выковыривал скорлупу вилкой, а яйцо дымилось и чернело по краям.
Надежда подошла, выключила плиту.
— Отойди.
— Я сам!
— Отойди, говорю! — она отодвинула его, посмотрела на сковороду и вздохнула. — Это же надо так угробить обычную яичницу.
— Я старался!
— Вижу, как ты старался. Теперь полдня отмывать сковороду буду.
Валерий почувствовал, как внутри всё закипает:
— Знаешь что? Я встал в шесть утра, чтобы сделать тебе приятное! А ты только критиковать умеешь!
— Приятное?! — она захлопнула крышку мусорного ведра. — Ты сжёг яйца, залил всю плиту маслом, и теперь обижаешься?
— Надя, я же пытался...
— Тридцать два года я готовила, и ты ни разу — слышишь, ни разу! — не сказал, что что-то не так. Всегда всё молча съедал. А теперь одна яичница, и ты уже герой?
— Я не говорю, что я герой!
— Тогда что ты хочешь? Чтобы я захлопала в ладоши: "Ой, какой молодец, яйца сжёг"?
Он замолчал. В горле пересохло.
— Надь, я просто... хотел показать, что мне не всё равно.
— Показать? — она прислонилась к столу. — Валер, я тридцать два года показываю, что мне не всё равно. Каждый день. Три раза. И знаешь, что получала взамен? Тишину. Или "соль подай".
— Я не знал, что тебе это важно...
— А ты спросил хоть раз? Нет. Ты просто решил, что я обязана. Потому что жена.
Валерий опустился на стул. Сковорода дымилась, масло застывало жёлтыми лужами. Впервые за много лет он почувствовал себя полным идиотом.
— Что мне теперь делать? — тихо спросил он.
Надежда посмотрела на него долгим взглядом:
— Для начала — вымой сковороду. Сам.
Валерий отмывал сковороду уже двадцать минут. Жир не поддавался, руки скользили, губка расползалась. Надежда сидела за столом, пила кофе и смотрела в окно.
Телефон зазвонил. Дочь.
— Алло, Маш...
— Пап, как дела? Мама ещё не готовит?
— Нет, — он зажал трубку плечом, продолжая тереть. — И правильно делает.
— Что? Ты это серьёзно?
— Серьёзно. Я всё понял. Почти всё.
— Почти?
— Маша, я тридцать два года принимал всё как должное. Думал, что жена обязана готовить, стирать, убирать. А оказалось, что это я обязан был ценить каждый её день.
Дочь молчала. Потом тихо:
— Пап, ты плачешь?
— Нет, — он смахнул рукой влагу с щеки. — Просто мыло в глаза попало.
— Пап...
— Маша, скажи честно. Я плохой муж?
— Ты не плохой. Ты просто... не замечал. Как многие мужчины вашего поколения.
— И что мне делать?
— Извинись. По-настоящему. Не на словах, а так, чтобы мама поверила.
Валерий положил трубку, посмотрел на Надежду. Она всё ещё сидела у окна, но плечи её слегка дрожали.
— Надь, ты плачешь?
— Нет, — она не обернулась. — Просто пыль в глаза попала.
Он подошёл, встал рядом. Положил руку на её плечо, осторожно, будто боялся, что она оттолкнёт.
— Прости меня.
— За что конкретно, Валер? За вчерашний день? За прошлую неделю? За тридцать два года?
— За всё, — он сел на колени рядом с её стулом. — За каждый день, когда я молча ел твои обеды. За каждое утро, когда ты вставала раньше меня, чтобы испечь пирог. За каждый раз, когда я говорил "некогда" вместо "помогу".
Надежда повернулась, посмотрела на него. Глаза красные, мокрые.
— Ты на коленях?
— Да. И буду стоять, пока не простишь. Хоть до вечера.
— Валер, вставай, пол холодный...
— Не встану, — он взял её руки в свои. — Надюша, я идиот. Законченный идиот. Я тридцать два года жил с лучшей женщиной на свете и не говорил ей спасибо. Ни разу.
— Валер...
— Нет, дай договорю. Я думал, что ты готовишь, потому что тебе нравится. Что стираешь, потому что это просто. Что убираешь, потому что у тебя время есть. А ты делала это всё для меня. Каждый день. И я даже не замечал.
Она молчала. Слёзы текли по щекам, но она не вытирала их.
— Помнишь, как мы познакомились? — продолжил он. — Ты пекла пирожки в столовой. Я подходил за добавкой, а ты улыбалась. Говорила, что приятно готовить для того, кто ценит. А я перестал ценить. Просто перестал.
— Я уже не знаю, верить ли тебе...
— Тогда не верь. Просто дай шанс доказать. Я буду готовить, плохо, но буду. Буду мыть посуду, стирать, убирать. Буду говорить спасибо. Каждый день. По три раза. Нет, по десять.
Надежда всхлипнула, потом тихо рассмеялась:
— По десять — это уже перебор.
— Значит, по пять. Договорились?
Она посмотрела на него долгим взглядом. Потом кивнула:
— Попробуем, Валер. Попробуем.
Он обнял её, всё ещё стоя на коленях. И впервые за много лет почувствовал, что сердце его бьётся не просто так. А потому что рядом — самый важный человек в его жизни.
Прошла неделя.
Валерий вставал в шесть утра. Варил кашу — пригорала. Жарил яичницу — разваливалась. Резал хлеб — криво. Но делал.
Надежда молча наблюдала, как он возится у плиты. Не вмешивалась. Просто пила свой утренний чай и читала книгу.
— Надь, а как солить кашу? — спросил он в среду.
— По вкусу, — ответила она, не поднимая глаз.
— А если я не знаю, какой у неё должен быть вкус?
— Значит, пробуй.
Он пробовал. Пересаливал. Недосаливал. Но учился.
В четверг постирал бельё. Забыл разделить цветное и белое — все футболки стали розовыми. Надежда только покачала головой:
— Теперь будешь ходить в розовом.
— Буду, — согласился он.
В пятницу мыл полы. Три раза менял воду в ведре, потому что она становилась чёрной. Спина ныла, руки затекли, но он дотёр до блеска.
Надежда прошла по коридору, остановилась:
— Чисто.
— Правда?
— Правда, — она впервые за неделю улыбнулась. — Хотя плинтусы ты пропустил.
— Чёрт, — он схватил тряпку снова.
— Валер, оставь. Устал ведь?
— Нет, сейчас домою.
Она села на диван, смотрела, как он вытирает плинтусы. Медленно, старательно, будто это самая важная работа в мире.
— Знаешь, — тихо сказала она, — я тридцать два года ждала этого момента.
— Чего? Чтобы я плинтусы мыл?
— Чтобы ты увидел. Просто увидел, сколько труда за каждым чистым полом, за каждым обедом, за каждой выглаженной рубашкой.
Валерий выпрямился, подошёл к ней:
— Теперь вижу. И знаешь что? Мне стыдно. Очень стыдно.
— Не надо стыда, — она взяла его за руку. — Надо просто дальше так продолжать.
— Продолжу. Обещаю.
В субботу они вместе пошли в магазин. Валерий тащил все сумки — четыре штуки, килограммов по пять каждая.
— Тяжело? — спросила Надежда.
— Нормально, — пыхтел он. — Ты же всегда одна носила...
— Носила. Теперь не буду.
Дома он помогал разбирать продукты. Ставил банки в шкаф, раскладывал овощи в холодильник.
— Валер, сметану не туда поставил.
— Куда надо?
— На верхнюю полку. Там холоднее.
Он переставил. Потом обернулся:
— Надь, а давай вместе ужин приготовим?
Она замерла с пакетом молока в руках:
— Вместе?
— Ну да. Ты меня научишь, как котлеты правильно лепить. А я... ну, буду стараться не сжечь.
Надежда поставила молоко, подошла к нему вплотную. Обняла. Крепко. Так, что он почувствовал, как дрожит её спина.
— Спасибо, — прошептала она.
— Тебе спасибо. За всё.
Они стояли посреди кухни, обнявшись, а за окном садилось солнце. Валерий гладил её по волосам и думал, что тридцать два года прожил слепым. Но теперь прозрел.
— Ладно, — Надежда отстранилась, вытерла глаза. — Хватит сопли распускать. Котлеты сами себя не слепят.
— Точно, — он засучил рукава. — Командуй, шеф.
Она улыбнулась. По-настоящему. Впервые за две недели.
А вечером, когда они ели те самые котлеты — кривоватые, но съедобные — Валерий посмотрел на свою тарелку и сказал:
— Знаешь, Надь, это самый вкусный ужин в моей жизни.
— Да ладно, они же корявые.
— Не важно. Важно, что мы их вместе готовили.
Она потянулась через стол, взяла его руку:
— Тогда завтра снова вместе приготовим.
И Валерий понял: пустая тарелка оказалась самым полным уроком в его жизни.