Он даже не повернулся, когда это произнёс. Стоял у окна родительской квартиры — теперь уже своей, как выяснилось — и смотрел во двор.
— Гена, подожди. Как это — нет доли? Мама умерла три месяца назад. Я — наследница по закону.
— Ты отказалась от наследства. В пользу меня. Забыла?
Я не забыла. Я вообще такого не делала.
— Я ничего не подписывала.
— Подписывала. У нотариуса. В августе.
Гена наконец обернулся. Лицо спокойное, даже скучающее. Как будто мы обсуждали погоду, а не мамино наследство.
— У меня документы есть. Хочешь — покажу.
Я стояла посреди комнаты, где прошло моё детство, и не понимала, что происходит.
В августе я была в больнице. Три недели. Операция на желчном, потом осложнения. Гена знал — он приезжал один раз, привёз апельсины и посидел пятнадцать минут.
Какой нотариус? Какая подпись?
— Гена. Я в августе лежала в больнице. Ты это знаешь.
— Ну значит, до больницы подписала. Или после. Я не помню точно.
— Ты не помнишь, когда я якобы отказалась от наследства родителей?
Он пожал плечами.
— Света, не устраивай сцен. Всё законно оформлено. Квартира — моя, дача — моя, машина отца — тоже моя. Если хочешь оспорить — иди в суд. Но предупреждаю: только время потеряешь.
Я вышла из подъезда и села на лавочку. Руки дрожали.
Наши родители умерли с разницей в полгода. Сначала папа — инсульт, мгновенно. Потом мама — говорили, от тоски сгорела. Они прожили вместе сорок семь лет.
После папы мы с Геной договорились: пока мама жива — ничего не делим. Квартира останется ей, дача — тоже, машина пусть стоит в гараже.
Мама умерла в июле. Я думала, в сентябре займёмся наследством. Вместе. По-человечески.
А брат, оказывается, уже всё «оформил».
***
Домой я вернулась в девятом часу вечера.
Муж, Володя, встретил в коридоре.
— Светка, ты чего такая? Белая вся.
— Гена говорит, что я отказалась от наследства. В его пользу.
— Что?!
— Говорит, у нотариуса подписала отказ. В августе.
Володя смотрел на меня, не понимая.
— Светка, ты в августе в больнице лежала.
— Я знаю.
— Значит, он врёт.
— Или подделал документы.
Мы сели на кухне. Володя налил мне чаю, сунул в руки чашку. Горячая керамика обжигала ладони, но это было даже хорошо — отвлекало от мыслей.
— Надо к юристу, — сказал муж. — Завтра же.
— Это мой брат, Володь.
— И что? Он тебя обворовал.
— Мы не знаем точно...
— Света! — Володя редко повышал голос, но тут не сдержался. — Он показал тебе документы?
— Нет. Сказал, что есть.
— Вот именно. Сказал. Завтра идём к юристу.
Юрист, Антон Сергеевич, принял нас в обед. Пожилой, внимательный, с усталыми глазами.
Я рассказала всё. Про родителей, про Гену, про «отказ от наследства».
— Когда именно вы лежали в больнице?
— С пятого по двадцать шестое августа.
— Выписка сохранилась?
— Да, конечно.
— Хорошо. Теперь смотрите, что мы сделаем. Я отправлю запрос нотариусу, который вёл наследственное дело. Узнаем, было ли заявление об отказе. Если было — запросим копию с вашей подписью.
— А если подпись поддельная?
— Тогда — экспертиза. И заявление о мошенничестве.
— На родного брата?
Антон Сергеевич посмотрел на меня поверх очков.
— Светлана Николаевна. Если ваш брат подделал вашу подпись, чтобы присвоить наследство — он совершил уголовное преступление. Родственные связи тут роли не играют.
***
Ответ от нотариуса пришёл через неделю.
Заявление об отказе от наследства действительно было. Датировано двенадцатым августа. Моя подпись. Мой паспорт.
Двенадцатого августа я лежала под капельницей после операции. Ко мне даже посетителей не пускали первые три дня.
— Это подделка, — я смотрела на копию документа и не узнавала свою подпись. Похоже, но не так. Завитушка на «С» другая, нажим слабее. — Я так не пишу.
— Нужна экспертиза, — кивнул Антон Сергеевич. — И нужно поднять записи нотариуса. Кто приходил, когда, с какими документами.
— А если нотариус с ним заодно?
— Тогда — нотариальная палата и прокуратура. Светлана Николаевна, не волнуйтесь. Если подпись поддельная — мы это докажем.
Экспертиза заняла три недели.
Результат: подпись на заявлении не принадлежит мне. Подделка.
Антон Сергеевич позвонил вечером.
— Поздравляю. Вы были правы. Теперь у нас есть основания для возбуждения уголовного дела.
— Уголовного?
— Да. Мошенничество в крупном размере и подделка документов. Вашему брату грозит до шести лет.
Я сидела с телефоном в руке и не знала, что чувствовать.
Гена. Мой старший брат. Который учил меня кататься на велосипеде. Который дрался за меня с мальчишками во дворе. Который плакал на папиных похоронах.
Мошенник. Вор. Подделыватель подписей.
— Светлана Николаевна? Вы слушаете?
— Да. Слушаю.
— Нужно ваше решение. Подаём заявление в полицию или попробуем договориться мирно?
Я позвонила Гене.
— Нам надо поговорить.
— О чём? Я всё сказал.
— У меня результаты экспертизы. Подпись поддельная. Ты это знаешь.
Тишина в трубке.
— Гена. Я даю тебе один шанс. Завтра мы встречаемся у нотариуса, и ты переоформляешь половину наследства на меня. Добровольно. Или я подаю заявление в полицию.
— Ты не посмеешь.
— Посмею. Мне терять нечего. А тебе — есть что. Шесть лет, Гена. Мошенничество в крупном размере.
— Светка, ты что, серьёзно? Это же я, твой брат!
— Мой брат умер в тот момент, когда подделал мою подпись. Завтра. Одиннадцать утра. Нотариус Савельева, улица Ленина, дом восемь. Не придёшь — заявление уйдёт в тот же день.
***
Он пришёл.
Злой, красный, с трясущимися руками.
— Ты понимаешь, что делаешь? — прошипел он в коридоре, пока мы ждали нотариуса. — Разрушаешь семью из-за денег!
— Это ты разрушил. Когда украл у меня наследство родителей.
— Я не крал! Я просто... ускорил процесс!
— Подделав мою подпись?
— Да какая разница?! Ты всё равно бы половину получила!
— Тогда зачем подделывал?
Гена замолчал.
И я вдруг поняла. Он не собирался делиться. Никогда. Он хотел забрать всё — и забрал бы, если бы не экспертиза.
— Гена. Ты мне врал три месяца. Ты подделал документы. Ты надеялся, что я сдамся и не буду разбираться. За кого ты меня держишь?
— Светка...
— Не называй меня так. Для тебя я теперь Светлана Николаевна. Пошли оформлять.
Процедура заняла полтора часа.
Квартира родителей — мне. В счёт компенсации морального ущерба, как выразился Антон Сергеевич. Гена согласился — выбора не было.
Дача — пополам. Продадим, деньги разделим.
Машина отца — Гене. Она старая, денег почти не стоит. Пусть подавится.
Когда мы вышли от нотариуса, Гена схватил меня за руку.
— Света. Ну хоть ты понимаешь, почему я так сделал?
— Нет.
— У меня кредиты! Ипотека! Жена не работает, дети! Мне деньги нужны были срочно!
— И поэтому ты решил обокрасть сестру?
— Не обокрасть! Просто... взять своё немного раньше!
Я смотрела на него — на этого чужого человека, который когда-то был моим братом — и не чувствовала ничего. Ни жалости, ни злости. Пустота.
— Гена. Тебе сорок восемь лет. Ты взрослый мужик. Если у тебя проблемы с деньгами — это твои проблемы. Не мои.
— Но мы же семья!
— Были. Пока ты не подделал мою подпись.
Я выдернула руку и пошла к машине, где ждал Володя.
— Светка! — крикнул Гена вслед. — Ты пожалеешь! Ты без семьи останешься!
Я не обернулась.
***
Дачу продали через два месяца. Покупатель дал четыре миллиона — хорошая цена для участка без дома.
Два миллиона мне, два — Гене.
Деньги перевели на счёт. Я смотрела на цифры в мобильном банке и думала: вот она, цена предательства.
Родительскую квартиру я пока сдаю. Двадцать пять тысяч в месяц — неплохая прибавка к пенсии, до которой мне ещё четыре года.
Володя говорит — может, продать? Деньги вложить, ремонт у себя сделать.
Но я пока не готова. Это мамин дом. Папин. Там ещё пахнет их жизнью, если открыть шкаф со старыми вещами.
Пусть постоит. Успею продать.
С Геной мы не общаемся.
Его жена, Алла, написала мне через месяц после нотариуса. Длинное сообщение о том, какая я жестокая, как я «добила» Гену своими требованиями, как он теперь «места себе не находит».
Я ответила коротко: «Спроси мужа, кто начал».
Больше не писала.
Племянники — Данька и Маша — тоже молчат. Им семнадцать и четырнадцать, они уже всё понимают. Или думают, что понимают. Наверняка им рассказали версию Гены: злая тётка отобрала у папы наследство.
Ничего. Вырастут — разберутся. Или нет. Это уже не моя забота.
Недавно встретила соседку из родительского дома, тётю Клаву. Она ещё маму знала, приходила к ней в гости.
— Светочка! Как хорошо, что тебя вижу! А я всё думаю — как ты там?
— Нормально, тёть Клав. Живу.
— А Гена-то, слышала? Машину разбил! Новую, только взял в кредит — и в столб!
— Живой?
— Живой, живой. Только машина — в хлам. И страховка, говорят, не покрывает.
Я кивнула. Не знала, что сказать.
— Светочка, — тётя Клава понизила голос. — Я ведь знаю, что он с тобой сделал. Мама твоя мне рассказывала ещё при жизни — боялась, что Генка вас рассорит из-за наследства. Так и вышло.
— Мама знала?
— Чувствовала. Говорила: «Клав, боюсь, что после меня дети передерутся. Генка-то всегда жадный был. В отца пошёл, в деда Петю».
Я стояла и думала: мама знала. И ничего не сделала. Не написала завещание, не разделила заранее.
Почему?
Может, надеялась на лучшее. Может, не успела. Может, не хотела признавать, что её сын способен на такое.
Теперь уже не спросишь.
***
Прошло полгода.
Жизнь вошла в обычную колею. Работа, дом, внуки по выходным — дочка Ленка привозит своих оболтусов, и мы с Володей отдуваемся.
О Гене я не думаю. Почти.
Иногда накатывает — особенно по праздникам. Когда собираемся с Ленкой и её мужем, а за столом пустует место, где раньше сидел брат. Когда вижу старые фотографии: мы с Геной на море, на даче, на моей свадьбе.
Был человек — и нет человека. Живой, здоровый, но мёртвый. Для меня.
Володя говорит: может, простить? Родная кровь всё-таки.
— А он прощения просил?
— Нет...
— Вот когда попросит — тогда и поговорим.
Не попросит. Я знаю. Гена никогда не признаёт своей вины. С детства такой — если что-то натворит, виноваты все вокруг, только не он.
И я не собираюсь делать первый шаг. Не потому что гордая. Потому что нечего прощать. Он не раскаялся. Он просто злится, что попался.
Это разные вещи.
Ленка как-то спросила:
— Мам, а ты не жалеешь? Что до полиции дошло, до экспертиз?
— Не дошло. Я ему шанс дала.
— Ну всё равно. Жёстко получилось.
— Лен. Он украл у меня наследство родителей. Подделал мою подпись. И три месяца врал мне в лицо. Что я должна была сделать — погладить по голове?
Дочка замолчала.
— Знаешь, что самое обидное? — продолжила я. — Не деньги. Деньги — ерунда. Обидно, что я ему верила. Всю жизнь. «Генка — старший, Генка — защитник». А он меня кинул при первой возможности.
— Может, он не думал, что ты узнаешь?
— Вот это и страшно. Он думал, что я — дура. Что не полезу разбираться, не пойду к юристам. Что проглочу и смирюсь.
— А ты не смирилась.
— Нет. И никогда не смирюсь. Потому что смириться — значит признать, что так можно. А так — нельзя. Ни с кем. Даже с родной сестрой.
Вчера нашла в старом альбоме фотографию.
Нам с Геной лет десять и тринадцать. Стоим обнявшись, у обоих рот до ушей. На обороте мамин почерк: «Светочка и Генка, лето 1989».
Я долго смотрела на эту фотографию. На мальчика с чёлкой набок, который через тридцать пять лет подделает мою подпись. На девочку в сарафане, которая через тридцать пять лет подаст на него в суд.
Мы не знали тогда, как всё обернётся.
Никто не знает.
Положила фотографию обратно в альбом. Закрыла.
Это прошлое. А я живу в настоящем.
В настоящем у меня есть дом. Муж. Дочь. Внуки. Работа. Здоровье.
И ни одного брата.
Так получилось. Не я это выбрала.
Но и жалеть — не буду.
А вы бы подали на родственника в суд, если бы узнали, что он подделал вашу подпись ради наследства?