— Ешь давай. Это самое дорогое блюдо в твоей жизни.
Плюх.
Тяжелый, мокрый сверток, обмотанный синей изолентой и скользким полиэтиленом, шлепнулся прямо в тарелку с пельменями. Жирные брызги дешевого майонеза и мутного бульона разлетелись веером — на липкую клеенку, на пульт от телевизора, на сахарницу с отбитым краем и Олегу прямо в лицо.
От свертка несло ржавчиной, сыростью и той специфической затхлостью, которой пахнет в общественном туалете.
Олег дернулся, как от удара током. Вилка со звоном упала на пол, покатилась по грязному линолеуму. Он сидел, моргая, с каплей майонеза на носу, и тупо смотрел, как в его ужине тонет пачка пятитысячных купюр, просвечивающая сквозь мокрую пленку. Вода из свертка — мутная, с рыжим осадком из бачка — медленно смешивалась с бульоном, превращая еду в помои.
— Ты что творишь?! — взвизгнул он, вскакивая. Стул с противным скрежетом отъехал назад. — Ты мне майку уделала! Я только надел чистое!
Я стояла над ним, вытирая мокрые, пахнущие «Доместосом» руки о халат. Меня трясло. Не от страха. От холодной, ледяной ярости, которая вытеснила все остальные чувства.
— Майку? — переспросила я тихо. Голос звенел, как натянутая струна. — Ты переживаешь за майку, в которой ходишь неделю? А то, что ты двести тысяч в унитазе мариновал, пока я у соседки соль занимала, тебя не смущает?
Олег замер. Его взгляд метнулся от тарелки к моему лицу, потом на дверь ванной. Он понял.
Он схватил салфетку, вытер лицо, размазывая жир по щеке.
— Каких двести тысяч? Галя, ты перегрелась? Это... это мусор какой-то.
— Мусор?
Я шагнула к столу. Схватила сверток прямо из супа. Бульон стекал по моим пальцам.
Рванула изоленту зубами. Сплюнула кусок пластика на пол.
Разорвала пакет.
И высыпала содержимое на стол. Прямо в лужу из воды и майонеза.
Мокрые, слипшиеся, но такие узнаваемые рыжие купюры.
Пачка. Толстая. Увесистая.
— Двести тысяч рублей, Олег. Я пересчитала, пока ты новости смотрел.
В кухне повисла тишина. Только холодильник «Атлант» привычно тарахтел в углу, да ведущий в телевизоре продолжал бубнить про рост экономики.
Олег смотрел на деньги. Его кадык дернулся.
— Ты зачем в бачок полезла? — просипел он. Вместо оправданий — претензия. Классика.
— Зачем? — Я почувствовала, как зачесался нос. Нервное. — Кнопка запала. Вода текла два часа, счетчик крутил как бешеный. Я тебя просила посмотреть утром. Три раза просила! Что ты мне ответил? «Отстань, я устал, сама разберись». Я и разобралась. Полезла поплавок поправить. А там — сюрприз. Клад.
Я схватилась за щеку. Зуб снова заныл. Острая, пульсирующая боль, которая не давала мне спать уже неделю.
— Мы вчера ругались из-за ста рублей, Олег. Ты орал, что я купила сыр не «Красная цена», а «Российский». Ты чек из «Пятерочки» проверял с калькулятором. А у тебя в сортире лежала моя годовая зарплата!
Олег наконец пришел в себя. Он сгреб деньги в кулак, прижал к груди, пачкая их жиром с майки.
— Это не твоя зарплата! Это мои деньги! Я заработал!
— Заработал? Ты полгода дома сидишь, «ищешь себя»! Я две смены пашу, полы мою в подъезде по вечерам, чтобы нам ипотеку закрыть!
— Я копил! — рявкнул он. — С шабашек откладывал! По копеечке! Это подушка безопасности!
— Подушка безопасности? — Я подошла к нему вплотную. — На какой случай, Олег? На ядерную войну? А то, что я хожу с дырой в зубе и жую кашу, потому что у нас нет пятнадцати тысяч на коронку — это не случай? То, что я зимой в осенних сапогах ходила, с пакетами на носках, чтобы не промокали — это нормально?
— Не начинай! — Он отмахнулся. — Зубы у всех болят. В городской поликлинике бесплатно рвут, сходила бы и выдернула. Нет, ей импланты подавай! Барыня нашлась. А деньги эти — неприкосновенный запас! На черный день!
— На черный день? — Я задохнулась. — А сейчас какой день? Белый? Мы макароны пустые едим! У нас долг за коммуналку семь тысяч, мне ЕИРЦ уже красные квитанции шлет!
— Оплатим! — Он сунул мокрую пачку в карман треников. Штаны отвисли под тяжестью. — Не зуди. Я мужик, у меня должен быть капитал. Мало ли что. Вдруг с машиной что случится? Или... или на похороны свои отложил! Чтоб ты меня в мешке не закопала!
У меня в ушах зазвенело.
На похороны.
Я посмотрела на него. На его красное лицо, на пятно на майке, на крошки в щетине.
На этого человека я потратила двадцать лет. Я штопала его носки. Я лечила его гастрит. Я отказывала себе в лишней шоколадке, чтобы купить ему пива в пятницу — «он же устал».
А он смотрел, как я мучаюсь от боли, и прятал деньги в унитазе.
— Знаешь что, Олег. — Я говорила очень тихо, но он услышал. — А может, ты ждал моих похорон? Чтобы я загнулась от работы или от сепсиса без лечения, а ты потом на эти деньги новую жену привел? Молодую? Без проблем и кредитов?
— Не неси чушь! — Он снова сел за стол, подвинул к себе тарелку. Выловил пельмень, который не успел утонуть. — Всё. Тема закрыта. Деньги на месте. Живем дальше. Суп свари завтра, пельмени эти — дрянь.
Он отвернулся к телевизору. Сделал громче.
Он был уверен, что победил. Что я сейчас поплачу в ванной, умоюсь и пойду мыть посуду. Как всегда.
Он ошибся.
Я подошла к розетке.
Резко выдернула шнур телевизора.
Экран погас.
В кухне стало тихо. Слышно было только, как сопит Олег и как капает вода с моих рук на пол.
— Ты че?! — Он развернулся, лицо перекосило от злости. — Включи обратно! Там сейчас прогноз погоды!
— Вставай.
— Чего?
— Вставай, говорю. И выворачивай карманы.
— Галя, не беси меня. Иди проспись.
Я взяла со стола тяжелую чугунную сковородку. Ту самую, на которой жарила ему котлеты десять лет. Она была грязная, в застывшем жиру, но ручка сидела крепко.
Я не замахивалась. Я просто положила руку на рукоятку.
— Олег. Я сейчас в таком состоянии, что мне терять нечего. Клади деньги на стол.
Он посмотрел мне в глаза.
Не знаю, что он там увидел. Может, свое отражение. А может, ту черную пустоту, которая остается, когда умирает любовь и терпение.
Он испугался.
Его глазки забегали.
— Психопатка... — прошипел он. — Из-за бумажек готова мужа убить...
Он достал мокрую пачку из кармана. Швырнул на стол.
— На! Подавись! Меркантильная! Всю кровь выпила!
Я взяла деньги. Пересчитывать не стала. Сунула в карман халата.
— А теперь — уходи.
— В смысле? — Он опешил. — Куда?
— Вон. Из моей квартиры.
— Ты сдурела? Это и мой дом! Я тут ремонт делал! Обои клеил!
— Обои? Те самые, которые отвалились через месяц? Я тебе за них пятьсот рублей компенсирую. Квартира досталась мне от родителей. Ты здесь никто. Собирай вещи.
— Не пойду! — Он скрестил руки на груди, всем видом показывая, что с места не сдвинется. — Ночь на дворе! Вызывай полицию! Я скажу, что ты меня сковородкой пугала!
Я достала телефон. Экран был треснут, но работал.
— Хорошо. Вызываю. А заодно покажу им твои «заначки». И расскажу налоговой, откуда у безработного двести тысяч. И про твои левые схемы с гаражами расскажу, и про то, как ты с работы медь тащил, пока тебя не выгнали. Хочешь?
Олег побледнел. Он знал, что я знаю. И знал, что я молчала только потому, что «мы же семья».
Семьи больше не было.
Он вскочил, опрокинув табуретку.
— Тварь! Я ухожу! Но ты пожалеешь! Ты приползешь ко мне, когда у тебя кран потечет! Сдохнешь тут одна!
Он вылетел в коридор.
Я шла следом.
Он хватал вещи с вешалки — куртку, шапку. Пытался попасть ногой в ботинок, прыгая на одной ноге.
— Сумку дай!
— В пакетах понесешь. Мусорных.
Я открыла шкаф, достала рулон черных мешков и кинула ему под ноги.
— Десять минут, Олег. Все, что останется — полетит в мусоропровод.
Он матерился. Он орал так, что соседи, наверное, прилипли к глазкам. Он сгребал свои свитера, свои диски, свои вонючие носки и пихал их в мешки.
Я стояла, прислонившись к косяку, и смотрела.
Мне не было больно.
Мне было... никак.
Будто я выносила старый, пыльный хлам, который только занимал место.
— Я тебе это припомню! — крикнул он уже на лестничной площадке, волоча за собой два набитых мешка. Из одного торчал рукав рубашки. — Ты без меня — ноль!
— Ключи, — сказала я.
— Что?
— Ключи на пол. Или я пишу заявление о краже. Деньги-то теперь мои, ты же их мне «отдал». Значит, если уйдешь с ключами — это воровство.
Он зарычал, пошарил в кармане и с силой швырнул связку на грязный пол подъезда.
Ключи звякнули, подпрыгнули и замерли у моих ног.
— Тьфу на тебя! Живи со своими деньгами!
Я подняла ключи.
И с силой захлопнула дверь.
Два оборота верхнего замка. Щелк. Щелк.
Два оборота нижнего. Щелк. Щелк.
Задвижка.
В квартире повисла та самая тишина, о которой я мечтала полгода. Только холодильник привычно гудел на кухне.
Я пошла на кухню.
Взяла тарелку с остывшими, размокшими пельменями.
Подошла к мусорному ведру.
Вывалила все это месиво.
Туда же полетела пачка майонеза.
Туда же — его кружка с чайным налетом, которую он никогда не мыл.
Открыла форточку.
Морозный воздух ворвался в прокуренную кухню, выгоняя запах сырости, лжи и дешевых пельменей.
Я достала из кармана деньги.
Разложила их на подоконнике. Пусть сохнут.
Двести тысяч.
Взяла телефон.
Набрала номер клиники. Той самой, платной, мимо которой я ходила каждый день и облизывалась.
— Алло? Запишите меня на завтра. На утро. Да, острая боль. Да, полный комплекс. Я плачу наличными.
Потом села на табуретку.
Зачесался нос. Я улыбнулась и почесала его.
Больше не надо экономить на сыре.
Больше не надо слушать про «черный день».
Он закончился.
Прямо сейчас.
А как бы поступили вы? Смогли бы простить мужа, который копил "капитал", глядя на ваши страдания? Или выставили бы за дверь вместе с его "сокровищами"? Пишите в комментариях!