Подростки в клинике всегда узнаются сразу.
У них особая походка — как у людей, которые ещё не уверены, что имеют право занимать место в коридоре.
Тот пацан появился у нас в середине дня: худой, в чёрной худи, с рюкзаком и странной коробкой в руках. Не переноска — именно коробка из-под обуви, перевязанная бечёвкой. В коридоре у нас был обычный гвалт: кто-то жаловался на уши, кто-то на «он сегодня какой-то не такой», кто-то просто пришёл «на всякий случай». И среди всего этого балагана он выглядел чужим — как человек, который зашёл не туда.
— Вы к кому? — автоматически спросила администратор Лена.
Он сглотнул.
— К… врачу, — сказал очевидное. Голос у него ещё ломался, оттого каждое слово звучало, как чужое.
— Животное есть? — Лена кивнула на коробку, хотя вопрос был риторический: коробка шевелилась.
— Есть, — серьёзно ответил он.
— Запись была?
— Нет. Я… просто… можно?
Вот это «можно» у подростков всегда какое-то особенное. Не такое, как у взрослых «вы обязаны нас принять», и не как у бабушкино-винящееся «я без записи, но, может, вы меня вклините». Это «можно» про то, что он вообще не до конца верит, что имеет право сдать тут этот билет во взрослый мир.
Я выглянул из кабинета.
— Лена, запиши ко мне между, — сказал я. — Пока анализы у Марсика берут, успею посмотреть.
Пацан на меня посмотрел с тем самым взглядом, в котором плохо спрятаны и надежда, и паника.
— Зайдёте, — кивнул я ему. — Как только вот эта кошка потерпит, — показал на пузатую шотландку, которая вялая лежала на руках у хозяйки, — вы — следующий.
Пока я заканчивал с шотландкой, пацан сидел в углу, прижимая к животу коробку, как кто-то — важное письмо. Его пальцы слегка побелели от напряжения. Коробка иногда тихо шипела и раздавалось «мрррЯ!», явно недовольное текущей политикой перевозки.
Когда они зашли в кабинет, я первым делом заметил обувь: затёртые кроссовки, чуть не по размеру, шнурки разной длины. Потом — почерк на коробке: по краю, черной шариковой ручкой, было выведено «Кот (наш!)», и жирно обведено. Вот это «наш» как-то сразу укололо сердце.
— Я Пётр, — сказал я. — Ветеринар. Это кто у нас такой?
Пацан кашлянул.
— Это… эм… кот. Ему… ну… я не знаю, сколько. Я его… нашёл.
— Как зовут? — спросил я.
Он замялся.
— Паспорта нет, — выдал он, оглянувшись, будто кот предъявит документы. — Я его Байт назвал.
— Как?
— Байт, — повторил он и, увидев мой вопросительный взгляд, смутился. — Ну… я просто… увлекаюсь компами. Один байт информации… — он махнул рукой. — Неважно.
Вот так всегда: дети называют животных так, как взрослые никогда не додумались бы. У меня были Пельмень, Гаечка, Майнкрафт и даже один пёс по кличке Валера в честь учителя физики. Байт теперь пополнил коллекцию.
— Открывайте, — сказал я, кивнув на коробку. — Давайте знакомиться с вашим байтом.
Он осторожно развязал бечёвку и приподнял крышку. Оттуда на меня вылупилась концентрированная уличная жизнь: трёхцветная морда, огромные жёлтые глаза, разбитое ухо, шкурка цвета «пыльный асфальт», и весь этот комплект был приправлен взглядом «если вы сейчас меня схватите, я вам тут всем покажу, кто хозяин».
Кот не бросился. Только сжался в комок и прижал уши.
— Где нашли? — спросил я, осторожно.
— Во дворе, — быстро сказал пацан. — Ну, у нас там гаражи ещё старые стоят… Он там жил. Мы с пацанами… ну, короче… я его кормил. А потом он как-то… кашлять начал. И… — пацан резко замолк.
Я видел: он сейчас стоит на грани «рассказывать всё честно» и «сохранить лицо».
— Родители знают, что вы его привели? — спросил я максимально нейтрально.
Он на секунду закрыл глаза.
— Нет, — сказал он. — Родители вообще не знают, что он существует. И… — он посмотрел на меня почти с отчаянием, — вы, пожалуйста, им не говорите. Ладно?
Вот эта фраза — «родители не знают» — почему-то попадает в меня каждый раз, как молотком. Потому что в этот момент я автоматически вспоминаю себя в семнадцать.
Стою в подъезде, держу на руках встрёпанного щенка, который дрожит как телефон на вибро, и слышу за дверью мамин голос: «Домой с собаками не заходи!» И понимаю, что моя жизнь в ближайший час разделится на до и после — не только для меня, но и для этого комочка шерсти.
Я моргнул, возвращаясь в кабинет.
— И как вы себе это представляете? — спросил я мягко. — Животное — это не флешка, которую можно спрятать в рюкзак.
— Я знаю, — быстро сказал он. — Я его в гараже держу. Там тепло, мы с дедом когда-то утепляли. Я прихожу утром, вечером, кормлю. Всё норм.
«Всё норм» в его голосе звучало как-то слишком знакомо. Именно так подростки обычно говорят про свои переживания: «да я норм, чё» — и это означает «мне плохо, страшно и я не знаю, что с этим делать».
— Зачем тогда привели? — не отпускал я тему.
— Он… — пацан наклонился над коробкой, заглянул внутрь, и голос у него слегка дрогнул. — Он кашляет. И дышит как-то странно. И глаз вот… вчера закис. Я… — он резко выдохнул, — я боюсь, что он умрёт. А я не умею… Ну, лечить.
Вот это «я боюсь, что он умрёт» от подростка звучит по-особенному. Взрослые обычно маскируют страх: «ну, вы там посмотрите, если что». А подросток иногда честно говорит: «я боюсь». И это ценнее любых документов.
Я осторожно достал кота из коробки. Тот, конечно, возмутился, но не агрессивно — просто по всем правилам уличной этики: сначала пошипеть, потом сдаться, но сделать вид, что это было добровольно.
Байт был худой, с шершавой шерстью, слегка воспалёнными глазами, с насморком. Лёгкие шумели, но без ужаса. Сердце билось часто, но ровно.
— Жилищные условия у него, конечно, специфические, — пробормотал я, прослушивая. — Но в целом жить будет.
Пацан так облегчённо выдохнул, что, кажется, давление в кабинете упало на пару единиц.
— То есть он… не… — он не договорил.
— Не умирает, — сказал я. — Но лечить надо. Простуда, воспаление верхних дыхательных. Может быть, вирус. Нужны капли в глаза, таблетки, может, ещё что-то по анализам. Плюс обработка от паразитов, прививки… — я остановился, посмотрев на него. — Вы вообще на что рассчитывали? У вас есть какой-то бюджет?
Он полез в карман худи и выложил на стол горсть скрученных купюр и мелочь. Видно было, что это не мамина «на обед, сынок», а откровенно собранное по сусекам.
— Здесь… две тысячи триста, — смущённо сказал он. — И ещё я могу… ну, подработать, у нас там реклама вешать надо в подъездах, я видел…
Две тысячи триста. В мире взрослых это сумма, на которую сейчас даже заправить машину не везде можно. В мире семнадцатилетних — это космос. Это отказаться от чипсов с друзьями, от пиццы, от новой мышки к компьютеру. И всё — ради вот этого колтуна в коробке, который даже не мурчит, а просто дышит с хрипом.
И вот тут я снова почувствовал себя семнадцатилетним.
Потому что вспомнил, как собственноручно таскал мешки на склад, чтобы купить щенку прививку. Как врал родителям, что задержался «на факультатив», а сам сидел в подвале с собакой, мазал ей лапу зелёнкой и читал вслух учебник по биологии, потому что думал, что голос помогает.
Тогда тоже были «две тысячи триста», только в переводе в другие деньги и другие времена. И тоже был взрослый врач, который долго смотрел на меня и на мой потный лоб, а потом сказал: «Ладно, сделаем так…»
Я посмотрел на пацана так же долго.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
— Шестнадцать, — честно ответил он.
— Родителей как зовут?
— А это обязательно? — сразу насторожился он.
— Для карточки — да, — сказал я. — Животное юридически всё равно будет числиться за взрослым. И если что — кто-то должен быть ответственным.
Он замялся.
— Папа Василий… мама Ирина. Но, пожалуйста, — он поднял на меня глаза, — не звоните им. Папа скажет, что я офигел. У нас дома и так «зверинец» — сестра, бабушка, дед. Они животных терпеть не могут. Говорят: «Вот вырастешь, заработаешь, тогда заводи кого хочешь. А сейчас хватит всякой ерунды».
Классическая родительская логика: сначала стань взрослым, а потом учись ответственности. Хотя, по идее, всё должно быть наоборот.
— Слушай, — сказал я, — я тебя понимаю. Правда. Но у этого байта есть одно преимущество над флешкой: он живой. И ему нужен не гараж, а дом. И взрослые, которые не исчезнут, когда у тебя сессия или армия.
Он опустил взгляд.
— Я знаю, — прошептал он. — Но если я им скажу, они его… выкинут. Или в приют сдадут. Они так сказали: «Ещё раз притащишь — уйдёшь вместе с ним». Я… — он сглотнул, — я его спрятал. Мне стыдно, что я вру. Но… если я его не спрятал бы, его бы сейчас вообще не было.
В этой логике сложно спорить. Подростки вообще часто живут на таких странных компромиссах с моралью, о которых взрослым даже не приходит в голову.
Я помолчал, подумал как взрослый, почувствовал как подросток. И принял то самое решение, за которое меня бы ругали на лекциях по юридической этике.
— Давай так, — сказал я. — Я сейчас делаю минимальный необходимый набор: послушаю, капли дам, антибиотик подберу в таблетках, обработку от блох — и объясню, что с ним дальше. Частично мы это покроем по клинике, давно хотели «благотворительный» случай, буду считать, что это он. Частично — вот на твои героические две тысячи.
Он выпрямился.
— То есть… вы… правда? — в глазах у него мелькнуло что-то вроде шока.
— Правда, — кивнул я. — Но есть условие.
Он напрягся.
— Какое?
— Через неделю ты приходишь ко мне снова. И либо приводишь кого-то из взрослых, либо честно говоришь, что дальше не вывезешь. Тогда я помогу пристроить байта сам. В хорошие руки. Не на гараж и не «куда-нибудь». Ты не исчезаешь. Договорились?
Он замолчал. Внутри у него явно шла война: между «я всё потяну сам» и «я маленький, мне страшно». Наконец он кивнул.
— Договорились, — сказал он. — Но я попробую… ну… поговорить.
— Вот это мне нравится больше всего, — сказал я. — Потому что взрослость — это не когда можно прятать котов. Это когда можно за них спорить.
Он хмыкнул, но в этом хмыканье было больше уважения, чем в половине тех «спасибо, доктор», которые я слышу от взрослых.
Мы обработали байта, кот, кстати, оказался терпимым. Да, шипел, да, скручивался, да, пытался укусить за палец, но больше по традиции, чем от злости. К концу процедуры он уже даже тихо урчал, когда я чесал ему подбородок.
— Пётр… — вдруг сказал пацан, когда я записывал назначения. — А вы… тоже… прятали?
Я усмехнулся.
— Было дело, — признался я. — Щенка. В подвале. Родители были против. Сказали: «Сначала поступи, закончи, а потом заводи кого хочешь». Я поступил. В ветеринарный.
Он улыбнулся.
— И что с щенком?
— Щенок в итоге переехал к моему деду, — сказал я. — Родители сдались, но на своих условиях. А я езжу к ним до сих пор и каждый раз считаю, что нас там трое: я, дед и тот щенок, хоть его уже давно нет. Так что у тебя всё ещё впереди. Главное — не бросай байта в том же подвале, как только станет тяжелее. И не делай вид, что его никогда не было, если взрослые скажут «выбирай».
Он кивнул, как человек, который только что подписал договор с самим собой.
Через неделю он вернулся.
Я, если честно, не очень верил. Подростки часто горят, как спичка, и так же быстро гаснут. Но он вернулся — с той же коробкой, но уже без бечёвки. Кот ехал гордо, морда торчала наружу, глаза блестели.
Рядом с ним стоял мужчина лет сорока пяти, в рабочей куртке, с натянутым лицом. То самое «я вообще-то занятой человек, но меня сюда вызвали».
— Здравствуйте, — сказал он сухо. — Я… это… отец.
Пацан виновато посмотрел на меня:
— Я… рассказал.
Мужчина не дал мне вставить слово:
— Вы поймите правильно. Я не против животных. Я против того, что у меня в семье все делают, что хотят. Он притащил в гараж кота, молчал, деньги куда-то дел. Хорошо ещё, что я сам туда заглянул. Я… — он замялся, — я сначала орал, да. А потом он мне его показал. И этот ваш байт… — он кивнул на коробку, — сел ему на колени и так на меня посмотрел, что… короче. Я сказал: «Ладно. Но всё официально. Карточка, прививки, ответственность. И домой, а не в гараж».
Пацан стоял, краснея, но по глазам было видно: это не просто стыд, это у него сейчас мечта вселенной сбывается.
Я посмотрел на мужчину. В его лице было что-то очень знакомое. Наверное, я сам так выгляжу, когда подчинённый приходит и говорит: «Я тут собаку подобрал, мы будем лечить, а денег нет».
— Звучит как очень взрослое решение, — сказал я. — И очень непопулярное среди родителей.
Он хмыкнул.
— Да я уже давно понял, что если он захочет кого-то спасать, я его не остановлю, — буркнул он. — Лучше пусть спасает с нами, чем по подвалам. Только вы ему там объясняйте правильно. А то они думают, что любовь — это коробку принести, а дальше как-нибудь.
Я посмотрел на пацана:
— Ну что, Байт переезжает из гаража в люди?
— Переезжает, — сказал тот, и голос у него дрогнул.
Кот, будто всё понимая, громко мяукнул.
Мы сделали прививки, внесли в карточку «владелец — Василий», а в скобочках я всё равно приписал мелко «фактически ухаживает — сын». Для себя. Чтобы помнить, кто тут на самом деле главный.
Когда они уходили, отец вдруг задержался в дверях:
— Слушайте… — сказал он. — Вы ему там… про щенка не наврали? Он мне всю дорогу талдычит: «Вот доктор тоже прятал, и ничего, стал ветеринаром». Это что, пример теперь такой?
Я пожал плечами.
— Я стал ветеринаром не потому, что прятал, — сказал я. — А потому что однажды взрослый врач не стал читать мне нотации, а помог честно. Это сильно меняет подростковое хамство в сторону ответственности.
Он посмотрел на сына, который в коридоре как раз демонстрировал Лене фотографии байта «до и после гаража».
— Ладно, — вздохнул он. — Будем менять в сторону ответственности. Вместе. Хотя, честно говоря, в шестнадцать я бы такого за кота… — он не договорил и криво улыбнулся. — Ну, в общем, вы поняли.
Я понял.
Когда за ними закрылась дверь, я сел на стул и вдруг отчётливо почувствовал себя опять семнадцатилетним: с дрожащими руками, мокрой собакой на руках и ощущением, что сейчас взрослые решат, можно ли мне любить кого-то вот так — до глупости.
Только теперь я был по другую сторону стола. И от того, скажу я «нельзя» или «давай попробуем», зависело не только здоровье кота, но и то, каким взрослым станет этот конкретный пацан.
И я в который раз подумал: взрослость — это не когда перестаёшь прятать животных от родителей. Взрослость — это когда перестаёшь прятать свою любовь к ним. И готов спорить, договариваться, платить, водить к врачу, убирать за ними, а не только постить милые фоточки.
А наша работа, видимо, в том, чтобы иногда в этом споре оказаться на стороне подростка. И помочь ему сделать свой первый взрослый шаг — с коробкой, котом и дрожащим голосом:
— Родители не знают. Но я хочу, чтобы он жил.