Тот дом появился в моей жизни задолго до того, как в нем зажегся свет. Я знала каждую трещину в его облупившихся стенах, каждую прореху в заборе, сквозь которую проглядывал заросший бурьяном двор.
Целыми днями я смотрела на него из окна нашей белоснежной дачи, и он казался мне черной дырой в безмятежной ткани поселка, куда проваливалось что-то важное, чего я еще не понимала.
Лето 1978 года обещало быть таким же, как все предыдущие – томительным, правильным, наполненным запахом смородинового варенья и звуками маминой швейной машинки.
Отец уезжал в Москву по понедельникам и возвращался по пятницам, привозя с собой запах табака и типографской краски. Сестра читала толстые книги в гамаке. Соседи приходили на веранду пить чай с лимоном и обсуждать урожай крыжовника. Все было предсказуемо, как движение солнца по небу.
А я смотрела на Черную дачу и ждала.
Он появился в конце июня, когда дни стояли настолько длинные, что вечер начинался почти в полночь. Я увидела дым из трубы и замерла с книгой в руках. Сестра ничего не заметила – она погрузилась в свой роман, где герои говорили красивыми фразами и страдали по правилам.
Но я видела: за окнами замелькали тени, и в одном из них на секунду промелькнуло лицо. Худое, с резкими чертами, со взглядом, который даже на расстоянии чувствовался как прикосновение.
Мама запретила мне подходить к забору. Она сказала, что приличные девушки не интересуются чужими домами, тем более такими. В ее голосе звучала не просто строгость – что-то вроде тревоги. Отец промолчал, но посмотрел на меня долгим взглядом, в котором читалось предупреждение.
Я пошла туда на следующий же день.
Калитка не была заперта. Я толкнула ее, и она открылась с протяжным скрипом, разрезавшим тишину пополам. Двор оказался еще более запущенным, чем я представляла – яблони, которые когда-то были ухоженными, превратились в дикие заросли, дорожки заросли лебедой по пояс, крыльцо проседало под тяжестью времени.
Но во всем этом запустении чувствовалось какое-то странное достоинство, как в старых фотографиях, где люди смотрят в камеру с непоколебимой серьезностью.
– Ты заблудилась?
Голос был тихим, но я вздрогнула. Он стоял на крыльце, держась за перила, словно без их поддержки мог упасть. Высокий, худой до изможденности, в мятой рубашке. Ему было лет тридцать пять, может, сорок – возраст, который казался мне тогда древностью. Но в глазах была такая молодость, такая незащищенность, что я вдруг почувствовала себя старше его.
– Я просто хотела посмотреть, – выдавила я.
Он усмехнулся, но улыбка вышла грустной.
– Смотри. Здесь не на что смотреть, но смотри, если хочется.
Я пришла на следующий день. И на следующий. Он не спрашивал, зачем я приходила, не прогонял, не звал. Просто работал – чинил крышу, выдирал сорняки, красил рамы. А я сидела на ступеньках и смотрела. Иногда он рассказывал что-то – про то, как здесь жил его дед, как сам он провел в этом доме все детство, как потом уехал и не возвращался двадцать лет.
Про то, что было между детством и возвращением, он не говорил ничего. Но я видела это в его движениях, в том, как он вздрагивал от резких звуков, в том, как иногда застывал с молотком в руках, глядя в никуда.
Однажды я принесла ему пирог. Мама пекла их каждую субботу, и я знала, что один она не хватится. Он взял пирог обеими руками, как драгоценность, и на мгновение его лицо изменилось – стало совсем молодым, почти мальчишеским.
– Спасибо, – сказал он. – Давно никто не... Спасибо.
С того дня что-то изменилось. Он стал рассказывать больше – про книги, которые читал, про музыку, которую любил, про города, где бывал. Говорил обрывками, сбивчиво, но за этими обрывками открывалась целая вселенная, о существовании которой я не подозревала.
Он цитировал стихи, которых не было в школьной программе, напевал мелодии, которых не передавали по радио. И я слушала, забыв обо всем на свете.
Сестра заметила первой. Она спросила, куда я исчезаю каждый день, и в ее голосе прозвучало что-то новое – не насмешка, а беспокойство. Я соврала, что хожу в библиотеку. Она не поверила, но не стала настаивать. А вечером я услышала, как она говорит с мамой – тихо, почти шепотом, но я разобрала слова "странный человек" и "не к добру".
Мама пришла ко мне ночью. Села на край кровати и долго молчала, подбирая слова.
– Ты знаешь, кто этот человек? – наконец спросила она.
Я молчала.
– Он был в тюрьме. Десять лет. – Мама помолчала. – Хороший человек, наверное. Но сломанный. Понимаешь? Сломанный. Тебе пятнадцать лет. У тебя вся жизнь впереди. А он... У него нет будущего. Только прошлое.
– Я просто приношу ему еду, – прошептала я.
– Не надо, – сказала мама. – Пожалуйста, не надо.
Я не послушалась. Конечно, не послушалась. В пятнадцать лет невозможно понять, что любовь может быть не только светом, но и тенью. Что она может согревать и обжигать одновременно. Что иногда лучшее, что ты можешь сделать для человека, – это отпустить его.
Он понял раньше меня. В августе, когда дни стали короче, а воздух – прозрачнее, он перестал выходить из дома. Я приходила, стучала в дверь, звала. Молчание. Я видела дым из трубы, знала, что он там, но дверь оставалась закрытой.
Однажды утром я нашла на крыльце письмо. Написано неровным почерком, на листке из школьной тетради.
"Не приходи больше. Я не могу дать тебе ничего, кроме этого запустения. Ты заслуживаешь солнечного дома, не этой черной дачи. Прости меня. И спасибо за то лето. Оно было единственным светлым за много лет".
Я простояла перед закрытой дверью целый час. Потом развернулась и ушла. Плакала только дома, в подушку, чтобы никто не услышал.
Он уехал в сентябре, не дождавшись глубокой осени. Дом снова опустел, окна снова зияли пустотой. Я смотрела на него из окна и понимала, что часть меня навсегда осталась там, в зарослях бурьяна, на обветшалом крыльце.
Прошло тридцать лет. Черная дача давно снесена, на ее месте стоит новый коттедж с глянцевым фасадом. Я иногда приезжаю сюда с детьми, и они бегают по этому участку, смеясь, не подозревая, какая история здесь разворачивалась.
Но иногда, когда я закрываю глаза, я все еще вижу его – худого, израненного, с молодыми глазами. И понимаю, что мама была неправа. У него было будущее. Я. То лето. Память о том, что даже сломанное сердце способно любить.
И это не мало.