В то промозглое ноябрьское утро Елена, лёжа на самом краю дивана и боясь пошевелиться, ещё не знала, что этот звук — треск сухой ветки — станет точкой невозврата в её, казалось бы, счастливой семейной жизни. Будильник ещё молчал, но Елена уже открыла глаза.
Она боялась пошевелиться. Рядом, раскинувшись на две трети спального места, тяжёлым присвистывающим храпом наполнял комнату Сергей. Этот звук, ритмичный, наглый, хозяйский, въелся в стены за десять лет брака, как запах старой пыли, которую невозможно вытравить никаким проветриванием. Вставать не хотелось. Тело казалось тяжёлым, налитым свинцом, словно она не спала, а всю ночь держала падающую стену.
Но в соседней комнате скрипнула половица. Галина Петровна проснулась. Значит, пора.
— Женщина должна встречать утро на ногах, а не в постели, — любила повторять свекровь, затягиваясь первой за день тонкой сигаретой.
Елена осторожно, по-пластунски сползла на пол, стараясь не задеть мужа. Тот лишь чмокнул во сне губами и перевернулся на спину, окончательно присвоив себе одеяло.
На кухне было душно. Окно, выходящее во двор-колодец, всегда держали закрытым — Галина Петровна панически боялась сквозняков. Пахло вчерашним ужином и тяжёлыми сладковатыми духами свекрови. Елена привычно достала творог, яйца, замоченный с вечера изюм. Сергей любил сырники с румяной корочкой, и чтобы изюм был мягким, распаренным. Если корочка пригорала хоть на миллиметр, он отодвигал тарелку с видом оскорблённого гурмана, чью жизнь отравили кулинарной бездарностью.
Она работала механически. Руки помнили движения, голова оставалась пустой, звенящей. Самой Елене еда в горло не лезла. Она налила себе кипятка в чашку с отбитой ручкой, бросила щепотку чабреца. Потянулась за ложкой, и край махрового халата зацепил высокую напольную вазу в углу. Ваза была гордостью Галины Петровны.
— Итальянская керамика, — говорила она гостям, хотя Елена видела точно такую же в китайском павильоне на рынке.
В вазе стоял огромный пыльный букет сухостоя: оранжевые фонарики физалиса, ломкие стебли ковыла и какие-то крашенные в кислотно-бордовый цвет прутья. Раздался тот самый сухой, неприятный треск. Ветка физалиса надломилась, посыпалась серая труха и мелкая пыль.
Елена замерла, глядя на этот мусор. Сердце замерло.
— Ну, конечно! — раздался за спиной скрипучий, ещё не распевшийся голос.
В дверях стояла Галина Петровна в шелковом кимоно с сеточкой на волосах. Она выглядела как стареющая актриса провинциального театра перед выходом на сцену в роли злодейки.
- Слон в посудной лавке.
Свекровь прошла к столу, брезгливо смахнула пыль ладонью на пол.
— Лена, сколько раз я просила. Это дизайнерская композиция, эко-стиль. Она денег стоит, между прочим. — А ты вечно ходишь, углы сшибаешь.
- Извините, Галина Петровна, халат зацепился.
— Халат! — передразнила свекровь, доставая турку. — За собой следить надо. Грации у тебя ноль. — Вон, у Серёжи на работе новая секретарша. Так та не ходит, плывёт. А ты гремишь, как пустая кастрюля.
Елена промолчала. Она смотрела на сломанную ветку физалиса — сухая, мёртвая, ломкая. Внутри пустота, снаружи яркая, но уже выцветшая оболочка.
— Это же мы! — вдруг отчётливо, до холода в животе подумала Елена.
- Это наша семья. Красиво стоит в углу, а тронешь — сыпется труха.
К обеду голова разболелась не на шутку. Елена работала тут же, на кухне, примостив ноутбук на краешке стола, пока свекровь смотрела сериал в гостиной. Заказ на перевод инструкции к промышленному холодильнику шёл туго.
Термины путались, буквы расплывались перед глазами. Телефон зазвонил резко, заставив вздрогнуть. Городской номер.
- Елена Викторовна Морозова.
Голос в трубке был деловым, сухим, как тот самый Физалис.
- Да, слушаю.
- Вас беспокоит нотариус Дмитриева, вам необходимо подъехать к нам в офис сегодня до 17.00. Касательно наследственного дела Анны Ильиничны Вороновой.
- Какого дела?
Елена растерянно моргнула, отрываясь от экрана.
- Бабушке не стало четыре месяца назад, мы же… мы же всё оформили. Отказ от радиоточки и закрытие пенсионного счёта — там копейки были на сберкнижке.
- Приезжайте, Елена Викторовна, это не телефонный разговор.
Она ехала в метро, прижимая к груди сумку и гадала, чувствуя нарастающую тревогу.
Может, нашлись какие-то неоплаченные квитанции? Или бабушка забыла вернуть книги к библиотеку и теперь требует штраф? Анна Ильинична жила скромно в старой сталинке на набережной, ходила в одном пальто 10 лет и всегда говорила
- Леночка, главное, это чистая совесть и хорошая литература.
Откуда взяться нотариусу? Кабинет нотариуса пах дорогой кожей и бумагой. За массивным столом сидела женщина лет пятидесяти. Строгая стрижка, тяжелая оправа очков, цепкий взгляд. Рядом с ней в кресле для посетителей расположилась ещё одна дама.
В сером костюме, прямая как жерть. Елена узнала её, Марина Владимировна. Бабушкина подруга юности, они иногда пили чай с вишнёвым вареньем на кухне. Елена всегда её побаивалась за прямой пронизывающий взгляд.
— Здравствуйте, Лена, — Марина Владимировна кивнула, не улыбаясь. — Садись.
- Что случилось?
Елена опустилась на стул, чувствуя себя нашкодившей школьницей.
Нотариус разложила перед ней бумаги.
— Согласно завещанию, составленному Вороновой Анной Ильиничной, вы, Елена Викторовна, являетесь единственной наследницей всего движимого и недвижимого имущества.
— Какого имущества? Тихо, почти шепотом переспросила Елена.
- Квартиры на Набережной?
- Квартиры на Набережной, — кивнула Нотариус, сверяясь с описью, и её голос зазвучал как приговор.
- Трёхкомнатная, общей площадью 82 квадратных метра. Далее, двухкомнатные квартиры в жилом комплексе «Северная Звезда», которая в данный момент находится в долгосрочной аренде. Нежилого помещения площадью 60 квадратов по адресу Ленину 45, арендуемого сетью «Аптек Здоровья». И банковского счёта в валюте. Сумму озвучить?
В ушах у Елены зашумело, как в самолёте при взлёте.
Комната качнулась.
- Это ошибка, — прошептала она, хватаясь за край стола. - Бабушка, она же пенсию считала. Она штопала колготки. Аптека? Какая аптека?
Марина Владимировна сняла очки и потёрла переносицу. В её глазах на секунду мелькнуло что-то тёплое, похожее на сочувствие к наивному ребёнку.
- Это не ошибка, Лена. Анна Ильинична была очень умной женщиной. В девяностые, пока другие пропивали ваучеры, она вкладывала. Потом занималась антиквариатом. Помнишь те старые книги, которые она просто читала? Она умела видеть ценность там, где другие видели мусор.
- Но почему она молчала?
Елена почувствовала, как к горлу подкатывает ком.
- Мы бы ей помогли, она бы жила лучше. Поехала бы в санаторий.
- Она жила так, как хотела, - жёстко отрезала Марина, возвращая очки на нос.
- И она молчала ради тебя. Скажи мне, Лена, если бы твой муж узнал, что у его жены бабушка-миллионерша, как бы он себя повёл? А твоя свекровь?
Елена открыла рот и закрыла.
Перед глазами встало жадное лицо Сергея, когда он просил у матери пять тысяч до получки. Лицо Галины Петровны, когда та торговалась на рынке за пучок укропа до посинения продавщицы.
- Вот именно, - кивнула Марина, видя её реакцию. - Они бы высосали её до капли. А тебя бы сломали, заставив выпрашивать каждую копейку. Анна Ильинична сказала мне перед смертью, если они узнают, пока я жива, они меня в могилу сведут. А если узнают, когда я умру, но Лена будет слабой, они её разденут.
Марина протянула через стол плотный, заклеенный сургучём конверт.
- Это тебе. Читать не здесь. Иди в парк. Подыши. Тебе сейчас нужен воздух.
Осенний сквер был пустым. Ветер гнал по дорожкам жёлтые листья, такие же сухие ломкие, как тот физалис на кухне.
Елена села на холодную скамейку. Руки дрожали так, что она едва смогла надорвать конверт. Почерк бабушки был летящим, с красивыми завитками. Старая школа, которой больше не учат.
- Моя милая девочка. Прости, что молчала. Я знаю, тебе сейчас больно и страшно, но поверь старой женщине, так было нужно. Я видела, как ты живешь. Я видела твои красные глаза, когда ты прибегала ко мне просто так. Я видела, как твой Сергей унижает тебя, не кулаком, нет, равнодушием.
Он жрет твою жизнь ложкой, а ты подкладываешь добавки. Я не дала тебе денег раньше, потому что ты бы принесла их ему в зубах. Ты бы купила ему машину, закрыла его долги, оплатила свекрови ремонт. Ты добрая, Леночка, слишком добрая для этого волчьего мира. Сейчас я даю тебе не деньги, я даю тебе броню.
Квартира, щита — это твоя защита, твоя стена. Не смей снимать её, пока не отрастишь клыки. Не говори им, пока не будешь готова уйти. А ты уйдёшь, я знаю. Просто тебе нужно время, чтобы понять, ты стоишь большего, чем место кухарки при барыне. Будь сильной. Люблю тебя. Бабушка.
Ветер вырвал листок из рук, но Елена успела его перехватить, прижав ладонью к скамье.
Она прижала письмо к груди прямо поверх старого пуховика. Впервые за много лет она не побежала к метро, сутулясь и глядя под ноги, чтобы успеть приготовить ужин к приходу мужа. Она встала, расправила плечи и пошла в ближайшую кофейню. Дорогую, с панорамными окнами, мимо которой всегда пробегала, экономя каждый рубль.
- Большой капучино и пирожные эстерхази, — сказала она официанту. Голос звучал хрипло, но твёрдо.
Когда она сделала первый глоток, горячий, густой с привкусом миндаля, по щекам потекли слёзы. Они капали прямо на стол, на письмо, на руки. Но это были не те слёзы бессилия, которые она привыкла глотать в ванной под шум воды. Это были слёзы человека, который после долгих лет в душном подвале наконец-то вдохнул полной грудью. У неё есть броня. Домой Елена не шла, а летела, хотя ноги в старых сапогах гудели.
В сумке во внутреннем кармане лежало письмо, которое оказалось грела сквозь подкладку. «У тебя есть броня». Эта фраза стучала в висках в такт шагам. Ей хотелось распахнуть дверь и с порога крикнуть «Серёжа, мы спасены! Мы богаты! Мы можем купить тебе машину, о которой ты мечтал! Мы можем поехать на море!» Радость распирала грудную клетку, мешала дышать.
Она уже представляла, как изменится лицо мужа, разгладится вечная недовольная складка между бровей, как он подхватит её на руки, как Галина Петровна впервые за десять лет скажет, что-то одобрительное, а не цыдилку сквозь зубы. Но у самого подъезда Елена остановилась. Рука нащупала в кармане холодный ключ. В памяти всплыли строчки бабушкиного письма. Не смей снимать броню, пока не отрастишь клыки. Она выдохнула, стерла с лица глупую неуместную улыбку и вошла в темный подъезд.
Дверь она открывала привычно, бесшумно, придерживая язычок замка, чтобы не щелкнул. За годы жизни со свекровью Елена научилась быть невидимкой. Не топай, не греми, не мешай отдыхать. Она просочилась в прихожую, как тень. В квартире пахло не ужином, а чем-то резким, дорогим и сладким. Коньяк и шоколад.
продолжение