Конец света пах пылью от раскрывшейся подушки безопасности, гарью и резкой, сладковатой вонью вытекшего антифриза. Лена зажмурилась, потом медленно открыла глаза. Лоб упёрся во что-то мягкое и мешающее. В белую, обвисшую ткань подушки. Мир перекосился. Левый бок машины, некогда сияющей серебристой «Ауди», которую муж ей подарил два года назад на день рождения, был смят, как бумажный стаканчик. Стекло водительской двери рассыпалось алмазной крошкой по её коленям и на грязный асфальт за бортом.
Лена услышала шипящий звук, будто огромный, смертельно раненый зверь тяжело дышал у неё под капотом. Потом собственное сердце, стучащее в висках. Она пошевелила пальцами рук, сжимавших руль, потом ногами. Всё работало.
Она убрала подушку. За лобовым стеклом, покрытым паутиной трещин, маячил покореженный отбойник. За ним мокрая от недавнего дождя обочина, чахлые кусты и бесконечная серая лента шоссе, уходящего к чужому городу, где её теперь ждала съёмная комнатка с пахнущим плесенью углом и счета за электричество.
Авария случилась на обратном пути из супермаркета, где она, тщательно подсчитывая каждую копейку, купила дешёвой гречки, пачку макарон и скидочный йогурт. Проклятый поворот, мокрая трасса. Мысли, улетевшие далеко-далеко, в тёплую, пахнущую кофе кухню теперь уже не ее квартиры.
Лену накрыла тошнотворная волна понимания. Это была не просто авария, это был итог. Последний, жирный, ироничный крест на её великом побеге. Машина, последний штрих прежней жизни, теперь представляла собой груду металлолома.
Стук в стекло, непонятно как уцелевшее, заставил её вздрогнуть.
— Эй, вы там живы? — голос был мужским, озабоченным.
Лена кивнула, не находя слов, и с трудом нащупала кнопку спуска стекла. Оно, естественно, не опустилось.
Дверь с трудом, со скрежетом подалась, когда мужчина с озабоченным лицом дёрнул её снаружи.
— Вы в порядке-то? Скорую вызывать?
— Нет, — хрипло выдохнула Лена, выбираясь наружу. Ноги подкосились, и она едва не упала, ухватившись за тёплую ещё стойку двери. — Я… я не пострадала, кажется.
Она отошла на шаг и обернулась, чтобы посмотреть на творение рук своих. «Ауди» А6, тёмно-серебристая, с бежевой кожей салона. Дмитрий выбрал её сам, потому что она надёжная и безопасная. Ей же всегда нравились маленькие, юркие, красные машины. Но он настоял, как настаивал на многом. Она, в конечном счёте, взбунтовалась против его настойчивости и одним махом снесла мужа с шахматной доски своей жизни.
— Мужик, ты глянь, — услышала она голос другого свидетеля, подошедшего сзади. — Вжарила по полной. Не «Жигуль» какой-то… Жалко тачку-то.
«Жалеют тачку», — тупо подумала Лена. А пожалеть её, Лену, тридцатилетнюю дуру, сбежавшую от любящего мужа в нищету и одиночество, некому.
Инспектор ГИБДД, прибывший через двадцать минут, был сух и корректен. Он выписал протокол, констатировал отсутствие пострадавших, покосился на её трясущиеся руки и посоветовал всё же доехать до травмпункта. Эвакуатор, вызванный страховой, хмуро увез её когда-то гордую «Ауди», и Лена осталась стоять на обочине с синим пакетом из супермаркета, где теперь, поверх гречки, лежали документы из бардачка и разбитый айфон с паутиной на экране.
До города она доехала на попутной фуре. Водитель, бородатый сибиряк, разговорчивый и простой, пытался её развеселить:
— Да ладно, девонька, не кисни! Машина, это железка. Главное, что сама жива. Муж, наверное, поругает малость, да и забудет.
У Лены свело скулы. Она смотрела в боковое окно на мелькающие огни.
— Нет мужа, — тихо сказала она.
— Ой, — смутился водитель. — Ну, тогда парень…
— И парня нет.
В кабине повисло неловкое молчание.
— Сама, значит, машину купила, — кивнул сибиряк, и в его голосе прозвучала нотка неподдельного уважения, смешанного с жалостью. — Ну, ты держись. Всё наладится.
Он высадил её на въезде в город, у заправки. Дальше Лена шла пешком, волоча пакет, как каторжник. Её новый «дом» — пятиэтажка конца шестидесятых, покрашенная когда-то в веселенький голубой цвет, а ныне облезлая до серого бетона. Подъезд пах кошачьей мочой и старой пылью.
Комната в трёхкомнатной коммуналке, которую она снимала за бешеные, как ей теперь казалось, деньги, встретила её знакомым запахом одиночества — запахом пыли на забытой предыдущими жильцами этажерке, старого паркета, ваксы и капусты, доносившейся от соседки-пенсионерки. Лена щёлкнула выключателем. Голая лампочка под потолком осветила убогую мебель: продавленный диван, шаткий столик, стул с облупленной спинкой. На подоконнике стоял жалкий кактус, как её единственная попытка обжить это пространство.
Она опустилась на диван, и всё нахлынуло разом. Не авария, нет. Авария была лишь точкой, кульминацией. Нахлынуло прошлое.
Тот вечер, год назад. Их просторная гостиная в светлой трехкомнатной квартире, в центре города. Дмитрий только вернулся с симпозиума, ещё в строгом, идеально сидящем костюме. Он рассказывал что-то о новом проекте, реконструкции исторического здания под музей. Лена слушала вполуха, смотря в окно, где зажигались огни ночного города, манившие, звавшие. В ней всё кипело от бессильной ярости. Ярости на его спокойствие, на его погружённость в работу, на его уверенность, что их жизнь это предел мечтаний. На его лёгкое, добродушное неодобрение её «заскоков» — внезапных поездок на фестиваль, ночных посиделок с подругами-художницами, которых он считал пустыми и легкомысленными.
— Ты даже не пытаешься понять! — вырвалось у неё вдруг, резко, перебивая его рассказ о нагрузках на несущие конструкции.
Дмитрий замолчал, удивлённо поднял бровь.
— Понимать что, Лен? Я предлагал поехать в выходные на дачу, отдохнуть…
— Я не хочу на дачу! Я не хочу отдыхать по расписанию! Мне скучно, Дима! Мне тесно в этой… в этой прекрасной, правильной жизни!
Он медленно снял очки, протёр переносицу. Знакомый жест усталости.
— Что ты хочешь? Скажи конкретно.
— Я хочу… я хочу жить! Чувствовать что-то! А не существовать в этом музее восковых фигур! Ты целыми днями на работе, а я тут одна, в четырёх стенах… Ты хотел ребёнка, но я себя в этой роли не вижу! Я ещё ничего не видела и не готова погрязнуть в пелёнках и подгузниках.
— Что значит «ничего не видела»? — его голос оставался ровным, но в нём появилась сталь. — Мы объездили пол-Европы. У тебя есть всё.
— Всё, кроме свободы! — крикнула она. — Ты душишь меня своей заботой! Своим… своим постоянным правильным выбором! Я задыхаюсь!
Молчание повисло между ними, плотное, осязаемое. Он смотрел на неё спокойными, умными глазами, и вдруг в этих глазах она увидела не привычную снисходительность, а усталую, холодную печаль. Будто он наконец-то рассмотрел что-то, что старался не замечать.
— Хорошо, — тихо сказал он. — И что ты предлагаешь?
— Я уезжаю, — выпалила она, сама испугавшись своих слов, но уже не в силах остановиться. — В Питер, насовсем. Начну новую жизнь, одна.
— Уходишь от меня? — уточнил он, и его голос дрогнул. Единственный раз за весь вечер.
— От этой жизни.
Он долго молчал, снова надел очки, скрывая взгляд.
— Ты всё обдумала?
— Да.
— Тогда… Тогда я не буду тебя удерживать. — Он встал, подошёл к окну, спиной к ней. — Квартира, разумеется, моя. Но машину… машину забирай. Это мой тебе подарок и я не собираюсь его отбирать.
Он дал ей машину и согласился на развод без претензий, без сцен, даже помощь юридическую предложил. Смотрел, как она, лихорадочно и с истерической решимостью, упаковывала свои чемоданы, в основном платья, туфли и книги, бесполезные в новой жизни. Он стоял в дверях спальни, молчаливый, как скала, и его молчание злило её больше, чем любые упрёки. Пусть кричит, пусть умоляет, пусть докажет, что она ему дорога! Но он лишь спросил на прощание, схватив ее за руку:
— Ты уверена, Лена?
А она, уже ненавидя его за спокойствие, за безупречную корректность, вырвала руку и бросила:
— Абсолютно.
Больше они не виделись.
Питер встретил её прохладным дождём и обещаниями. Первые недели были похожи на запой — новая, шумная компания, встреченная в баре на Рубинштейна: художник-неудачник Стас и его друзья-фрилансеры. Они казались такими живыми, такими настоящими после вылизанности мира Дмитрия. Она сняла со Стасом квартиру-студию на Петроградской, дорогую, но такую «творческую»! Стас говорил о грандиозных проектах, целовал её в шею и называл музой. А через месяц, когда деньги от проданных украшений (подарков Димы) стали заканчиваться, а Лена заикнулась о поисках работы, он вдруг собрал свой рюкзак.
— Ты слишком… правильная, что ли, — сказал он, избегая её взгляда. — И слишком много проблем сразу. Я так не могу.
Стас испарился.
А потом началась настоящая жизнь. Оказалось, что её диплом филолога без опыта работы никому не нужен. Оказалось, что снимать квартиру в центре — непозволительная роскошь. Оказалось, что счета приходят регулярно, а деньги нет. Оказалось, что «друзья» исчезают, когда заканчиваются твои наличные. Она металась по собеседованиям, хваталась за временные подработки — официанткой, расклейщицей объявлений. Устроилась, в конце концов, младшим контент-менеджером в небольшую студию, с зарплатой, которой с трудом хватало на эту самую комнату в коммуналке и на еду.
И с каждым днём, с каждой мелкой бытовой неурядицей, сломанным краном, хамоватым чиновником в ЖЭКе, одиноким вечером в холодной комнате, её накрывало волной ностальгии по тому, от чего она сбежала. Даже не по Диме, а по чувству защищённости, по уюту, по той уверенности, что завтра будет крыша над головой и еда в холодильнике. По простым вещам: по хорошему постельному белью, по кофеварке, которая сама варит капучино, по тёплому ковру под босыми ногами. Она, презиравшая этот «мещанский комфорт», теперь ловила себя на том, что в магазине гладит рукой мягкие полотенца и с тоской вспоминает свою ванную, всегда чистую, всегда пахнущую дорогим мылом.
А потом, в один из особенно паршивых дней, она не выдержала и набрала Димин номер. Сердце колотилось, проваливаясь в живот. Он ответил не сразу.
— Алло? — его голос был ровным.
— Дима… Привет. Это я, Лена.
Короткая пауза.
— Лена. Здравствуй.
— Я… я просто позвонить хотела. Как ты?
— Всё нормально. Работаю. Ты как?
— Я… — её голос дрогнул. — Дима, я… я всё поняла. Я была глупая, слепая и совершила огромную ошибку.
Молчание на том конце было таким длительным, что она слышала собственное дыхание в трубке.
— Мне очень жаль, что ты так считаешь, — наконец произнёс он вежливо и отстранённо.
— Дима, прости меня, пожалуйста. Я так… я так по тебе скучаю. По дому, по нашей жизни.
— Лена, — он произнёс её имя мягко, но твёрдо, как врач, сообщающий неутешительный диагноз. — Обиды на тебя у меня нет. И ты не должна извиняться. Ты сделала свой выбор и я принял его.
— Но я люблю тебя! — вырвалось у неё, крик отчаяния.
— У меня появилась другая, — сказал он без пафоса, просто констатируя факт. — Мы… мы вместе. У нас всё серьёзно и я счастлив.
Последнее слово повисло в воздухе, раскалённым ножом вонзаясь ей в грудь. «Счастлив». Без неё.
— Я… я понимаю, — прошептала она, чувствуя, как мир окончательно проваливается в кромешную тьму.
— Желаю тебе всего хорошего, Лена. Удачи и… береги себя.
Он положил трубку.
И вот теперь она сидела в разбитой машине, а потом в своей убогой комнате, и эти слова звенели у неё в ушах: «Я счастлив».
А она нет! Она была разбита, как её «Ауди». И винить было некого, кроме себя.
Лена подошла к маленькому зеркалу, висевшему над раковиной. Из него смотрела на неё незнакомая женщина — бледная, с тёмными кругами под глазами, с потухшим взглядом. Где та весёлая, задорная, жаждавшая жизни девушка, что сбежала в поисках свободы? Её съела реальность. Сожрала, не поперхнувшись.
Она свернулась калачиком на диване, уперлась лбом в прохладный, колючий дерматин. Рыданий не было. Была тихая, беззвучная икота отчаяния, сотрясавшая всё её тело.
— Дура, — прошептала она в пустоту. — Глупая, наивная, эгоистичная дура.
В голове крутилась одна мысль, навязчивая и безнадёжная: «Вернуть бы всё назад. Продала бы машину тогда, купила бы хоть студию тут, была бы хоть какая-то опора. А не вот это… не вот это ничто».
Но назад нельзя. Машина разбита. Муж теперь счастливый человек с другой женщиной. А она осталась на обочине, в прямом и переносном смысле, одна, с грудой осколков своей гордыни и пакетом дешёвой гречки.
За стеной заиграла соседская гармонь, старик Матвей Иванович, ветеран, всегда по вечерам наигрывал что-то грустное. Звук был живой, настоящий. Лена подняла голову, вслушиваясь. Потом медленно встала, подошла к окну. На улице горели фонари. Жизнь, чужая, кипела там — кто-то шёл с работы, кто-то вёл за ручку ребёнка, смеялась парочка.
Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони.
— Всё, — сказала она вслух пустой комнате. — Хватит.
Сказать это было легко. А что делать дальше, она не знала. Совсем не знала. Но сидеть и ждать, пока её окончательно съест эта тоска, она больше не могла. У неё не осталось ни машины, ни мужа, ни иллюзий. Осталась только она сама. И гречка в пакете. И завтрашний рабочий день, за который, как ни странно, ещё будут платить.
Она повернулась от окна, подняла разбитый телефон. Экран потух окончательно. Лена вздохнула, отложила его в сторону. Завтра. Завтра нужно будет разобраться со страховкой, найти мастера по ремонту телефонов.
Лена выключила свет и легла на диван, укрывшись старым пледом. В темноте звуки гармони за стеной стали слышнее. Грустная, простая мелодия. Она слушала её, глотая подкативший к горлу комок, и смотрела в потолок, где колебались отсветы уличных фонарей. Жить не хотелось, но, кажется, умирать она тоже боялась. А значит, оставалось только одно — смириться и жить. Начиная с утра. С той самой гречки.