Пыль, густая, словно вуаль, обвивала старые книги, сплетаясь с еле уловимым ароматом духов, которыми так любила пользоваться тётя Вера. Запах был странно живучим: прошёл почти месяц с её похорон, а он всё ещё витал здесь, впитывался в обветшалые стены, в поблекшую ткань штор, в потрескавшиеся деревянные полки. Я стояла посреди гостиной, словно окаменевшая, не решаясь присесть в кресло или коснуться чего-либо. Казалось, я нахожусь в музее, где каждый экспонат хранит чью-то память, и трогать их строго воспрещено.
— Марина, будешь чай? — голос сестры вырвал меня из оцепенения, словно грубый рывок отбросил от края пропасти.
Я кивнула машинально, не поворачиваясь. Света хлопотала на кухне, позвякивая чашками. Мы не виделись мучительно долгие шесть лет, а сейчас были вынуждены провести целую неделю бок о бок, разбирая вещи тёти Веры, которая неожиданно оставила нам в наследство свою квартиру. На двоих. В равных долях.
Когда сухой, бесстрастный голос нотариуса зачитывал завещание, я едва могла поверить услышанному. Тётя знала о нашей давней ссоре, знала, что мы не общаемся, словно нас и не связывают узы крови. Но всё равно решила соединить нас таким странным, почти мистическим образом — через общее наследство.
— Держи, — Света протянула мне чашку с чаем. — Нашла её любимый сорт в старом буфете.
Я сделала глоток. Да, это был тот самый чай, который тётя Вера всегда бережно заваривала, когда мы приезжали к ней в детстве. Терпкий, с насыщенным ароматом бергамота, он воскрешал в памяти давно забытые моменты.
— Ты изменилась, — пробормотала я, не поднимая глаз от чашки, словно боялась увидеть в её взгляде давно знакомое осуждение.
— Все меняются за шесть лет, — пожала плечами Света, её голос звучал глухо и отстранённо. — Ты тоже.
Нас окутало тягостное молчание. О чём говорить после стольких лет чуждости? О погоде, что капризна и переменчива? О работе, что стала единственной отдушиной в бесцветных буднях? Или о том роковом случае, который разделил когда-то близких людей и разрушил хрупкий карточный домик нашей семьи?
Света была младше меня на четыре года. В детстве мы были неразлучны, как две половинки одного яблока, несмотря на ощутимую разницу в возрасте. Я защищала её в школе от обидчиков, помогала с уроками, доверяла сокровенные секреты, которые юные девичьи сердца хранят с особым трепетом.
Потом я вышла замуж, родила сына, и мне казалось, что наша связь становится только крепче. Света души не чаяла в своём племяннике, проводила с ним каждые выходные, одаривая его любовью и вниманием, как настоящая вторая мать.
А потом разразился тот злополучный день, разделивший нашу жизнь на «до» и «после». Я попросила сестру присмотреть за пятилетним Кириллом, пока мы с мужем отправимся на важное мероприятие. Она согласилась, как всегда, с готовностью и радостью.
Вернулись мы поздно, Кирилл уже сладко спал в своей кроватке. А утром я обнаружила, что из шкатулки пропала бабушкина брошь — старинная семейная реликвия, усыпанная мерцающими драгоценными камнями, которую мне подарили на свадьбу в знак благословения.
Света клялась, что не брала её. Говорила взволнованно, сбивчиво, что, может быть, Кирилл добрался до шкатулки, играл с брошью и спрятал её в укромном уголке. Мы перевернули весь дом вверх дном, но броши нигде не было. А через неделю я случайно увидела эту злосчастную брошь на ней в социальных сетях, на небрежной фотографии у её подруги, на которой Света была счастливо отмечена.
Когда я потребовала объяснений, Света разрыдалась, как побитый щенок, и призналась, что взяла украшение «только показать» подруге, похвастаться перед ней, а потом запамятовала вернуть её на место.
Я не могла ей простить не саму кражу — её ещё можно было как-то объяснить глупой юношеской бравадой, — а наглую и циничную ложь. То, как самоуверенно она смотрела мне прямо в глаза и яростно отрицала свою вину, нанося тем самым смертельный удар по нашей многолетней дружбе. Мы поссорились страшно, с криками, оскорблениями и взаимными упрёками, словно выпустили на волю все те обиды, что копились годами в наших душах.
Родители тщетно пытались нас помирить, но все их старания оказались тщетными. Я словно отрезала сестру от себя, прекратила всякое общение. Она, не выдержав накалённой обстановки, переехала в другой город, подальше от болезненных воспоминаний, а через год наши родители трагически погибли в автокатастрофе. На похоронах мы стояли по разные стороны могилы, словно чужие друг другу, не глядя друг на друга, избегая случайных прикосновений.
И вот теперь тётя Вера, добрая мамина сестра, последний близкий человек из старшего поколения, своим посмертным завещанием вынудила нас снова встретиться лицом к лицу, вновь ворошить прошлое, как старые, незаживающие раны.
— Как Кирилл? — спросила Света тихо, прерывая затянувшееся молчание, словно боясь разрушить хрупкую атмосферу искусственного перемирия.
— Хорошо. В этом году пойдёт в одиннадцатый класс.
— Уже такой взрослый… А фотографии есть?
Я колебалась. Показать ей фотографии сына — это словно приоткрыть дверь в свою жизнь, поделиться самым сокровенным. Была ли я к этому готова после стольких лет взаимной неприязни? Но что-то внутри меня дрогнуло, смягчилось под грузом воспоминаний, и я достала телефон, открыла галерею, словно повинуясь невидимой силе.
Света смотрела на экран, и в её глазах неожиданно появились слёзы.
— Он так похож на тебя, — прошептала она тихо, запинаясь. — Те же глаза, тот же упрямый подбородок.
Мы молча листали фотографии. Кирилл на рыбалке с отцом, увлечённо тянет блестящую рыбу из воды, Кирилл на школьном концерте, с гордостью декламирует стихи со сцены, Кирилл с грамотой в руках, сияет от радости после победы в олимпиаде по физике. Обычные, повседневные моменты, наполненные маленькими радостями и простым человеческим счастьем, которых Света была лишена все эти годы.
— А ты… замужем? — спросила я неловко, нарушая тягостную тишину.
— Была, — она отвела взгляд в сторону, избегая зрительного контакта. — Не сложилось. Развелись два года назад. Детей нет.
Снова повисло молчание. Мы стояли посреди тётиной гостиной, две взрослые женщины, когда-то близкие и неразлучные, а теперь почти чужие, словно их связала не кровь, а случайная встреча.
— Надо начинать разбирать вещи, — наконец произнесла я, с облегчением переводя разговор в практическую плоскость. — С чего предлагаешь начать?
— Может, со шкафов? — Света указала на массивный шкаф, громоздящийся у стены. — Там наверняка куча старых вещей, которые можно отдать на благотворительность.
Мы принялись за работу молча, методично разбирая тётину одежду. Старые платья, кофты, шарфы, бережно сложенные и пропитанные нежным ароматом лаванды, вызывали смутную ностальгию. Иногда одна из нас брала в руки какую-нибудь вещь и произносила: «Помнишь, она была в этом платье на твой выпускной?» или «В этой кофте она всегда пекла пироги по воскресеньям». И другая одобрительно кивала, словно погружаясь в общее прошлое, потому что да, мы помнили. У нас были общие воспоминания, словно светлые нити связывали нас воедино, как бы мы ни пытались разорвать эти нити и отдалиться друг от друга.
К вечеру мы, уставшие и измотанные, добрались до письменного стола. Света обнаружила старую шкатулку, доверху наполненную пожелтевшими фотографиями. Мы уселись на диван, разложили фотографии на коленях и принялись их с увлечением разбирать. Вот мама и тётя Вера в юности, весёлые и беззаботные, вот мы с сестрой на море, купаемся и резвимся в солёных волнах, вот наш первый школьный день, нарядные и взволнованные, с огромными букетами гладиолусов в руках.
— Смотри, — Света протянула мне старый конверт, пожелтевший от времени. — Здесь что-то написано тётиным почерком.
На конверте было аккуратно выведено моё и Светино имя. Внутри лежало письмо, датированное месяцем до её смерти.
«Мои дорогие девочки, — писала тётя Вера дрожащим почерком, — если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в этом мире, а вы, как я и надеялась, наконец снова вместе. Я не знаю, что произошло между вами, что такого страшного случилось, что две родные сестры, которые всегда были так близки, не могут найти в себе силы простить друг друга. Но я знаю одно: жизнь слишком коротка для таких долгих и бессмысленных обид…»
Я читала письмо вслух, и мой голос предательски дрожал, словно невидимые слёзы сковывали горло. Света слушала, потупив взгляд, словно стыдясь своего прошлого. В письме тётя Вера вспоминала о своей сестре, нашей маме, о том, как они иногда ссорились и спорили по пустякам, но всегда мирились, потому что родные люди важнее любых разногласий и мимолётных обид.
«…Я оставляю вам эту квартиру на двоих не потому, что мне жаль её делить, а потому, что хочу, чтобы вы снова научились делить что-то вместе. Начните с этой квартиры. Может быть, потом сможете делить и жизнь, и радости, и горести, как и положено настоящим сёстрам…»
Когда я закончила читать письмо, в комнате воцарилась гнетущая тишина. Лишь мерное тиканье старых часов с кукушкой разносилось по комнате — тех самых часов, которые мы с сестрой так любили разглядывать в детстве, заворожённые маленькой птичкой, каждый час весело выпархивающей из своего домика.
— Она была мудрой женщиной, — тихо прошептала Света, словно боясь нарушить тишину.
— Да, — согласилась я, — гораздо мудрее нас обеих.
Света вдруг резко встала и подошла к своей сумке, скромно стоявшей в углу комнаты. Порывшись в ней, она достала небольшую коробочку, изящно перевязанную шёлковой лентой, вернулась ко мне и молча протянула её.
— Я хотела отдать тебе это, когда только приехала. Я всё эти годы бережно хранила её.
Я нерешительно открыла коробочку. Внутри неё, на мягкой бархатной подушечке, лежала бабушкина брошь. Та самая, из-за которой мы когда-то так жестоко поссорились.
— Я была такой глупой и самовлюблённой тогда, — проговорила Света, отводя взгляд в сторону. — Мечтала произвести впечатление на свою подругу, хотела показаться взрослой и независимой. А потом испугалась признаться в своей ошибке и всё только усугубила. Когда ты нашла то злополучное фото, я так растерялась и запаниковала, что продолжала лгать тебе в лицо. А потом было уже слишком поздно что-либо исправлять.
Я смотрела на брошь, сверкающую в призрачном свете настольной лампы. Сколько лет прошло с того трагического дня, сколько слёз было пролито, сколько обидных слов сказано. И всё из-за чего? Из-за глупости, из-за гордости, из-за неумения вовремя прощать и просить прощения.
— Знаешь, — произнесла я медленно, пытаясь подобрать правильные слова, — я тоже была неправа. Я не дала тебе ни единого шанса. Не попыталась понять твою мотивацию.
Света посмотрела на меня с надеждой, словно узник, ожидающий милости от своего палача.
— Ты простишь меня когда-нибудь?
— Я уже давно простила тебя, — ответила я искренне и с удивлением осознала, что это была чистая правда. — Просто не знала, как сделать первый шаг навстречу.
Мы сидели на старом диване в квартире нашей тёти, окружённые её вещами, под внимательным взглядом её фотографий, висящих на стене. Две сестры, потерявшие шесть долгих лет, но, возможно, ещё не потерявшие надежду вернуть былое доверие и взаимопонимание.
— Что теперь будем делать с квартирой? — спросила Света после долгого молчания, словно боясь разрушить хрупкое перемирие.
— Не знаю, — я пожала плечами. — Может быть, сначала полностью разберёмся с вещами, а потом уже решим, что делать дальше?
— У меня есть одна безумная идея, — вдруг сказала Света, и в её глазах зажёгся озорной огонёк. — Что если… что если мы не будем продавать квартиру? Что если мы сделаем здесь что-нибудь вместе? Тётя Вера ведь всегда мечтала открыть маленькую библиотеку или читальный зал для детей… Квартира расположена на первом этаже, можно сделать отдельный вход, как в магазин, и, в принципе, это реально осуществить.
Она говорила и говорила, взахлёб рассказывая о своих планах, её глаза горели энтузиазмом и вдохновением, словно в детстве, когда она придумывала очередную авантюру. А я слушала её, кивала в знак согласия, иногда вставляла свои собственные идеи и замечания. И чувствовала, как что-то внутри меня оттаивает, согревается, возвращается к жизни после долгой и мучительной заморозки.
Может быть, тётя Вера всё-таки была права. Может быть, нам просто нужно было вместе начать что-то делить, чтобы вновь почувствовать себя сёстрами и вспомнить о том, что нас когда-то связывало.