Жизнь Вероники в городе Пригорске была похожа на долгий, шумный карнавал, который начался слишком рано и, казалось, никогда не закончится. Ей было восемнадцать, когда она, сбежав из-под опеки вечно озабоченной и брюзгливой матери, устроилась официанткой в единственный приличный, по меркам Пригорска, бар «Эльдорадо».
Бар был центром вселенной для местной молодежи, сюда стекались все, кто хотел вырваться из скуки провинциальных будней: недоучки из политеха, разбитные парни с авторынка, загулявшие коммивояжеры и такие же, как она, девчонки, жаждущие веселья.
Вероника, или просто Роня, как ее звали все, впитывала эту жизнь полной грудью. Она не просто работала, она существовала в самом эпицентре звона бокалов, сизого табачного дыма, липкого от разлитого пива пола и громыхающего из колонок техно.
Ее молодость была лишена романтических томлений и глубоких размышлений. Все было проще, примитивнее. После смены, в четыре утра, когда «Эльдорадо» захлопывал свои двери, начиналась вторая часть — приватная, шумная, пьяная. Шли к кому-нибудь в гаражи, на квартиру к тому, у кого не было родителей, или просто бродили по темным улицам, распевая песни, а потом расходились по парам или кучками, растворяясь в подъездах и подворотнях.
Роня не считала мужчин.
Это было бы так же абсурдно, как считать стаканы, которые она приносила за вечер. Их было много, разных. Серега-автослесарь с татуировкой волка на всей спине, который пах машинным маслом и дешевым одеколоном. Колян, студент-заочник, вечно говоривший о политике и вечно сидевший на мели. Заезжий музыкант из областной группы, пророчивший ей карьеру модели и уехавший на рассвете, прихватив ее серебряную цепочку. Это была не любовь, даже не влюбленность. Это была простая, почти животная физиология, приправленная водкой, скукой и юношеским желанием доказать самой себе, что она живет на полную катушку.
Она не «парилась», как любила говорить. Зачем? Жизнь одна! Мать, увязшая в своих обидах на мир и вечно читающая нотации, была для нее чужим, раздражающим человеком. Мир Пригорска был тесен, грязен и уродлив, и единственным способом не задохнуться в нем был этот бесконечный, пьяный бег по кругу.
Перелом наступил, когда ей стукнуло двадцать два. Она посмотрелась в большое, потрескавшееся зеркало в подсобке «Эльдорадо» и не увидела там юную девушку. Увидела уставшую, с тусклыми волосами и синяками под глазами женщину в короткой юбке и блузке с большим вырезом на груди. Вокруг все было тем же: тот же липкий пол, те же пьяные рожи, те же похабные шутки. Ощущение было таким острым и физическим, будто ее вырвало на середине этого карнавала, и она, трезвая, смотрела на свое же веселье со стороны. Это было отвратительно.
Она собрала все свои сбережения — уйму смятых мелких купюр, набранных за годы чаевых, — и, не сказав ни слова матери, укатила на поезде в столицу. У нее не было плана, только дикое, слепое желание бросить с себя грязь.
Столица приняла ее холодно и равнодушно. Первые два года были каторжными: общежитие, учеба на вечерних курсах секретарей, работа уборщицей в огромном бизнес-центре. Она сознательно вела жизнь аскета, почти монашки. Мужчин не было. Она боялась даже запаха алкоголя. Она строила новую Веронику, кирпичик за кирпичиком, отчаянно стараясь забыть Роню из «Эльдорадо». Получила диплом, устроилась секретарем в небольшую, но перспективную IT-компанию. Купила строгий костюм, научилась делать незаметный макияж, говорить тише и увереннее.
Именно там, на корпоративе, она встретила Марка. Он не был похож ни на одного мужчину из ее прошлого. Спокойный, сдержанный, с добрыми, немного грустными глазами и мягкими манерами. Он был архитектором, на четыре года ее старше, и в нем чувствовалась фундаментальная надежность, как в добротно сложенном доме. Он ухаживал неспешно, с уважением. Говорил с ней о книгах, о музыке, водил в тихие рестораны, а не в шумные бары. Веронике казалось, что он видит в ней ту самую, новую, образованную, умную женщину, а не ту, что могла на спор выпить стакан водки и докурить чужой окурок.
Когда Марк, сидя на скамейке в парке, глядя на опавшие листья, негромко сказал: — Вероника, я не представляю свою жизнь без тебя. Стань моей женой, — она почувствовала не бурю восторга, а леденящий ужас.
Потому что за этим предложением логично следовало знакомство с семьей. А у нее была только мать в Пригорске.
Мысль о возвращении туда, да еще и с Марком, была равносильна кошмару. Пригорск был не просто местом на карте. Это была живая, дышащая сплетнями, помнящая ее прошлое субстанция.
Там еще оставались те, с кем она «гуляла». Серега-автослесарь, теперь, наверное, уже с пивным брюхом, но с той же татуировкой. Колян, который наверняка болтается все в том же «Эльдорадо». Девчонки, которые ей завидовали и которые с радостью, приукрасив, выложат Марку всю подноготную.
Мать… Мать была отдельной историей. Обиженная на весь белый свет, вечно недовольная, она могла ляпнуть что угодно, просто чтобы испортить дочери «мажорную» жизнь, как она называла столичную историю Вероники. Одна фраза, брошенная в сердцах: «А чего ты от нее хочешь, она же у меня в юности…» — и все. Кристальный образ, который она выстраивала годами, рассыплется в прах. Марк посмотрит на нее другими глазами. Он увидит не Веронику, а Роню, гулящую бабу. Легкодоступную, пьющую, грязную.
— Мама зовет нас в гости, — осторожно сказала она как-то вечером, когда они ужинали у него дома. — В Пригорск.
— Отлично! — лицо Марка озарила искренняя улыбка. — Я очень хочу познакомиться. Посмотреть, где ты росла. Это же твои корни.
— Там нечего смотреть, Марк, — голос ее звучал неестественно резко. — Убогий городишко. Развалюхи, грязь, скука. Мама… она человек сложный. Нервная. Мне не хочется тебя туда тащить.
— Что ты, — он взял ее руку. — Она твоя мама. Для меня это важно. И для нее, наверное, тоже. Нельзя же не познакомиться с будущей тещей.
Все ее последующие попытки «отмазаться» натыкались на его спокойную, непоколебимую уверенность в том, что это необходимо. Она ссылалась на плохие дороги, на невозможность взять отпуск, на мифический ремонт у матери. Он терпеливо парировал: «Поедем на выходные, на моей машине», «Я договорюсь с начальством», «Тем лучше, поможем ей с ремонтом». Он видел в ее сопротивлении лишь стеснение или желание оградить его от провинциальных неудобств, что лишь укрепляло его в намерении быть рядом и поддержать.
Мысль о поездке висела над Вероникой дамокловым мечом. Она не спала ночами, рисуя в воображении чудовищные картины: вот они заходят в «Эльдорадо», и бармен Димон, сиплым голосом кричит: «Роня, родная! Давно не было! Помнишь, как ты тут с Серегой…»; вот они идут по улице, и какая-то знакомая рожа высовывается из окна: «О, Роня, жениха привезла! А помнишь, как мы…»; вот мать, налив себе сто грамм, начинает свое: «А моя-то дочь, Маркуша, ой и оторва была…».
Она даже попыталась сделать контрход — предложила привезти мать к ним.
— Мам, приезжай к нам, — говорила она в трубку, пытаясь вложить в голос теплоту. — Я тебе куплю билет, покажу город.
Голос на том конце провода был, как всегда, едким и обидчивым.
— Чего мне там, у вас, по вашим магазинам шляться? У меня свои дела. Не могу я квартиру бросить. Не хочешь ко мне, как знаешь. Стыдишься свою мать? Высоко взлетела, как бы больно падать не было.
Разговор заканчивался слезами и короткими гудками. Привезти мать было невозможно. Значит, ехать придется. Или… или найти способ сорвать эту поездку.
Однажды, за неделю до намеченных выходных, она придумала отчаянный план. Грубый, грязный, в духе старой Рони, но другого выхода не было. Нужно было создать ситуацию, в которой поездка стала бы абсолютно невозможной для Марка.
Он должен был поверить, что она больна. Не просто простужена, а чем-то заразным и неприятным. Она купила в аптеке термометр, слабительное и зеленку.
Вечером в пятницу, когда Марк должен был заехать за ней, чтобы вместе упаковать вещи, она приступила к операции. Выпила слабительное. Натерла градусник об простыню, чтобы поднять температуру до 37.8. Намазала зеленкой горло. Легла в кровать, надев махровый халат.
Когда раздался звонок в дверь, она, пошатываясь, пошла открывать.
Марк стоял на пороге с букетом и улыбкой, которая медленно сползла с его лица.
— Боже, Вероника, что с тобой?
— Не знаю, — прохрипела она нарочито слабо, опираясь на косяк. — Плохо. Температура, горло… и желудок… совсем расстроился. Кажется, подцепила какую-то гадость.
Он тут же вошел, забыв про цветы, положил ладонь ей на лоб.
— Горячая. И правда. И горло… зачем оно у тебя зеленое?
— Мазала. Не помогает. Марк, прости… Поездку… — она сделала вид, что ее сейчас вырвет, и схватилась за живот.
— О чем ты! Какая поездка! — он помог ей дойти до кровати, уложил. — Никуда мы не едем. Сейчас вызову врача.
— Не надо врача! — почти закричала она, испугавшись разоблачения. — Просто отравление. Пройдет. Но… но мама… она ждет.
— Я сам позвоню твоей маме, все объясню, — сказал он решительно.
Это было худшее из возможного. Он позвонит матери! Та, с ее обостренным чутьем на ложь, наверняка что-нибудь заподозрит. Или, того хуже, наговорит ему…
— Нет! — Вероника села на кровати. — Не звони. Я… я сама. Позже, когда полегчает.
Марк смотрел на нее странным, пристальным взглядом. Его добрые глаза сузились, в них мелькнуло непонимание, а потом что-то похожее на холодную наблюдательность. Он молча кивнул.
— Хорошо. Но я остаюсь с тобой, буду ухаживать.
Он остался. И именно его забота стала для Вероники пыткой. Он приносил ей чай, который она не могла пить, чтобы не сбить «температуру». Он пытался накормить ее бульоном, от которого ее тошнило из-за слабительного. Он молча сидел рядом, читал книгу, а она лежала и чувствовала, как ложь разъедает ее изнутри хуже любой болезни.
К вечеру следующего дня терпение лопнуло. Температура упорно держалась, но Марк, вместо того чтобы уехать, казалось, укоренился в ее квартире. Она видела, как он несколько раз задумчиво смотрел на пузырек с зеленкой, стоявший в ванной. На термометр, который она слишком быстро «охлаждала», смахивая показания.
И тогда случилось то, чего она боялась больше всего. Ее телефон, лежавший на тумбочке, завибрировал. На экране горело: «МАМА». Вероника замерла, как кролик перед удавом.
Марк, сидевший в кресле напротив, поднял глаза от книги.
— Тебе звонят. Может, не стоит беспокоиться?
— Я… я не могу говорить, — прошептала она.
Звонок оборвался, чтобы через секунду раздаться снова. Упорно, неумолимо.
— Дай я отвечу, — спокойно сказал Марк и, не дожидаясь ответа, взял трубку. — Алло?
Вероника закрыла глаза. Конец. Все кончено.
— Здравствуйте, Ольга Петровна. Это Марк. Да, мы не знакомы… Вероника… она немного приболела. Да, серьезно, температура, отравление. Поэтому мы, к сожалению, не сможем… Что? — его голос изменился, стал заинтересованным. — Нет, она спит. Не может подойти… Да?.. Понятно. Спасибо.
Он положил трубку. В комнате повисла тишина, густая, звенящая. Вероника не решалась открыть глаза.
— Вероника, — его голос был тихим, но в нем не было ни капли прежней теплоты. — Открой глаза.
Она послушалась. Он смотрел на нее не с упреком и гневом, а с бесконечным разочарованием.
— Твоя мама передала тебе, чтобы ты не валяла дурака и не притворялась больной, как когда тебе в школу не хотелось идти. Она сказала, что уже наготовила и чтобы мы не позорили ее перед соседями. И добавила… — он сделал паузу, — …что если я «настоящий мужик», то справлюсь с твоим прошлым.
Вероника почувствовала, как земля уходит из-под ног.
— Марк, я могу объяснить…
— Объяснять ничего не нужно, — он поднялся с кресла. Его движения были медленными, как у очень уставшего человека. — Я не дурак, Вероника. Ты не болела.Зачем ты мазала горло зелёнкой? Температура есть, а лихорадки, озноба нет. Ты отворачивалась от чая, который остывал. Ты боялась, чтобы я позвонил твоей маме. Ты боишься этой поездки. Дико, панически боишься. Почему?
Она молчала, стиснув зубы, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Слезы стыда, страха и бессилия.
— Я так старался быть тактичным, — продолжал он, и в его голосе впервые прозвучала горечь. — Я думал, у тебя сложные отношения с матерью, что там была бедность, может, насилие… Что тебе больно вспоминать. Я готов был быть твоей опорой, войти в этот твой болезненный мир и помочь тебе с ним справиться. Но это… это просто ложь. Глупая унизительная ложь. Ты что, думаешь, я такой идиот, что поверю в эту зеленку? Ты что, боишься, что твоя мама расскажет мне, какой ты была в юности? — Он горько усмехнулся. — Вероника, у всех нас была юность, у всех есть прошлое. Я не святой. Но я хоть не вру в глаза человеку, которого, как я думал, люблю.
— Ты не понимаешь! — вырвалось у нее наконец. Она вскочила с кровати, сбрасывая халат. — Ты не понимаешь, что это за место! Там не прошлое, Марк, там живое, вонючее настоящее! Там каждый столб, каждый забор помнит, какой я была! Помнит Роню, а не Веронику! А я… я так старалась стать другой для тебя! Чтобы ты смотрел на меня так, как смотришь! А там… там мне в лицо плюнут этим! И ты посмотришь на меня другими глазами! Ты увидишь не меня, а ту… ту шл.юху!
Последнее слово повисло в воздухе, грубое, неприкрытое, вывороченное наизнанку ее болью.
Марк долго смотрел на нее. Его лицо было непроницаемым.
— А кто ты сейчас, Вероника? — спросил он наконец. — Та, что сбежала от своего прошлого и нацепила красивую, удобную маску? Или та, что врет и устраивает жалкие спектакли, когда маска может слететь? Ты хочешь, чтобы я любил твою маску?
Он повернулся и пошел к выходу.
— Марк! — крикнула она, и в ее голосе был настоящий ужас. — Куда ты?
— Я еду в Пригорск, — сказал он, не оборачиваясь. — Один. Мне теперь самому интересно, что за чудовище там живет, что ты так его боишься. И кто такая Роня.
Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. Вероника рухнула на пол, обхватив голову руками. Все было кончено. Хуже, чем она могла себе представить. Теперь он увидит все сам, услышит. И никогда не вернется.
***
Два дня, пока Марк был в отъезде, стали для Вероники адом. Она не ела, не пила, только курила одну сигарету за другой, глядя в окно на мокрый от дождя асфальт. Она представляла самые чудовищные сцены. Марк в «Эльдорадо». Марк, разговаривающий с ее матерью, которая, озлобленная, выльет на него все, что думает о дочери. Марк, встречающий на улице кого-то из прошлого… Она даже попыталась позвонить матери, но та бросала трубку. Мир, который она так тщательно строила, рухнул в одночасье, и виной тому был ее же страх и ее же глупая, жалкая ложь.
Когда в воскресенье вечером раздался звонок в дверь, ее сердце замерло. Она была уверена, что это не он. Что он уже отправил смс или письмо с вежливым прощанием. Но на пороге стоял Марк. Он выглядел уставшим, в его одежде пахло дорогой и чем-то еще — то ли дымом, то ли провинциальной затхлостью.
Он вошел, не говоря ни слова, прошел в комнату, сел в кресло.
— Ну? — выдавила она, не в силах выдержать молчание. — Увидел? Услышал? Доволен?
Марк вздохнул. Он не смотрел на нее с отвращением. Смотрел с какой-то тяжелой, взрослой печалью.
— Я видел Пригорск, — сказал он медленно. — Видел твою мать, видел этот бар. Да, я нашел его. «Эльдорадо». Зашел выпить кофе. Кофе был отвратительный.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Твоя мать… Она сложный человек. Обиженная жизнью. Говорила много. В основном о том, какая ты неблагодарная, как сбежала, как забыла ее. Сказала, что ты всегда была своенравная, гордая, и что с тобой трудно. Ничего конкретного. Про «гулящую бабу» никто не говорил, Вероника. Ни она, ни тот… как его… бармен, толстый, — он сделал паузу, — хотя, он сказал: «А, Роня! Да мы ее давно не видели! Хорошая девка была, компанейская, только водку не уважала, пила джин-тоник». Все.
Вероника смотрела на него, не веря своим ушам.
— Но… но все же… там столько людей…
— Я ни с кем больше не общался, — перебил он. — Зачем? Я увидел главное. Я увидел клетку, из которой ты сбежала. Увидел убожество, скуку, грязь. И я, наконец, понял тебя. Не твое прошлое, а тебя. Тот ужас, который ты испытываешь, это не страх, что я узнаю про твоих мужчин. Их могло быть два или двадцать — какая разница? Это страх вернуться в эту клетку. Страх, что та жизнь, которую ты построила здесь, ненастоящая, что она рассыплется от одного дуновения из того мира. И чтобы защитить ее, ты готова на все. Даже на вот такое.
Он указал рукой в сторону ванной, где все еще стоял пузырек с зеленкой.
— Я не люблю, когда мне врут, Вероника, — сказал он жестко. — Это самое страшное. Не твое прошлое, а то, что ты не доверяешь мне. Не доверяешь мне настолько, что думаешь: стоит мне услышать сплетни, и я брошу тебя. Какой же я тогда муж? Какой же я мужчина, если моя любовь такая хрупкая?
Он поднялся и подошел к окну, глядя на огни города.
— Ты спрашиваешь, доволен ли я. Нет. Мне горько и больно. Мне жаль, что ты не смогла просто сказать: «Марк, у меня было бурное прошлое, и мне стыдно, и я боюсь, что тебя там шокируют». Я бы взял твою руку и поехал бы с тобой, чтобы защитить тебя от любых взглядов, от любых слов. Чтобы показать тебе и всем им, что прошлое кончилось. Но ты выбрала ложь. И этим ты оскорбила нас обоих.
Он повернулся к ней. В его глазах стояла решимость.
— Я не отказываюсь от тебя. Но я отказываюсь от этой игры, от масок. От Рони и от вот этой, притворно-больной Вероники. Мне нужна настоящая, со всеми ее страхами, со всем ее грязным прошлым, с ее силой, которая позволила ей вырваться оттуда. Если ты сможешь быть ею, тогда у нас есть шанс. Если нет… — он развел руками. — Тогда все это бессмысленно.
Он не стал ждать ответа. Снова ушел. Но на этот раз он не уехал в другой город. Он просто дал время подумать.
И Вероника, сидя в опустевшей квартире, среди запахов болезни и обмана, впервые за многие годы посмотрела в лицо не своему прошлому, а себе самой. Не идеальной картинке, не жертве обстоятельств, а той женщине, которая была способна на низость из страха потерять то, что ей дорого. И в этом горьком, унизительном осознании было что-то освобождающее.
Маска треснула. И под ней, пусть истерзанная и испуганная, но живая, дышала Роня из Пригорска, готовая наконец-то не убегать, а сказать: «Да, это было со мной».