Звук разбивающегося фарфора был оглушительным в тишине прихожей. Это была не просто чашка — это был символ. Чашка из сервиза «Мадонна», который Ирина Павловна, моя свекровь, берегла как зеницу ока и доставала только для «достойных» гостей. Я к таковым, разумеется, не относилась.
— Криворукая! — взвизгнула Ирина Павловна, ее лицо пошло красными пятнами, которые так не вязались с её вечно напудренным носом. — Ты даже чай налить не можешь, не испортив ничего вокруг! Нищенка!
Я замерла, прижимая к груди трехлетнего Ванюшку. Сын испуганно моргал, чувствуя напряжение, сгустившееся в воздухе. Осколки лежали у моих ног, как раздробленные надежды на спокойную жизнь в этом доме. Пять лет. Пять долгих лет я пыталась стать своей в этой семье, где «интеллигентность» измерялась количеством книг на полках, которые никто не читал, и хрусталем в серванте.
— Мама, успокойся, это всего лишь чашка, — тихо произнес мой муж, Андрей. Он стоял в дверном проеме кухни, опустив плечи. Как всегда, безучастный. Как всегда, безвольный.
— Всего лишь чашка?! — Ирина Павловна театрально схватилась за сердце. — Это мейсенский фарфор! Хотя откуда тебе, детдомовской оборванке, знать цену вещам? Ты пришла в этот дом с одним чемоданом и думала, что поймала удачу за хвост?
Я молчала. Я научилась молчать давно. Андрей был хорошим человеком, добрым, но совершенно «плюшевым». Он вырос под каблуком властной матери, доцента кафедры филологии, которая считала, что ее сын достоин как минимум дочери дипломата. А досталась ему я — Лена, медсестра из районной поликлиники, сирота без связей и приданного.
— Я уберу, — тихо сказала я, опуская Ваню на пол.
— Не смей! — рявкнула свекровь. — Еще порежешься, а мне потом лечить тебя за свой счет. Убирайся. Просто убирайся! Я больше не могу видеть это убожество в моем доме.
— Ира, ну куда они пойдут на ночь глядя? — подал голос свекор, Борис Петрович, мягкий человек, который обычно прятался от жены в гараже или за газетой.
— Мне плевать! Пусть идет туда, откуда приползла! Квартира моя, я ее заработала, и я решаю, кто здесь живет! — Она повернулась ко мне, и в ее глазах я увидела не просто гнев, а холодную, расчетливую ненависть. — Собирай вещи. И ребенка забирай. Моему сыну нужна нормальная жена, а не приживалка.
Андрей молчал. Он смотрел на носки своих тапочек. Это предательство болело сильнее, чем крики свекрови.
Единственным человеком в этом доме, кто никогда не смотрел на меня свысока, был Вениамин Захарович, отец Ирины Павловны. Дедушка, как я его называла. Ему было девяносто два года. Последние три года он был прикован к постели после инсульта. Ирина Павловна брезгливо морщилась, заходя в его комнату, и сразу открывала окна, жалуясь на «запах старости». Сиделки не задерживались: старик был капризен, у него часто путалось сознание, он мог кричать по ночам.
Все заботы о нем легли на меня. Я мыла его, кормила с ложечки, меняла памперсы, читала ему вслух Чехова. Он часто не узнавал меня, называл именем своей покойной жены, Софьи, но иногда его взгляд прояснялся. В такие моменты он сжимал мою руку сухой, как пергамент, ладонью и шептал: «Спасибо, дочка. Ты одна здесь живая».
— Я не уйду, пока не попрощаюсь с дедушкой, — твердо сказала я, поднимаясь с колен.
Ирина Павловна расхохоталась. Смех был лающим, неприятным.
— С овощем попрощаться хочешь? Валяй. Только быстрее. Чтобы через час духу твоего здесь не было.
Я вошла в комнату Вениамина Захаровича. Здесь пахло лекарствами и лавандой — я всегда клала саше ему под подушку. Он лежал, глядя в потолок, худой, почти прозрачный.
— Дедушка, — шепнула я, подходя к кровати. — Это я, Лена.
Он медленно повернул голову. В его выцветших голубых глазах блеснула искра узнавания.
— Леночка... Плачешь? Обидели?
— Нас выгоняют, Вениамин Захарович. Меня и Ваню.
Старик нахмурился, пытаясь собрать мысли в кулак. Его рука дрогнула и потянулась к тумбочке.
— Книгу... Синяя книга... — прохрипел он.
Я знала, о чем он. На тумбочке лежал старый томик стихов Блока. Он часто просил почитать его. Я подала книгу.
— Нет... Внутри... — он с трудом шевелил губами. — Конверт... Возьми. Спрячь.
Я открыла книгу. Между страниц лежал плотный, пожелтевший конверт, запечатанный сургучом. На нем не было надписей.
— Что это?
— Тайна... — он закашлялся. — Моя тайна. Ирине не давай. Никому... Только тебе. Открой, когда... когда меня не станет. А сейчас иди. Иди, дочка. Спасай себя и Ваню. Ты не нищенка, Лена. Ты богаче их всех... Душой богаче.
Он закрыл глаза, явно утомленный разговором. Я спрятала конверт во внутренний карман куртки, поцеловала его в холодный лоб и вышла.
Сборы были короткими. Чемодан, сумка с игрушками Вани. Андрей стоял в коридоре, прислонившись к стене.
— Лен, ну ты же понимаешь... Мама сейчас на взводе. Поживи пару дней у подруги, она остынет, и я тебя заберу.
Я посмотрела на него и поняла, что любви больше нет. Есть только жалость к этому взрослому ребенку.
— Не надо меня забирать, Андрей. Я не вещь, чтобы меня сдавать в камеру хранения, пока мама не разрешит забрать обратно. Мы подаем на развод.
— Какой развод? Ты с ума сошла? Куда ты пойдешь? У тебя же ни гроша!
— Найду, — отрезала я. — Прощай.
Мы вышли в холодный ноябрьский вечер. Дверь захлопнулась за спиной с тяжелым стуком. Ваня захныкал. Я взяла его на руки, прижала к себе. В кармане жег бок конверт старого профессора. У меня не было плана, не было денег, но впервые за пять лет я дышала полной грудью. Я была свободна.
Мы сняли крохотную комнатку в общежитии на окраине. Деньги на первое время одолжила моя бывшая коллега, старшая медсестра Анна Сергеевна, святая женщина, которая заменила мне мать. Я вернулась на работу в процедурный кабинет. График был тяжелый, денег едва хватало на еду и аренду, но мы справлялись. Ваня пошел в муниципальный садик.
Жизнь медленно входила в колею, хотя по ночам я часто плакала в подушку от усталости и обиды. Андрей звонил пару раз, мямлил что-то про «маму» и «обстоятельства», но ни разу не предложил помощи. Я сменила номер.
Прошло полгода. Однажды весенним утром мне позвонили с незнакомого городского номера.
— Елена Викторовна? — голос был официальным, сухим.
— Да.
— Вас беспокоит нотариальная контора «Векслер и партнёры». Примите наши соболезнования. Вчера скончался Вениамин Захарович Корф.
Сердце пропустило удар. Дедушка. Единственный друг в том змеином гнезде.
— Мне очень жаль, — прошептала я. — Но почему вы звоните мне?
— Согласно распоряжению покойного, его завещание должно быть оглашено в присутствии всех наследников. Ваше имя есть в списке. Ждем вас завтра в десять утра.
Я положила трубку. Рука сама потянулась к ящику стола, где лежал нераспечатанный конверт. Я так и не открыла его, боясь нарушить слово. «Открой, когда меня не станет».
Я надорвала плотную бумагу. Внутри лежал сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный дрожащим почерком, и старая черно-белая фотография. На фото молодой Вениамин Захарович стоял рядом с красивой женщиной на фоне какого-то роскошного особняка. Я начала читать письмо, и буквы заплясали перед глазами. То, что я узнавала с каждой строчкой, заставляло волосы на голове шевелиться.
«Дорогая Лена, — писал он. — Если ты читаешь это, значит, я уже ушел к своей Софье. Я молчал всю жизнь, чтобы защитить семью от прошлого, которое могло их уничтожить в советские годы. Но теперь времена изменились. Моя дочь Ирина выросла жестокой и слепой. Она гордится своим "происхождением", выдуманным ею же самой. Но правда в том, что наша семья никогда не была той, за кого себя выдавала...»
Я дочитала до конца, и меня бросило в жар. Тайна, которую хранил старик, была не просто семейным скелетом в шкафу. Это была бомба. И завтра в десять утра я должна была нажать на детонатор.
Утро выдалось пасмурным, под стать событию. Офис нотариуса располагался в старинном особняке в центре города, с лепниной на потолке и дубовым паркетом, скрипевшим под ногами. Я пришла заранее, одетая в свое лучшее платье — скромное, темно-синее, купленное на распродаже. Я чувствовала себя самозванкой в этих богатых интерьерах, но тяжесть письма в сумочке придавала уверенности.
Ровно в десять дверь распахнулась, и в приемную вплыла Ирина Павловна. Она была вся в черном, но траур на ней смотрелся как дорогой аксессуар. За ней семенил Андрей, бледный и помятый, и Борис Петрович, который выглядел искренне опечаленным.
Увидев меня, Ирина Павловна остановилась как вкопанная. Ее глаза сузились.
— Ты?! Что ты здесь делаешь? Пришла клянчить деньги даже у мертвых?
— Мама, пожалуйста... — начал Андрей, но она шикнула на него.
— Уходи отсюда! Тебе здесь не место. Дедушка, наверное, в бреду упомянул твое имя, чтобы ты получила свои три копейки за смену горшков.
— Ирина Павловна, — спокойно сказал вышедший навстречу нотариус, мужчина лет пятидесяти с безупречной осанкой. — Прошу вас проявить уважение. Елена Викторовна здесь по моему приглашению. Пройдемте в кабинет.
Мы расселись вокруг массивного стола. Ирина Павловна демонстративно отодвинула стул подальше от меня. Она сидела с прямой спиной, уверенная в своей правоте и будущем наследстве. Ведь что у Вениамина Захаровича было? Четырехкомнатная «сталинка» в центре, дача в престижном поселке и счета с профессорскими накоплениями. Лакомый кусок.
Нотариус, Илья Маркович Векслер, поправил очки и взял в руки папку.
— Господа, мы собрались для оглашения последней воли Вениамина Захаровича Корфа. Завещание было составлено три года назад, когда он был в здравом уме и твердой памяти, что подтверждено медицинскими справками. Однако, к завещанию прилагается дополнение, сделанное полгода назад.
Ирина Павловна хмыкнула.
— Дополнение? Наверное, просит отдать старые книги в библиотеку. Читай уже, Илья.
Векслер бросил на нее строгий взгляд и начал читать.
— «Я, Корф Вениамин Захарович... все мое движимое и недвижимое имущество, включая квартиру по адресу..., дачу в поселке..., а также денежные средства на счетах в банках...»
Ирина Павловна подалась вперед, уже мысленно расставляя мебель в квартире отца.
— «...завещаю своей дочери, Ирине Вениаминовне...»
Свекровь победоносно посмотрела на меня. В ее взгляде читалось: «Ну что, съела, нищенка?». Нотариус сделал паузу.
— «...при условии соблюдения пункта, изложенного в дополнении».
— Какого еще пункта? — насторожилась Ирина Павловна.
— «Имущество переходит к Ирине Вениаминовне только в том случае, если она предоставит доказательства того, что в течение последних пяти лет лично осуществляла уход за мной, либо обеспечивала достойное содержание и уважительное отношение к лицам, осуществлявшим этот уход. В противном случае, вступает в силу распоряжение номер два».
В кабинете повисла звенящая тишина.
— Что за бред? — прошипела Ирина Павловна. — Я его дочь! Я нанимала сиделок!
— Вениамин Захарович оставил видеозапись, — спокойно сказал нотариус и нажал кнопку на пульте. Экран на стене ожил.
Мы увидели дедушку. Он сидел в кресле, еще до того, как слег окончательно. Голос его был твердым.
— Ира, я знаю, ты будешь это смотреть. Ты стыдишься меня, стыдишься старости. Ты считаешь себя аристократкой, но ведешь себя как торговка с рынка. Единственный человек, кто был ко мне добр — это Лена. Ты унижала ее, выгоняла, считала недостойной. Поэтому слушай мою волю.
На экране старик тяжело вздохнул.
— Если на момент моей смерти Лена будет изгнана из семьи или унижена, все мое имущество: квартира, дача, счета... переходят к моему правнуку, Ивану Андреевичу Корфу. А до его совершеннолетия распорядителем и опекуном имущества назначается его мать, Елена Викторовна. Тебе же, дочь моя, я оставляю свою коллекцию марок. Ты ведь всегда говорила, что они ничего не стоят.
Экран погас. Лицо Ирины Павловны стало пепельно-серым. Она открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег.
— Это... это подделка! Он был невменяем! — взвизгнула она. — Я оспорю это в суде! Эта девка... она его опоила! Она заставила его!
— Ира, прекрати, — тихо сказал Борис Петрович. — Отец все правильно сказал. Мы... ты действительно была несправедлива.
— Заткнись! — заорала она на мужа. — Ты, тряпка! И ты, — она ткнула пальцем в Андрея, — ты позволил этому случиться!
Андрей сидел, обхватив голову руками. Он был раздавлен.
— Но это еще не все, — голос нотариуса прозвучал как удар гонга. — Есть еще один актив. И он не указан в общем списке, так как находился в заграничном трасте. Елена Викторовна, у вас есть письмо?
Все взгляды устремились на меня. Я медленно достала конверт. Руки дрожали.
— Да, — сказала я.
— Прошу, зачитайте вслух то, что касается происхождения семьи Корф, — попросил Векслер.
Я развернула письмо.
— «Ирина всегда гордилась тем, что мы из дворян Корфов, — читал голос дедушки в моей голове, но произносила я. — Но правда в том, что мой отец, Захар, был конюхом в имении настоящих Корфов. Когда началась революция и хозяева бежали, он, воспользовавшись хаосом, украл документы умершего хозяйского сына и присвоил себе его имя, чтобы скрыть свое участие в грабежах имения. Он был не дворянином, а вором. Все "фамильное серебро", которым ты так кичишься, Ира, — краденое».
В комнате стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха. Ирина Павловна медленно оседала на стуле. Миф всей ее жизни, фундамент ее высокомерия рушился на глазах. Она была не потомственной аристократкой, а внучкой мародера.
— «Однако, — продолжала я читать, — настоящие Корфы успели спрятать кое-что ценное не в доме, а в банке в Швейцарии. Мой отец нашел ключ и шифр, но никогда не мог ими воспользоваться — железный занавес. Я хранил это как напоминание о нашем грехе. Но недавно я нашел законных наследников той ветви Корфов. Они живут во Франции. Я связался с ними. Они богаты и благородны, им не нужны деньги, но они хотят вернуть семейную реликвию — алмазную диадему, которая лежит в ячейке. В благодарность за возврат они перевели на мое имя сумму, равную оценочной стоимости диадемы. Два миллиона евро».
Ирина Павловна схватилась за сердце по-настоящему.
— Два миллиона... — простонала она.
— «Эти деньги, — заканчивалось письмо, — я завещаю тому, кто проявит истинное благородство. Не по крови, а по духу. Лена, эти деньги твои. Ты ухаживала за стариком, чья дочь брезговала подать стакан воды. Ты — настоящая аристократка духа».
Я опустила письмо. Ирина Павловна смотрела на меня с ужасом и какой-то животной мольбой.
— Леночка... — прохрипела она, меняя тон на сладкий, заискивающий. — Мы же семья... Ванечка — мой внук... Ты же не оставишь бабушку на улице? Мы же все уладим, правда? Андрей тебя любит...
Андрей поднял на меня глаза, полные надежды.
— Лен, давай начнем сначала? Ради сына.
Я посмотрела на них. На этих людей, которые еще вчера считали меня грязью под ногами. На «интеллигентную» свекровь, оказавшуюся внучкой вора. На безвольного мужа. Я не чувствовала злорадства. Только огромную, звенящую пустоту и облегчение.
— Мы не семья, Ирина Павловна, — тихо сказала я. — Семья не выставляет друг друга за порог. А Ваня... Ваня получит все, что ему причитается. Но вы к этому не будете иметь никакого отношения.
Я встала.
— Илья Маркович, оформляйте документы на вступление в наследство.
Я вышла из кабинета, оставив за спиной рыдания свекрови и жалкое бормотание бывшего мужа. Передо мной была новая жизнь. И на этот раз я сама буду решать, кто достоин быть ее частью.
Прошел год.
Я стояла у окна той самой «сталинской» квартиры, где когда-то была служанкой. Теперь здесь все было иначе. Тяжелые пыльные портьеры, которые так любила Ирина Павловна, исчезли. Вместо них висел легкий тюль, впуская в комнаты солнечный свет. Запах нафталина и старой ненависти выветрился, сменившись ароматом свежего кофе и детского смеха.
Ремонт мы делали долго, но с любовью. Я хотела стереть следы того удушливого мещанства, которым жила семья моего бывшего мужа. Из старой мебели я оставила только антикварный письменный стол Вениамина Захаровича и книжные шкафы. Книги, кстати, я наконец-то расставила по порядку и начала читать.
В дверь позвонили. На пороге стояла Анна Сергеевна, моя бывшая коллега, а теперь — управляющая небольшой частной клиникой, которую я открыла на часть наследства.
— Ну что, Лена Викторовна, готова к торжественному открытию филиала? — весело спросила она, проходя в прихожую.
— Аня, перестань, какая я тебе «Викторовна», — улыбнулась я, обнимая её. — Я все та же Лена.
— Нет, милая, не та же, — серьезно сказала Анна, оглядывая меня. — Посмотри на себя.
Я мельком глянула в зеркало. Оттуда на меня смотрела уверенная молодая женщина в элегантном деловом костюме. В глазах больше не было страха и затравленности. Деньги не сделали меня лучше, но они дали мне защиту и возможность не склонять голову.
— Как там... они? — осторожно спросила Анна, пока мы пили кофе на кухне.
Я знала, о ком она. О «бывших родственниках».
— Андрей работает менеджером в каком-то салоне связи, живет с родителями в их «двушке» на окраине. Они ведь продали свою большую квартиру, чтобы покрыть долги Ирины Павловны. Оказалось, она любила играть на бирже и проиграла всё, надеясь на наследство деда.
После оглашения завещания жизнь Ирины Павловны пошла под откос. Потеряв квартиру отца (которая теперь принадлежала Ване, а значит, была под моим контролем), она попыталась судиться. Но видеозапись и документы были неопровержимы. Суды только высосали из них последние сбережения. «Дворянская» спесь сошла с неё, как дешевая позолота.
Недавно я встретила её случайно в супермаркете. Она постарела лет на десять. В дешевом пальто, ссутулившаяся, она перебирала акционные овощи. Увидев меня, она дернулась, будто хотела сбежать, но потом замерла.
— Лена... — выдавила она.
— Здравствуйте, Ирина Павловна.
— Можно... можно мне увидеть Ваню? Хоть на минуту?
Я смотрела на неё и пыталась найти в себе жалость. Но вспомнила тот вечер, разбитую чашку и крик «Нищенка!».
— Нет, — твердо ответила я. — Ваня не знает вас. И ему не нужно знать женщину, которая выгнала его на улицу.
Это было жестоко? Возможно. Но я защищала своего сына.
А вот Борису Петровичу я помогала. Тайком. Оплачивала ему лечение сердца в хорошей клинике. Он был слабым человеком, но не злым. Он просто всю жизнь прожил в тени тирана. Когда он узнал, что помощь от меня, он плакал в трубку и просил прощения. Я простила. Но в свою жизнь обратно не пустила.
— Мама! — в кухню влетел четырехлетний Ваня, румяный и счастливый. В руках он держал огромного плюшевого медведя. — Смотри, что дядя Миша подарил!
Следом за ним вошел Михаил. Высокий, спокойный, с добрыми глазами. Он был архитектором, который проектировал ремонт в этой квартире. Мы познакомились полгода назад, когда я спорила с прорабом насчет цвета стен. Миша вмешался, рассмешил меня, и с тех пор мы почти не расставались. Он знал мою историю, но ему было плевать на мои деньги. Ему была нужна я.
— Привет, — он поцеловал меня в щеку. — Готова ехать?
— Да, — я поставила чашку. Это была простая белая кружка из Икеи. Никакого антикварного фарфора. Если она разобьется — мы просто купим новую.
Мы вышли из дома. Весенний ветер трепал волосы. Я села в машину, посмотрела на Ваню, который что-то увлеченно рассказывал Михаилу, и подумала о Вениамине Захаровиче.
Старик был мудр. Он не просто оставил мне деньги. Он преподал самый главный урок всей этой семье. Истинное благородство не в фамилии, не в фарфоре и не в выдуманных титулах. Оно — в способности оставаться человеком, когда у тебя ничего нет, и не терять человечность, когда у тебя есть всё.
Ирина Павловна осталась у разбитого корыта не потому, что у неё отняли деньги. А потому, что её «корыто» было пустым изначально — без любви, без сострадания, без правды. Она всю жизнь играла роль, а когда занавес упал, за ним оказалась пустота.
Я же обрела нечто большее, чем миллионы. Я обрела себя.
— О чем задумалась? — спросил Миша, беря меня за руку.
— О том, что счастье любит тишину, — улыбнулась я. — И о том, что у нас все будет хорошо.
Машина тронулась, унося нас прочь от теней прошлого, навстречу будущему, которое я построила своими руками. И в этом будущем больше не было места разбитым чашкам и разбитым судьбам.
Первая неделя в общежитии показалась мне вечностью. Комната была крохотной — двенадцать квадратных метров, пропитанных запахом жареной картошки и чужих сигарет, который тянуло из коридора. Обои в цветочек отслаивались от стен, словно старая кожа, а оконная рама была заклеена бумажным скотчем, который не спасал от ледяных сквозняков.
Ваня заболел на третий день. Температура подскочила до тридцати девяти, он горел и бредил, зовя папу. Я сидела рядом с ним на узкой скрипучей кровати, меняя влажные полотенца на его лбу, и слушала, как за стеной соседи выясняют отношения.
— Денег нет! — кричал женский голос. — Ты опять всё пропил!
Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. У меня тоже почти не было денег. Того, что одолжила Анна Сергеевна, хватило на оплату комнаты за месяц и самый скромный набор продуктов. Впереди была зима.
Я позвонила Андрею. Гордость гордостью, но у нас был больной ребенок.
— Абонент временно недоступен, — механически ответил голос в трубке. Я набрала домашний.
— Алло? — голос свекрови был ледяным.
— Ирина Павловна, это Лена. Ваня заболел. Мне нужны деньги на лекарства. Андрею я не могу дозвониться.
— Андрюша занят, он ищет себя, — отрезала она. — А у тебя, милочка, теперь своя жизнь. Ты же гордая, вот и выкручивайся. В государстве медицина бесплатная, пользуйся льготами для малоимущих. Тебе этот статус очень к лицу.
Гудки. Я смотрела на телефон, и мне хотелось разбить его о стену. Но я не могла — это была моя единственная связь с миром и работой.
В ту ночь я плакала. Тихо, закусив угол подушки, чтобы не разбудить сына. Я чувствовала себя такой маленькой, такой ничтожной перед этой огромной, холодной машиной жизни. Но именно в ту ночь, когда отчаяние достигло дна, я нащупала под матрасом конверт дедушки. Он лежал там, твердый и плотный. Я не знала, что в нем, но само его наличие давало мне иррациональную надежду. Я пообещала себе: я выживу. Ради Вани. И ради того, чтобы однажды посмотреть Ирине Павловне в глаза не снизу вверх.
Утром я вышла на смену. Я брала все подработки: ночные дежурства, уколы на дому, мытье полов в ординаторской. Я похудела на семь килограммов, под глазами залегли тени, но в моем взгляде появилась сталь, которой раньше не было. Я училась быть жесткой.
Судебный процесс, который инициировала Ирина Павловна сразу после оглашения завещания, стал главной сплетней города. Она наняла дорогого адвоката, известного своими грязными методами, продав для этого дачу — ту самую, которая по документам уже принадлежала Ване, но из-за бюрократических проволочек сделка еще не была заблокирована.
Заседание суда напоминало фарс.
— Ваша честь, — вещал лощеный адвокат, расхаживая по залу, — истица утверждает, что покойный Вениамин Захарович в последние годы страдал деменцией. Его разум был затуманен, и эта женщина, — он брезгливо указал на меня, — воспользовалась его беспомощностью. Она, будучи медсестрой, могла давать ему психотропные препараты, чтобы манипулировать его волей!
Ирина Павловна сидела в первом ряду, прижимая к глазам кружевной платок. Она играла роль убитой горем дочери безупречно.
— Он не узнавал меня! — всхлипывала она, когда её вызвали для дачи показаний. — Он называл меня чужими именами. А она... она шептала ему гадости про нас! Настраивала против родной крови!
Я сидела рядом со своим адвокатом — молодым, но цепким парнем, которого порекомендовал Илья Маркович, нотариус. Я была спокойна. Теперь, когда я знала правду о «дворянском» происхождении свекрови, её спектакли не вызывали страха, только жалость.
— У защиты есть свидетель, — объявил мой адвокат. — Пригласите доктора Соловьева.
В зал вошел лечащий врач Вениамина Захаровича, пожилой невролог с безупречной репутацией.
— Доктор, скажите, в каком состоянии находился пациент Корф в момент составления дополнения к завещанию?
— В ясном сознании, — твердо ответил врач. — Да, физически он был слаб, но его интеллект оставался сохранным. Более того, он регулярно проходил тесты на когнитивные способности. Вот результаты.
Он передал судье папку.
— И еще, — добавил врач, глядя прямо на Ирину Павловну. — Вениамин Захарович часто жаловался мне на одиночество. Он говорил, что дочь заходит к нему только проверить, жив ли он еще, и не нужно ли уже начинать делить квартиру.
Зал ахнул. Ирина Павловна вскочила, лицо её пошло красными пятнами.
— Вы лжете! Вы все в сговоре! Эта нищенка вас подкупила!
— Ирина Павловна, сядьте, — строго сказал судья. — И предупреждаю вас об ответственности за оскорбление участников процесса.
Но главный удар был впереди. Мой адвокат достал тот самый козырь, о котором я не хотела говорить до последнего.
— Ваша честь, мы хотели бы приобщить к делу выписки с банковских счетов Ирины Вениаминовны Корф.
— Какое это имеет отношение к делу? — взвился её адвокат.
— Прямое. Истица утверждает, что заботилась об отце. Но согласно выпискам, деньги, которые Вениамин Захарович выделял ей на покупку лекарств и оплату сиделок, уходили на погашение её долгов в онлайн-казино и покупку брендовой одежды. Лекарства же покупала Елена Викторовна на свои средства. Вот чеки.
Я хранила их все. Привычка бедной жизни — собирать каждый чек. Пять лет я покупала памперсы, мази от пролежней и дорогие таблетки, экономя на еде, пока «любящая дочь» проигрывала пенсию отца в рулетку.
Судья листал чеки. Тишина в зале была оглушительной. Андрей, сидевший в углу, закрыл лицо руками. Ему было стыдно. Впервые за долгое время я увидела в нём проблеск совести, но это уже ничего не меняло.
Решение суда было быстрым и однозначным: в иске отказать, завещание признать действительным. Ирина Павловна выходила из зала суда не как аристократка, а как побитая собака. Она потеряла не только наследство, но и остатки репутации.
Через два месяца после суда я полетела в Париж. Диадема лежала в специальном кейсе, пристегнутом к моему запястью наручниками — требование страховой компании. Я никогда не была за границей. Париж встретил меня дождем и запахом кофе и выхлопных газов, который почему-то казался романтичным.
Встреча с настоящими Корфами должна была состояться в их родовом особняке в пригороде. Я нервничала. Я — простая девушка из российской глубинки, еду к французским аристократам возвращать то, что украл дед моего мужа. Я боялась, что они посмотрят на меня так же, как смотрела свекровь — как на грязь.
Двери открыл дворецкий. Настоящий, как в кино.
— Мадам Елена? Вас ждут.
В гостиной, у камина, сидела пожилая дама с безупречной осанкой и молодой мужчина, её внук. Когда я вошла, они оба встали.
— Добро пожаловать, — дама протянула мне руку. Не для поцелуя, а для рукопожатия. — Я баронесса Мари де Корф. А это мой внук, Жан-Поль.
Я открыла кейс. Бриллианты в старинной оправе вспыхнули в свете огня. Это была невероятная вещь — тяжелая, холодная, величественная.
— Это ваша семейная реликвия, — сказала я, чувствуя, как дрожит голос. — Вениамин Захарович хотел, чтобы она вернулась домой.
Баронесса провела пальцем по камням. В её глазах стояли слезы.
— Я видела её только на портретах моей бабушки, — тихо сказала она. — Вы знаете, Елена... Ваш свекор... простите, дедушка вашего мужа... он поступил очень смело. Признаться в грехе отца спустя столько лет — это поступок чести.
— Он боялся, что вы будете презирать его семью, — сказала я.
— Презирать? — удивился Жан-Поль. — Мадам, благородство не передается с ДНК. Это выбор. Тот, кто украл диадему, был вором, пусть и спасшим свою жизнь. Но тот, кто её сохранил и вернул, несмотря на искушение продать, — истинный дворянин. И вы... вы проделали этот путь, чтобы исполнить волю старика. Это делает вас частью нашей истории.
Мы проговорили до вечера. Они расспрашивали меня о России, о Ване, о моей работе. Никакого высокомерия, никакого снобизма. Они были простыми, теплыми людьми, которые знали цену вещам, но ценили людей выше вещей.
Когда я уходила, баронесса подарила мне маленькую брошь — серебряную ласточку.
— Это не фамильная драгоценность, — улыбнулась она. — Просто подарок. Ласточка всегда находит путь домой и приносит весну. Пусть у вас в душе всегда будет весна, Елена.
Я летела обратно в Москву другим человеком. Я поняла разницу. Ирина Павловна всю жизнь имитировала форму — фарфор, манеры, надменность, но внутри была пуста. Настоящие аристократы не нуждались в подтверждении своего статуса унижением других. Их величие было в простоте и доброте.
Пока я строила новую жизнь, старая жизнь Андрея рассыпалась в прах.
После проигранного суда и потери денег, вырученных за дачу (большая часть ушла адвокату), они были вынуждены продать свою четырехкомнатную квартиру. Денег хватило только на скромную «двушку» в спальном районе и покрытие долгов Ирины Павловны, которые росли как снежный ком.
Андрей пришел ко мне через год. Я уже жила в отремонтированной квартире деда. Он стоял на пороге, похудевший, в старой куртке, от него пахло дешевым табаком.
— Лен... можно войти?
Я не пустила его дальше порога.
— Зачем ты пришел, Андрей?
— Мама... у неё инсульт. Легкий, но она плохо ходит. Отец сдал совсем. Лен, нам тяжело. Ты же богатая теперь... Может, поможешь? Ради прошлого?
Я смотрела на него и не верила, что когда-то любила этого человека.
— Ради прошлого? — переспросила я. — Прошлого, где ты стоял и смотрел, как твоя мать выгоняет меня с твоим сыном на мороз? Прошлого, где ты не дал ни копейки на лекарства больному ребенку?
— Я был дураком! Я боялся её! Ты же знаешь её характер!
— Страх не оправдание подлости, Андрей. Ты взрослый мужчина, а ведешь себя как напуганный мальчик.
— Ты стала жестокой, — зло бросил он. — Деньги тебя испортили.
— Нет, Андрей. Деньги просто дали мне возможность не зависеть от таких людей, как вы. Я не жестокая. Я справедливая.
Я достала из сумочки несколько купюр.
— Это на лекарства отцу. Борису Петровичу. Передай ему привет. А тебе и твоей матери я ничего не должна. Уходи.
Он ушел, ссутулившись, исчезая в темноте подъезда. Я закрыла дверь, повернула замок на два оборота.
В квартире было тихо и тепло. Из детской доносилось сопение Вани. На кухне свистел чайник — Миша ставил чай.
Я подошла к зеркалу в прихожей. На лацкане моего пиджака блестела серебряная ласточка.
— Весна, — шепнула я своему отражению. — Теперь у нас всегда будет весна.
Я вернулась на кухню, где меня ждали любимые люди и чай в простых, но целых кружках. История «нищенки» закончилась. Началась история счастливой женщины.
