В Москву я переехала десять лет назад. Рвала когти, грызла землю, работала по двадцать часов в сутки. И добилась своего: должность финансового директора, квартира в ипотеку в хорошем районе, машина, фитнес, косметолог.
Я стала идеальной картинкой. Алиной Викторовной. Женщиной-сталью.
Только вот спать я перестала. Совсем. Закидывалась таблетками, но тревога грызла изнутри. Мужа не было — некогда. Друзей настоящих — тоже, только «полезные контакты».
Звонок раздался в разгар совещания.
— Алина Викторовна? Это из сельсовета поселка Сосновка. Беда у нас. Ваш дед, Захар Петрович, ногу сломал. Шейку бедра. Лежит в районной больнице. Дом пустой, коза орет, печь не топлена. Вы бы приехали…
Я замерла. Захар Петрович? Отца моего отца я видела один раз в жизни, в пять лет. Папа с ним поругался в пух и прах, уехал в город и больше мы не общались. Папы не стало три года назад. А дед… Я думала, он давно умер.
— У меня нет времени, — холодно ответила я. — Наймите сиделку. Я оплачу.
— Да какая сиделка, милая? — вздохнула трубка. — Глушь у нас. Никто не пойдет к нему, характер у Петровича — не сахар. Да и дом бросать нельзя, разморозятся трубы. Вы единственная родня.
Я хотела бросить трубку. У меня отчет. У меня аудит.
Но вечером, глядя в свое отражение в панорамном окне — уставшее, с серыми кругами под глазами, — я вдруг подумала: а может, это знак? Знак остановиться.
Я взяла отпуск за свой счет. На месяц. Коллеги крутили пальцем у виска: «Ты с ума сошла? В деревню? Осенью? Там же грязь!».
Я и сама не знала, зачем еду. Наверное, просто сбежать.
Сосновка встретила меня проливным дождем и запахом прелой листвы. Дом деда оказался крепким пятистенком, но запущенным. Краска облупилась, крыльцо покосилось.
Внутри пахло сушеными травами и старостью.
Первую ночь я не спала от холода и страха. Мыши скреблись под полом, ветер выл в трубе. «Господи, что я здесь делаю?» — думала я, кутаясь в свою норковую шубу поверх одеяла.
Утром я поехала в больницу.
Дед лежал в палате на шестерых. Худой, жилистый старик с густой седой бородой и колючим взглядом из-под кустистых бровей.
— Приехала все-таки? — вместо приветствия буркнул он. — Городская фифа. Наследство караулишь?
— Здравствуй, деда, — я сдержалась. — Нет. Помочь приехала.
— Не нужна мне помощь! — он отвернулся к стене. — Я сам. Воды дай.
Он был невыносим. Ворчал, ругался на врачей, отказывался есть больничную кашу.
— Забирай меня домой! — требовал он через неделю. — Сдохну я здесь. Дома стены лечат.
Врачи, махнув рукой, выписали его под мою ответственность. «Лежачий он, — сказал хирург. — В таком возрасте кости плохо срастаются. Готовьтесь, девушка, это надолго».
И начался мой личный ад. Или чистилище.
Утро начиналось с растопки печи (я научилась этому с пятого раза, закоптив всю кухню). Потом — дойка козы Машки (строптивое животное, которое пыталось меня боднуть). Потом — уход за дедом.
Он стеснялся своей беспомощности и оттого злился еще больше.
— Не трогай! — рычал он, когда я меняла ему белье. — Уходи! Брезгуешь небось?
— Брезгую, — честно отвечала я. — Но делаю. Потому что ты мой дед. И потому что больше некому.
Первые две недели мы жили как кошка с собакой. Я молча готовила, убирала, носила дрова. Он молча лежал, сверля меня взглядом.
Интернет ловил только на чердаке. Я залезала туда по вечерам, проверяла почту и плакала. От усталости, от грязи под ногтями, которую не брал никакой маникюр, от безысходности.
Переломный момент случился в ноябре. Ударили первые морозы.
Ночью у деда поднялась температура. Он метался в бреду, звал какую-то Аннушку.
Скорая в нашу глушь по гололеду не ехала.
Я вспомнила курсы первой помощи. Растирала его водкой, поила отваром липы с медом, который нашла в кладовке. Сидела рядом всю ночь, меняя компрессы на его горячем лбу.
— Тише, деда, тише, я здесь, — шептала я, гладя его по сухой, пергаментной руке.
Под утро жар спал. Он открыл глаза. Взгляд был ясным.
— Аннушка… это жена моя была. Бабушка твоя, — прохрипел он. — Ты на неё похожа. Глаза такие же.
— Я знаю, деда. Папа говорил.
— Папа… — он поморщился. — Дурак был твой папка. Гордый. Как я. Вот и не поговорили. Не успели.
Впервые в его голосе не было злости. Была тоска. Бесконечная стариковская тоска по ушедшему времени.
— Спасибо, Аля, — тихо сказал он.
С этого дня лед тронулся.
Дед начал рассказывать. Оказалось, он не просто «деревенский старик». Он был плотником-краснодеревщиком. Весь дом, вся мебель — его рук дело. Резные наличники, буфет с виньетками, стулья — всё это были произведения искусства, просто покрытые слоем пыли.
— Руки помнят, — вздыхал он, глядя на свои скрюченные пальцы. — А ноги вот подвели.
Я стала разбирать завалы в доме. Отмыла окна, постирала занавески. Нашла на чердаке старый альбом с фотографиями. Мы смотрели их вечерами. Я узнавала историю своей семьи, которую никогда не знала.
Оказывается, мой прадед строил мосты. А бабушка была первой красавицей района и пела в хоре.
Я втянулась. Мне вдруг стало нравиться просыпаться с рассветом. Нравилось, как пахнет парное молоко. Нравилось, как трещат дрова в печи. Моя бессонница исчезла. Я засыпала мгновенно, едва коснувшись подушки.
Телефон я стала забывать заряжать. Глобальные проблемы биржевых котировок казались отсюда, из заснеженной Сосновки, какой-то мышиной возней.
К Новому году дед начал садиться. А потом и вставать на костыли.
— Живучий я, — усмехался он. — На зло врачам. И благодаря тебе, внучка. Кормишь хорошо.
Перед праздником я поехала в райцентр за продуктами. Купила мандаринов, шампанского, елочных игрушек. И… набор инструментов для резьбы по дереву.
Когда я вручила деду подарок, у него задрожали руки.
— Это же… немецкие? Дорогие поди?
— Не дороже денег, деда. Работай. Тебе моторику развивать надо.
Он взял резец, кусок липы и… пропал. Он сидел часами, выстругивая что-то, бормоча под нос. Глаза его горели. Он ожил.
В январе мне позвонили с работы.
— Алина Викторовна, отпуск затянулся. Мы ждем вас в понедельник. Или пишите заявление.
Я посмотрела на деда, который сидел у окна и шлифовал удивительной красоты деревянную лошадку. Посмотрела на козу Машку, которая уже не бодалась, а тыкалась мордой мне в ладонь. На заснеженный лес за окном.
— Я пишу заявление, — ответила я и положила трубку.
Я осталась.
Не навсегда, конечно. Но на зиму точно.
Я завела блог. «Дневник городской дауншифтерши». Стала выкладывать фото дедовых работ — резных шкатулок, игрушек, кухонной утвари. Рассказывала истории про Сосновку, про быт, про наши вечера.
Неожиданно блог выстрелил. Людям, уставшим от пластикового глянца, хотелось настоящего. Тепла. Дерева. Души.
Посыпались заказы.
— Деда, тут у тебя ложки просят. Десять штук. И хлебницу резную. За хорошие деньги.
— Да ну? — удивлялся он. — Кому нужны мои деревяшки?
— Людям нужны, деда. Людям.
Мы организовали маленькую мастерскую. Я взяла на себя продажи и логистику (финансовый директор во мне никуда не делся, просто сменил масштаб). Дед творил.
К весне он уже ходил с палочкой. А к лету — отбросил и её.
Прошел год.
Я сижу на веранде нашего (теперь уже по-настоящему нашего) дома. У меня на коленях ноутбук, рядом кружка с травяным чаем.
Сосновка изменилась. Благодаря моему блогу и заказам, к нам потянулись люди. Сосед, дядя Вася, перестал пить и начал делать мебель вместе с дедом. Кто-то приехал покупать мед, кто-то — просто посмотреть на «того самого мастера». Деревня ожила.
А я?
Я не вернулась в офис. Я открыла свой интернет-магазин эко-товаров и ремесленных изделий. Я зарабатываю меньше, чем в Москве, но чувствую себя в сто раз богаче.
У меня появился мужчина. Местный ветеринар, Андрей. Молчаливый, надежный, с теплыми руками. Он не знает, что такое котировки, зато он спас Машку, когда та объелась клевера, и починил нам крышу.
Вчера дед подошел ко мне. Он выстругал для меня шкатулку. Невероятной красоты — с ландышами на крышке.
— Это тебе, Аля. В приданое.
— Какое приданое, деда? Мне тридцать пять!
— И что? Жизнь только начинается. Ты меня спасла, внучка. Не от смерти спасла — от одиночества. А это страшнее.
Он обнял меня. Неловко, жестко, по-стариковски. Но в этом объятии было столько любви, сколько я не получала за все годы в «успешной» столичной жизни.
Я открыла шкатулку. Внутри лежала старинная брошь — бабушкина. И записка, написанная его корявым почерком: “Родная кровь не водица. Спасибо, что вернулась домой”.
Я смотрю на закат над лесом. Где-то там, далеко, шумит Москва, горят огни, люди бегут за успехом, теряя себя. А я здесь. Я дышу. Я люблю. Я живу.
И я точно знаю: иногда, чтобы подняться, нужно спуститься с карьерной лестницы и просто постоять босиком на земле.
А вы смогли бы бросить всё и уехать в деревню? Верите ли вы, что физический труд и природа могут исцелить душу? Делитесь мыслями в комментариях!