Володька ввалился к нам в комнату сообщить важную новость. Он вытащил из кармана пальто початую бутылку и предложил выпить за родившегося сына. Заметно было при этом, что рождение сына счастливый отец празднует уже давно.
Я не мог понять, почему из всех мужчин Ленка выбрала в отцы ребенка это ничтожество – Кузовкова Володьку. Он обращался с ней исключительно по-хамски, и именно за это я его не любил. Пить с ним тоже было неприятно: после двух рюмок все, что было в нем запрятано — хоть и не очень глубоко, — стремительно выплескивалось наружу. Однако отказаться было нельзя, как-никак у человека такое событие. Кроме того, это ведь был сын Лены, с которой мы, можно сказать, вместе выросли.
Мы выпили за здоровье новорожденного, и Володька с места в карьер начал хвастаться:
– Во! Видал? Сын! Продолжение рода Кузовковых. Ленка мне в записке пишет, что он блондин. Значит, в меня пошел. Может, и вся порода у него будет наша, кузовковская, гены перейдут.
– Ну, Владимир, – сказал я, – теперь тебе придется с этим вот завязывать. – Я кивнул на бутылку. – Сын – это, знаешь, дело ответственное.
Володька хитро прищурил один глаз и погрозил мне пальцем:
– Ты меня, сосед, грамоте не обучай, мораль мне не читай. Сами знаем, что почем. Мы хоть и не кончали институтов, в аспирантурах разных не обучались, но тоже кое-что понимаем в жизни. Ум, он ведь человеку от рождения дается, его там, в ваших аспирантурах, не вырабатывают...
Тут Володька прочно оседлал своего конька, объясняя мне, какой он умный от рождения, так что я и не рад был, что связался. Я сидел на стуле, смотрел на пьяненького Володьку и в который раз пытался догадаться, что могла в нем найти Лена Рябинина, подруга моего детства. С Ленкой, как мне казалось, произошла трагическая и довольно загадочная история. Она — неглупый и очень порядочный человек — связала свою судьбу с ничтожеством.
Собственно, это было не только мое мнение. Точно так же отнеслась к Лениному замужеству ее мать Варвара Алексеевна. Познакомившись поближе с зятем и поняв, что жить он намеревается в их комнате, в нашей коммунальной квартире, она переехала от нас жить к сестре. Считалось, что она живет там до лета, когда будут ломать наш старый уже дом и всем жильцам выдадут по отдельной квартире.
И все другие наши соседи дружно жалели Лену и считали, что в жизни ей не повезло. Они помнили ее тихой, вежливой девочкой, любили ее, искренне беспокоились о ее судьбе. Что касается меня, то я не только учился несколько лет с Леной в одной школе, но три лета подряд мы попадали с ней в один и тот же пионерский лагерь, правда, в разные отряды. Я был старше Ленки на три года, а поэтому особенной дружбы в детстве у нас быть не могло. Но я давно привык относиться к ней как к какой-нибудь родственнице.
Лена Рябинина красавицей, конечно, не была: девчонка как девчонка, скорее, даже симпатичная. Так что она вполне могла найти себе кого-нибудь получше этого типа. При его «уме от рождения» он мог месяцами сидеть на Ленкиной шее и ни на какой работе подолгу не задерживался. Зато очень любил, выходя по утрам на кухню, громогласно обвинять свое начальство в том, что оно «под себя гребет, а людям жить не дает».
Впрочем, может быть, теперь, когда у них родился ребенок, Ленин муж возьмется за ум и сделается другим человеком. Не только его жене, но и всем соседям станет легче. Ведь в каком-то смысле коммунальная квартира очень напоминает сообщающиеся сосуды, чужая беда просачивается в твою комнату из-за стенок.
Но, увы, очень скоро выяснилось, что общие наши надежды на внезапное Володькино перерождение оказались напрасными. Как-то летом моя мама, которая теперь то и дело забегала к Лене, помогая ей купать или пеленать малыша, сказала мне, что Володька опять стал приходить домой в нетрезвом виде. А еще через месяц, вернувшись часов в десять вечера из библиотеки, я вдруг услышал, как за стеной пронзительно вскрикнула Ленка.
Не постучавшись, я вбежал к ним в комнату и увидел, что Володька у окна озверело трясет Ленку за плечи. Я оторвал его от Ленки и, развернувшись, дал в морду. Так, что он пролетел через всю комнату и с руганью плюхнулся на диван. Рядом, в деревянной кроватке, тонко запищал младенец. Лена бросилась к ребенку, а ее распростертый на диване супруг заскрежетал:
– Ты за это ответишь, сосед, ты за это сильно ответишь.
– Если ты еще хоть раз посмеешь Лену пальцем тронуть, я тебя отсюда вытряхну. Спущу тебя с лестницы, и больше ты в квартиру не войдешь. Понял?
– Суд Линча! – заорал он с дивана. – Еще аспирант называется! Вот они, с образованьем-то! Такому, как ты, место в Америке или в какой-нибудь клоаке.
– Я тебе покажу клоаку, – неопределенно пообещал я и ушел к себе.
На следующий день вечером Лена пришла к нам объясняться. Сначала она посидела с мамой, рассказала ей что-то про малыша Владлена, потом приоткрыла дверь в мою комнату.
– Дим, я не помешаю? – спросила Лена, усаживаясь рядом со мной в кресло. – Мы тебе вообще, наверное, здорово мешаем. Владька по ночам то и дело просыпается, прямо не знаю, что с ним делать. А теперь вот Володька бузить начал...
– Лен, – сказал я, – разве в этом дело? Шумите себе на здоровье. Ночью я сплю, как сурок, и твоего Владьку не слышу. Дело ведь совсем в другом. Ты мне все-таки скажи, Лена, ну что ты нашла в нем? Никогда не мог этого понять.
Ленка сделалась задумчивой, а потом вдруг сказала:
– Ты не поймешь. – Она виновато улыбнулась. – Ты не поймешь этого, Дима, потому что ты сам очень уж строго судишь людей. И еще потому, что ты мужчина.
Я пропустил мимо ушей ее замечание о том, что строго сужу людей.
– Ну хорошо, – сказал я, – я мужчина, мне не понять твоей женской загадочной души. Ну, а Варвара Алексеевна? Отчего же она от своей единственной дочери уехала жить к сестре? Ну да, сейчас она приезжает сидеть с внуком. Но Володьку она все равно видеть не может. Так ведь?
Ленка усмехнулась:
– Мама всегда считала меня принцессой и думала, что замуж я выйду обязательно за принца. Похожа я, Дима, на принцессу?
Она повернула ко мне свое курносенькое лицо со светлыми глазами, еле заметными бровками.
– Ты, Ленка, не принцесса. Но ты хороший человек, значит, заслуживаешь нормальной человеческой жизни.
– Ты зря думаешь, что она у меня какая-то нечеловеческая. И Володя не такой уж плохой, как со стороны может показаться.
Она немного помолчала.
– А ты знаешь, Дим, он про меня песню сочинил, под гитару ее поет. Может быть, ты даже слышал через стенку? Называется «Я девушку встретил в фойе кинотеатра». Мы ведь с ним и правда в кино познакомились. Он говорит, что сразу на меня внимание обратил. И представляешь, что он тогда про меня сказал? То же самое, что и ты сейчас: «Я сразу понял, что вы хороший человек».
Она даже покраснела от гордости. А я думал: вот тебе и на! На все — один аргумент: он под гитару песню про нее поет. Вот, значит, что такое любовь.
– Вот, значит, что такое любовь! – сказал я вслух.
Она вздохнула:
– Нет, Дима, ты не так меня понял. Если хочешь, я скажу тебе, что я в нем нашла. Ну, во-первых, он добрый...
Я недоверчиво хмыкнул.
– Он добрый, – упрямо повторила Ленка, – он готов всем помочь. И мне он помогает: в магазин ходит, пеленки стирает, никогда его просить не надо. Он и к Владику ночью встает, меня жалеет. А когда я с работы приходила, он мне разогревал все, на стол собирал. У него детство очень тяжелое было, родители погибли. Он поэтому такой нервный и самолюбивый. Но шумит он, правда, иногда, за руки меня хватает, но это же просто так, от самолюбия. А на самом деле он любит меня и считается со мной. Да, представь себе!
– Лен, – сдался я, – ты, в общем, извини, что я вмешиваюсь. Ну, что я к тебе вроде лезу с какими-то нравоучениями. Как наш Тангенс. Ты помнишь Тангенса?
Тангенсом прозвали у нас в школе учителя математики старших классов. Каждый свой урок он предварял беседой на морально-этические темы, давая нам понять, какие мы все темные и как мало смыслим в жизни.
– Несвойственная мне роль, – объяснил я Лене, – глупо в ней себя чувствую. Кто знает, возможно, я и сам женюсь на какой-нибудь такой...
– Ты не женишься на такой, – решительно возразила она, – ты слишком серьезный. У тебя даже весь день по плану расписан. Вон под зайцем висит.
Она ткнула пальцем в листочек, пришпиленный чуть пониже календарного плаката с красноглазым кроликом (плакат мне подарили на новый год), и вздохнула:
– Конечно, жизнь – сложная вещь. Наш Тангенс, по-моему, и сам в ней ничего не понимал. Ведь Володя, он у меня вроде второго ребенка. Я за него, как за сына, отвечаю.
– Поздравляю с таким сыночком, – усмехнулся я и пообещал: – Смотри, он еще расцветет у тебя махровым цветом, как мы только все разъедемся по отдельным квартирам.
– Нет, – ответила Ленка, – это он здесь так себя ведет. От слабости своей, от гордости. Он еще перед вами, перед соседями выпендривается. Потому что чувствует, что вы его презираете. И вы интеллигенты, у вас у каждого профессия, а у него ничего.
– Ишь, какой – обидчивый! – засмеялся я. – Взял бы да пошел учиться, будет тогда и профессия, и люди будут относиться с уважением. А он только на водительские курсы устраивается и бросает, то на другие какие-то курсы, все не по нем. Уж если он у тебя заместо малого ребенка, ты хоть воспитательную работу с ним проведи в этом плане.
Ленка покачала головой:
– Я говорила с ним, Дима, много раз. И сейчас вот уговариваю, чтобы он в наш строительный техникум на заочное подавал. Я бы ему помогала...
Она вдруг рассмеялась:
– Да не беспокойся ты за меня, Дима! Вы все здесь в квартире уверены в том, что он полный подонок, а я бесхарактерная дурочка. Да не так это все! Вы же не знаете, каким он был до нашей женитьбы, сколько в нем всякой дряни было намешано. А как он тогда пил! А теперь только иногда. И то сам же от этого потом мучается, стыдно передо мной. И ты еще увидишь, я его заставлю техникум кончить, не отступлюсь. Он и правда способный. Только очень слабый. И нежный...
Тут я не выдержал и откровенно захохотал.
– Не смейся, – попросила Ленка серьезно. – Ты же его не знаешь. Просто бывают и такие люди: внешне грубые и развязные, а внутри очень слабые, ранимые. Их все обижает и задевает. Вот Володя такой. Но ведь и о таких кто-то должен заботиться, правда? Кто-то должен их любить, думать о них, чтобы они совсем в болото не свалились. Не все же люди вокруг нас сплошные герои и космонавты. Есть не очень сильные, не очень счастливые. И им, может быть, гораздо больше нужна женская забота, семья. Вот моя судьба, наверное, в том, чтобы помочь Володьке человеком стать. Но я на эту свою судьбу не жалуюсь, я сама ее выбрала...
Ленка замолчала и с сомнением взглянула на меня.
– Только я не знаю, поймешь ли ты это, Дима. Ты ведь совсем по-другому живешь. Мне даже кажется, что если человек не очень умный, не очень талантливый или если он даже не очень хорошо одет, ты его можешь вообще не заметить. И еще я вижу, как ты девушек своих придирчиво выбираешь, ты ничего им не прощаешь.
Похоже было на то, что мы с Леной незаметно поменялись ролями. Теперь уже она упрекала меня в том, что я неправильно живу.
– Но это же естественно, Лен, – попытался пошутить я, – к девушкам я подхожу с самыми серьезными намерениями. Поэтому и оцениваю их со всей серьезностью.
– Нет, Дима, – покачала она головой, – для человека естественно влюбляться, любить, а тогда уже не до оценок и не до категоричности. В конце концов, ты же не щенка породистого выбираешь для покупки, чтобы он был идеальным… Человек не может быть без изъянов, особенностей. Ты целеустремленный, конечно, и это очень хорошо. Но вдруг ты что-то важное при этом упускаешь, а? Ты не сердись, Дим, что я тебе это говорю. Не сердишься?
Я не сердился на нее. Я сидел за столом и во все глаза глядел на Ленку. Столько лет мы с ней прожили рядом, а выходит, я совсем плохо знал ее. Белесая, тихая, как мышка, девочка, вечно зубрящая уроки, не получавшая троек, превратилась потом в простенькую, молчаливую девушку, поступила в строительный техникум, где тоже умудрилась учиться на повышенную стипендию. Чем она жила все эти годы? О чем думала? Как смогла в непутевом Володьке увидеть доброту и нежность? Ничего этого я не знал. Когда мы с ней выросли, мне стали нравиться девушки совсем непохожие на нее — стильные, современные. Что было в Ленке несовременным, мне трудно определить. Но дело здесь вовсе не в джинсах и ботфортах, которых она не носила. И не в том, что она не подводила черным карандашом веки, всегда одинаково причесывалась: гладкие волосы и сзади не то пучок, не то закрученные косички. Она могла быть из любого времени, даже из любой страны — круглое лицо со светлыми глазами и бровями, тихая улыбка. Простая она – вот самое точное слово, которое о ней можно сказать. Хотя, возможно, некоторые даже не поймут, что оно обозначает.
– Лена, – сказал я с удивлением, – а ты, оказывается, мудрая, как змей. А я и не знал. В общем, жаль все-таки, что мы все разъедемся отсюда.
– Мне тоже жаль, – вздохнула Ленка. – Я всех вас люблю. И тебя, и маму твою, и Михаила Михайловича, и тетю Зину. Но ведь мы будем видеться, правда?
– Правда, – согласился я. – И если тебе что-нибудь будет нужно, зови меня, Ленка. Вдруг он там начнет...
Она твердо ответила:
– Не начнет, не волнуйся. Он же ни разу по-настоящему не ударил меня. Ему просто тяжело, что все в конце концов по-моему выходит. Ему нужно почувствовать себя главой семьи.
Я покачал головой:
– Ну смотри, Елена Премудрая...
Она тихо улыбнулась мне, поднялась и ушла к себе.
Чем я мог помочь ей? Она и в самом деле выбрала себе судьбу и, наверное, лучше меня знала, чего стоит ее суженый. Мне не нравилась ее жизнь, но ведь и ей не очень нравится, как живу я. «У тебя весь день по плану расписан», – сказала Ленка. Но это можно пережить. Без расписания я бы зашился с работой своей, с диссертацией. Но она сказала еще и другое: что я не замечаю людей, если они не очень умны, не очень талантливы, не очень хорошо одеты. Это уже посерьезнее. Осмелился бы кто-нибудь из моих близких друзей сказать мне такое? Есть ли у них на это право? А Ленка сказала, и право у нее было. И, может быть, в ее словах была весомая доля истины. Как ни грустно мне было признаваться самому себе в этом...
Я стоял на автобусной остановке у ворот своего института в самом конце длинной очереди. В часы «пик» очередь здесь всегда разрасталась на полквартала. Стоял и разглядывал идущих мимо меня по тротуару людей. Тех самых, которых я не всегда замечал. Шли мимо меня умные и глупые, талантливые и бездарные, но по внешнему их виду нельзя было угадать, кто из них какой. Я разглядывал прохожих и продолжал думать о своем.
«Жизнь – сложная штука, – думал я Лениными общими словами. – Но нельзя ли, черт возьми, все-таки немного упростить ее? Например, любить тех людей, которые заслуживают любви, сильных, красивых, умных. Именно героев и космонавтов. Ну и что с того, если без нашей любви погибнет ничтожество? Ведь, с другой стороны, в постоянном единоборстве с ним может погибнуть и хороший, настоящий человек, посвятивший такому типу жизнь. Или я опять чего-то не могу здесь понять из-за моей чрезмерной трезвости?»
К остановке подкатил автобус, и очередь наполовину сократилась. Из низких облаков брызнул внезапно мелкий, пронзительный дождик. Улица в одно мгновение оделась в пестрые зонтики, и пейзаж вокруг стал походить на известную картину Огюста Ренуара. С одной лишь разницей: на той картине зонтики черные, а лица людей под ними яркие, розовые. Здесь все было наоборот: над головами прохожих плыли разноцветные, веселые парашютики, а лица под ними казались бледными и усталыми, люди возвращались домой с работы.
Дождь моросил и моросил, осень мокла, набухала и леденела, превращалась незаметно в зиму. Год медленно, как донельзя перегруженный воз, тащился к своему финалу. И я подумал вдруг, что, возможно, такая простая девчонка, как Ленка, в чем-то умнее меня, человечнее… Она, если любит, то делает это сердцем, без первичной выгоды для себя, а у меня всё рождается через голову. Что ж… Кому-то важнее свой собственный покой и комфорт, а кто-то готов быть вечной жертвой своей слишком доброй души.
Автор Г.Корнилова