Метель за окном билась в стекло, словно пыталась прорваться внутрь и заморозить этот вечер. На экране телевизора мелькали счастливые лица артистов, но звук казался мне приглушенным, будто я находилась под водой. Тридцать первое декабря, без десяти двенадцать, а я чувствовала лишь свинцовую тяжесть в ногах.
Николай, мой муж, суетился вокруг стола, поправляя и без того идеально лежащие салфетки. Он выглядел так, словно только что выиграл главный приз в лотерею и едва сдерживался, чтобы не закричать от восторга. Весь этот год он намекал, подмигивал и интриговал, обещая, что этот подарок перевернет мою жизнь.
— Машуня, — его голос дрожал от торжественности, перекрывая звон посуды. — Я знаю, как тебе тяжело дались эти полгода после похорон. Я слышу, как ты плачешь в ванной, когда думаешь, что я сплю.
Я сжала ножку бокала так, что стекло жалобно скрипнуло. Упоминание мамы сейчас, под бой курантов, было как удар ледяным ветром по открытой ране. Но Коля продолжал, сияя уверенностью в собственной гениальности спасителя.
— Я решил, что тебе нужно утешение, что-то вечное, что останется с тобой навсегда. — Он полез в карман брюк и выудил оттуда маленькую бархатную коробочку темно-синего цвета. — Это настоящий винтаж. Я полгорода перерыл, искал именно старинную работу, как ты любишь.
Мое сердце пропустило удар, но совсем не от радости, а от липкого, холодного предчувствия. Я взяла коробочку, и пальцы предательски онемели, будто я коснулась оголенного провода.
Щелчок крышки в праздничной тишине прозвучал как выстрел в упор.
На выцветшей, пожелтевшей от времени подушечке лежали они. Золотые серьги с крупными александритами, смотрящими на меня темным, вечерним фиолетовым глазом. Тяжелые, солидные, с той самой «английской» застежкой, которая всегда казалась мне слишком тугой.
Воздух в комнате закончился мгновенно, словно кто-то перекрыл вентиль. Мир сузился до одной микроскопической детали, невидной чужому глазу.
На левой серьге, у самого основания золотого штырька, был крошечный изгиб — след от моих усилий. Я помнила этот изгиб так же ясно, как помнила лицо мамы в тот день.
Рука соскользнула с пинцетом, когда я пыталась выпрямить застежку за два дня до её смерти. Мама тогда лишь рассмеялась, погладив меня по щеке: «Машка, не ломай, на мои уши и так сядет, я привычная».
И я помнила, как надевала эти самые серьги на уже холодные, восковые уши мамы в морге. Санитар торопил нас, в помещении пахло хвоей и формалином, а мои руки дрожали так, что я едва попала в прокол.
А потом был хаос прощания в ритуальном зале. Мне стало плохо, ноги подкосились, и кто-то из родственников повел меня к выходу подышать нашатырем. Меня не было всего пять минут, пока закрывали крышку.
Я вернулась, чтобы поправить вуаль, и увидела, что мочки пусты. Я перерыла тогда всё: подушку, кружево обивки, складки савана. Родственники оттаскивали меня, шептали «успокойся», «это примета плохая — искать», «закатились куда-то».
И вот они. Здесь. Лежат на моем праздничном столе, сверкая в свете гирлянды.
— Маша? — голос Коли доносился словно из другого измерения. — Ты чего застыла? Не нравится? Это же александриты, они цвет меняют!
Меня затрясло, крупная дрожь пошла от плеч к кончикам пальцев. Шампанское в бокале расплескалось, оставив темное пятно на белой скатерти.
— Коля... — мой голос был чужим, похожим на скрежет ржавого металла. — Где ты это взял? Отвечай.
Он расплылся в довольной улыбке, совершенно не замечая моего состояния. На его лице было написано детское ожидание похвалы.
— Нравится, да? Я знал! У одного коллекционера взял, можно сказать, вырвал зубами. По знакомству, через маму.
Я медленно подняла на него глаза. В них не было слез, только ужас и зарождающаяся, горячая волна бешенства, сжигающая страх.
— У какого перекупщика, Николай? У мародера?!
Коля поперхнулся воздухом, его лицо вытянулось. Он начал приобретать тот самый синюшный оттенок, каким горели камни в серьгах.
— Ты чего несешь, Маш? Какого мародера? Я у мамы своей купил, у Зинаиды Петровны!
В комнате повис тяжелый, густой звон, перекрывающий даже бой курантов, который уже начал отсчитывать секунды нового года.
— У Зинаиды Петровны? — я произнесла это имя по слогам, пробуя его на вкус, как яд.
Он вжался в спинку дивана, чувствуя, что происходит что-то страшное, но его мозг отказывался понимать суть.
— Ну да... Я ей пожаловался, что премию урезали, а порадовать тебя хочу чем-то дорогим. Она говорит: «Сынок, у меня есть старые запасы, прабабушкины еще, я их сто лет не ношу. Купи у меня за символическую цену, и жене приятно будет, и деньги в семье останутся». Я и купил... За десять тысяч.
Десять тысяч рублей. В такую сумму моя свекровь оценила память о моей матери и свою совесть.
Я резко встала, стул с грохотом отлетел назад и ударился о стену. Перед глазами вспышками пронеслись похороны полугодовой давности.
Зинаида Петровна в черном платочке, самая активная, самая «помогающая». «Ой, Машенька, иди водички попей, тебе плохо», «Ой, дай я тут поправлю, вуаль сбилась». Она крутилась у гроба, как коршун, пока я глотала нашатырь в коридоре.
— Значит, «прабабушкины запасы»? — прошептала я, чувствуя, как внутри натягивается стальная струна. — Одевайся, Коля. Живо.
— Куда? — он вытаращил глаза, глядя на экран, где президент уже заканчивал речь. — Маш, куранты сейчас! Двенадцать часов!
— Одевайся! — рявкнула я так, что он подскочил, едва не опрокинув салат. — Мы идем поздравлять твою маму.
— Ты с ума сошла? Ночь на дворе... Праздник...
— Плевать. Воры и мародеры не имеют выходных.
Я схватила коробочку, зажала её в кулаке так, что острые углы впились в ладонь. Эта физическая боль немного отрезвляла, не давая мне сойти с ума прямо здесь.
Свекровь жила в соседнем доме, всего пять минут ходьбы. На улице уже грохотали первые салюты, разноцветные огни разрывали черное небо. Люди вокруг орали «Ура!», кто-то пытался всучить нам бенгальский огонь, смеясь и поздравляя.
Я шла сквозь эту праздничную вакханалию как ледокол, не замечая ни холода, ни веселья. Коля семенил сзади, что-то испуганно бормоча про истерику и испорченный праздник.
Подъезд встретил нас запахом застоявшейся кошачьей мочи и хлорки. Лифт не работал, и мы взлетели на третий этаж пешком. Я вдавила кнопку звонка и не отпускала её, слушая пронзительную трель за дверью.
Дверь открылась не сразу. Сначала долго шуршали замки, лязгала цепочка.
На пороге возникла Зинаида Петровна. Уже навеселе, лицо красное, на голове — нелепая шапочка Санта-Клауса с мигающим помпоном. В руке она держала надкусанный бутерброд с красной икрой.
— О! Детишки! — она расплылась в широкой улыбке, обнажая ряд новой металлокерамики. — А я думаю, кого нелегкая принесла? Пришли добавки холодца попросить?
Я молча оттолкнула её плечом, даже не разуваясь, и прошла в прихожую. Там пахло её духами — тяжелыми, приторно-сладкими, как перезревшие фрукты, смешанные с запахом пыли.
Я прошла на кухню, где работал телевизор, и с размаху швырнула бархатную коробочку на стол, прямо в тарелку с нарезкой.
— Зинаида Петровна, — мой голос был тихим, но от него завибрировали хрустальные рюмки в серванте. — Скажите честно, вам покойница по ночам не снится? Не приходит за своим?
Свекровь замерла, бутерброд застыл на полпути ко рту. Она перевела взгляд на коробочку, потом на побелевшего сына, который жался в дверном проеме, и, наконец, на меня.
В её глазах не было страха или раскаяния. Там мелькнуло что-то другое: холодный расчет и наглость человека, пойманного за руку, но уверенного в своей безнаказанности.
Она тяжело вздохнула, сняла мигающую шапочку, бросила её на подоконник и грузно села на табуретку.
— Не снится, — спокойно ответила она, отправляя кусок бутерброда в рот и начиная медленно жевать. — Я за неё свечку поставила. Самую дорогую, за пятьсот рублей. Царствие ей небесное.
Меня накрыло волной жара.
— Вы сняли серьги с моей матери в гробу?! — я не кричала, я чеканила каждое слово, как приговор. — Вы обокрали мертвую, пока я была в обмороке?
— Не ори, истеричка, соседи спят! — огрызнулась она, мгновенно меняя тон с благодушного на базарный хабалистый. — Не сняла, а спасла! Ты вообще видела, какие там камни? Александриты! Натуральные, советские, номерные! Сейчас таких не делают, сейчас одно стекло крашеное продают.
— Это... — я задыхалась от возмущения, не находя слов. — Это были её любимые... Мы хотели, чтобы она ушла достойно!
— Достойно? — фыркнула Зинаида, наливая себе рюмку коньяка. — Там темно, деточка. Под землей не сверкает, и червям все равно. А вещь пропадает зря. Это бесхозяйственность! Грех это — такое добро в землю закапывать, когда живым пригодиться может.
Я смотрела на неё и не верила своим глазам. Передо мной сидело чудовище. Обычное, бытовое чудовище в байковом халате и стоптанных тапках, рассуждающее о «пользе».
— Я подошла поправить покрывало, когда тебя вывели, — деловито продолжала она, словно рассказывала рецепт пирога. — Смотрю — лежат, блестят. Прямо просятся: возьми нас, Зина, не дай сгинуть в гнили. Я их аккуратненько, ловко так — раз, и в платочек. И в карман. Никто и не заметил, вы ж там все в соплях были, ничего не видели вокруг.
Коля медленно сполз по дверному косяку, закрывая лицо руками.
— Мама... — проскулил он голосом побитой собаки. — Ты продала мне... Ты продала мне краденое у покойницы? У матери Маши? За деньги?
— А что такого? — искренне удивилась Зинаида, опрокидывая рюмку и даже не морщась. — В ломбарде бы мне больше дали, между прочим! Там за грамм золота сейчас ого-го сколько просят. А я тебе по-родственному, с огромной скидкой отдала. Десять тысяч — это даром! Считай, подарок сделала молодым. Я старалась, чтобы деньги в семье остались, чтобы не ушли чужому дяде. Прагматичнее надо быть, Коля.
— Это мародерство, — прошептала я, чувствуя, как сжимаются кулаки. — Это уголовная статья. Осквернение тела умершего.
— Ой, не смеши мои тапки! — она махнула рукой, на которой блестел жир от масла. — Какая статья? Кто докажет? Ты заявление напишешь? «Моя свекровь украла у трупа»? Да тебя в психушку сдадут сразу же. Скажут, горе у бабы, крыша поехала, мерещится всякое. Свидетелей-то нет.
Она была права. Абсолютно, цинично и страшно права. И от этого осознания мне захотелось не кричать, а разнести эту душную кухню в щепки.
Я посмотрела на серьги, лежащие среди колбасы. Александриты потемнели, словно впитали в себя всю грязь и низость этой ситуации. Но внезапно вместо слез внутри меня поднялась холодная, расчетливая волна силы.
— Зинаида Петровна, — сказала я тихо, но так твердо, что она перестала жевать. — Верните Коле деньги. Сейчас же.
— Щас прям! Разбежалась! — она скрестила руки на необъятной груди, принимая оборонительную позу. — Сделка совершена! Товар у вас, деньги у меня. Возврату и обмену не подлежит. Я на эти деньги тонометр купила, между прочим.
— Тогда я всем расскажу, — я сделала шаг к ней. — Я не пойду в полицию. Я пойду к соседям. К бабе Вале с первого этажа, к Люсе из третьего подъезда. Я расскажу всем вашим подружкам, откуда у вас деньги. Я расскажу на поминках, на девять дней, на сорок дней. Я всем расскажу, что вы не просто воровка, а трупоедка.
Я попала в точку. Зинаида Петровна больше всего на свете дорожила своей репутацией «святой женщины» и главной активистки подъезда.
Её глаза забегали, лицо пошло красными пятнами.
— Ты не посмеешь... — прошипела она. — Тебе никто не поверит.
— Поверят, — усмехнулась я. — Потому что все видели, как вы крутились у гроба. И все знают, какая вы «хозяйственная». А еще я расскажу про мамину пуховую шаль. Она ведь тоже пропала, верно?
Зинаида поперхнулась воздухом. Она инстинктивно дернулась и потянула воротник своей кофты повыше, словно ей вдруг стало холодно.
— Шаль... Не видела я никакой шали! — взвизгнула она. — Это санитары! Точно санитары украли, они там все жулики!
— Верните деньги, — повторила я, нависая над ней. — Иначе завтра весь район будет знать правду. И я предположу вслух, что вы и золотые коронки могли бы выдрать, если бы у вас были плоскогубцы с собой.
Она покраснела, надулась, как жаба, но полезла дрожащей рукой куда-то за икону Николая Чудотворца, стоящую на полке. Вытащила две смятые пятитысячные купюры и швырнула их на стол с ненавистью.
— На! Подавись! Ишь, принципиальная какая нашлась. Десять тысяч ей жалко для матери мужа. А серьги носи, Машка. Мать твоя баба была простая, не жадная, она бы одобрила. Лучше, чем если бы их могильщики сперли и пропили.
Я смотрела на купюры с брезгливостью, словно они были заразными. Потом перевела взгляд на серьги.
Я протянула руку, взяла их и вытерла салфеткой. Они были теплыми. Странно, но страх прошел. Ушло чувство осквернения. Осталось только странное, глубинное чувство правоты.
Мама действительно любила эти серьги, она носила их сорок лет, не снимая. Они были частью её истории, частью меня. И теперь они вернулись. Каким жутким, извращенным путем, но они вернулись ко мне.
— Коля, забери деньги, — бросила я, не оборачиваясь.
Муж, все еще зеленый и раздавленный, дрожащими руками сгреб купюры со стола, стараясь не смотреть на мать.
Я подошла к зеркалу в прихожей. Зинаида Петровна наблюдала за мной с настороженным интересом из кухни.
Я расстегнула свои простые гвоздики и бросила их в карман. Вдела мамины серьги. Щелчок английского замка был мягким, знакомым с детства звуком. Левая серьга, с тем самым погнутым штырьком, вошла с трудом, поцарапав кожу, но села идеально.
Я посмотрела на свое отражение. Александриты сверкнули глубоким, мистическим огнем. Казалось, мамины глаза смотрят на меня из зеркала, одобряя.
— Ладно, — сказала я, поворачиваясь к свекрови. — Но запомните, Зинаида Петровна. Если вы еще раз... хоть пальцем... хоть к живому, хоть к мертвому... Я вас уничтожу.
— Да больно надо, — отмахнулась она, возвращая себе привычную спесь. — Сейчас покойники бедные пошли. Даже золотых зубов не ставят, одна керамика да пластмасса. Взять нечего с них.
— А шаль отдайте, — сказала я тихо, глядя на то, как она кутается в пушистый серый комок, лежащий на спинке стула, который она пыталась незаметно прикрыть спиной.
Она замерла. Вздохнула с досадой. Схватила шаль и швырнула её мне.
— Забирай! Жаркая она больно, колется, дышать невозможно. У меня от неё аллергия началась сразу же.
Я поймала шаль на лету и прижала к лицу. Она пахла мамой. Не тленом, не землей и не шкафом свекрови, а мамиными духами «Красная Москва» и ванилью. Этот запах был щитом.
— Пошли, Коля, — скомандовала я.
Мы вышли на улицу. Морозный воздух ударил в лицо, выжигая остатки спертого запаха той квартиры. Коля шел рядом, опустив голову в плечи, пряча деньги в карман, словно украденное.
— Маш... — начал он жалко. — Ты меня простишь? Я правда... я хотел как лучше. Я думал, это сюрприз... Я не знал.
Я посмотрела на него. На его растерянное лицо, на его сутулую спину. Он был не злодеем. Он был просто слабым человеком, выросшим рядом с хищником и привыкшим не замечать чужие клыки, чтобы выжить.
— Коля, — сказала я, поправляя шаль на плечах. — Больше никаких сюрпризов. Никогда. И к маме твоей я больше ни ногой. Хочешь общаться — ходи один. Но денег ей больше не давай ни копейки. Она богаче нас с тобой, и совесть у неё дешевле.
— Понял, — закивал он быстро и испуганно. — Понял, Маш. Конечно. Как скажешь.
ЭПИЛОГ
Я коснулась мочки уха. Холодный камень быстро нагревался от моего тепла, становясь частью меня.
— С Новым годом, мам, — шепнула я в пустоту ночного города, глядя на салют.
Где-то вдалеке грохнул последний, самый громкий залп. Я чувствовала себя странно обновленной. Будто прошла через мясорубку и собралась заново, но теперь во мне не хватало жалости и страха. Зато появилась новая деталь — жесткая, несгибаемая. Как тот погнутый штырек на золотой серьге.
— Пойдем домой, — сказала я мужу, беря его под руку, но не опираясь, а ведя за собой. — Оливье скиснет.
И мы пошли сквозь снег. Я шла, чувствуя приятную тяжесть маминых серег, и понимала: меня больше никто и никогда не сможет обокрасть, потому что самое ценное я только что забрала силой.
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет очень приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.
Все мои истории являются вымыслом.