Она похоронила мужа, выстояла одна, подняла хозяйство... а потом соседка открыла рот.
Одна сплетня. Всего одна. И вот уже продавщица смотрит с жалостью, фельдшер жмёт руку: «Держись». Все вокруг что-то знают, а ты не понимаешь - в чем дело.
Светлана могла смолчать. Но она вышла перед всем селом и спросила в лицо: «За что вы меня так?» То, что она услышала в ответ, изменило всё.
***
Земля в то утро пахла остро, тревожно, как перед большой бедой или перед большой переменой.
Я вышла затемно, потому что коровы ждать не станут, им все равно, что у тебя на душе камень или праздник. Молоко придет в свое время, и попробуй не прими его, попробуй опоздай.
Роса еще лежала на траве серебряными каплями, и я подумала, вот ведь как устроено, каждое утро земля умывается заново, начинает сначала, будто вчерашнего дня и не было вовсе. А человеку так не дано. Человек тащит за собой все прожитое, как конь тащит телегу с грузом. И ладно бы с добром каким, так ведь нет, больше дряни накапливается, обид всяких, слов непрощенных, взглядов косых.
Четвертый год я живу в Покровском одна, если не считать животины.
Муж Колька умер скоропостижно, инфаркт свалил его прямо в поле, когда он сено ворошил. Нашли его уже к вечеру, когда солнце садилось за Хохлатую гору, а лицо у него было спокойное, будто задремал он, устав от работы.
Может, так оно и лучше, не мучился, не видел, как жизнь из него уходит.
После Кольки я осталась с фермой - двадцать голов дойного стада, телята, хозяйство. Многие тогда говорили, мол, продай ты все это, Светка, уезжай в город к дочери, что тебе тут гнить? А я не могла.
Не потому что упрямая, хотя и это тоже. А потому что здесь Колька в каждом бревне, в каждой доске, в каждой борозде на огороде. Здесь наша с ним жизнь осталась, столько лет общих, и как я ее брошу, кому оставлю?
Вот так и тяну.
Встаю в четыре, ложусь в десять, спина болит, руки к осени немеют от холодной воды, а все равно живу. Живу и радуюсь каждому теленку, каждому ведру молока, каждому рассвету над нашей речкой Студенкой.
Про Зинаиду Петровну, соседку мою, я думать не хотела.
Жила она через три дома в старой избе еще довоенной постройки, овдовела давно, растила сына Митьку. Он вырос уже, конечно, мужику за тридцать, но все его в селе так и звали - Митька Зинаидин.
Хороший он парень, работящий, только несчастливый какой-то. Женился было, да жена через два года уехала в город, сказала - не могу я тут в этой глуши, с ума сойду. Он ее не держал.
А Зинаида Петровна без сплетен просто жить не могла.
Перемоет кости всему селу и только тогда успокоится, только тогда почувствует себя нужной, важной. Раньше я на нее внимания не обращала, мало ли кто что болтает, у меня своих дел полно. Но в последний месяц что-то переменилось.
Началось с малого. Зашла я как-то в магазин за хлебом, а продавщица Нюрка смотрит на меня как-то странно, жалостливо так, будто я при смерти или случилось что.
Я ее спрашиваю:
- Нюр, ты чего так смотришь-то?
А она мнется, глаза отводит:
- Да ничего, Светлан Михална, ничего.
Потом фельдшер наша Татьяна Сергеевна при встрече руку пожала крепко-крепко и сказала:
- Ты держись, Света, мы все тебя поддерживаем.
Я опешила, а чего держаться-то? Что случилось?
А случилось вот что. Зинаида Петровна разнесла по селу, что я молоко свое порчу, добавляю туда, мол, и воду, и мел толченый, и еще какую-то ерунду, чтобы жирность поднять и обвес сделать. И что сыр мой фермерский, который я в район вожу на продажу, тоже с подвохом, несвежий, перележалый, только этикетки переклеиваю.
Я-то думала, ну болтают бабы, подумаешь. А тут такое. Это же не просто вранье, это же удар под дых, это же вся моя работа, все, что я столько лет строила, одним языком поганым перечеркивается.
Неделю я ходила сама не своя. Не спала почти, все думала, за что? Что я ей сделала, этой Зинаиде? Чем обидела? Вроде и не ссорились никогда особо, здоровались при встрече.
На похоронах Колькиных она была, соболезнования выражала, слезы даже вытирала платочком.
А потом ко мне злость пришла. Хорошая такая злость, крепкая, от которой силы появляются. Я встала утром и поняла, что нет, так не пойдет. Не дам я себя втоптать в грязь. Не для того я спину гнула все эти годы, чтобы какая-то... Чтобы меня вот так.
В субботу в селе был сход, собирались обсудить ремонт дороги до райцентра. Народу пришло много, человек пятьдесят, почти все село. И Зинаида Петровна была тут как тут, сидела в первом ряду, губы поджала, глаза масляные, довольные такие.
Когда про дорогу договорили, я встала. Ноги тряслись, голос охрип от волнения, но я встала.
- Люди добрые, - сказала я, и все повернулись ко мне, - люди добрые, позвольте мне слово сказать.
Глава сельсовета Иван Степанович кивнул, и я начала. Говорила сбивчиво сначала, комкала слова, но потом разошлась. Рассказала, что слышу про себя последний месяц. Рассказала, что эти слухи - ложь от первого до последнего слова. Что молоко мое проверяют каждую неделю в районной лаборатории, вот протоколы, можете посмотреть.
Что сыр мой берут в три магазина, и никто никогда не жаловался.
- А теперь скажите мне, Зинаида Петровна, - повернулась я к ней, - скажите при всех, почему вы меня оговорили? Что я вам плохого сделала? За что вы меня так?
Она сидела, и лицо ее менялось на глазах - от розового к белому, от белого к пятнистому, красно-серому какому-то.
- Да я... Да ты что... Я же просто говорила… что слышала... - забормотала она.
- От кого слышала? - не отступала я. - Назови человека, который тебе это наплел.
Тишина стояла в клубе такая, что слышно было, как муха бьется в окно. Все смотрели на Зинаиду, и взгляды эти были нехорошие, тяжелые.
- Ну... Ну люди говорили...
Она совсем было растерялась, но вдруг крикнула визгливо:
- Да что вы все на меня смотрите?! Я что, виновата, что у нее муж помер, а она с хахалем живет?!
Вот тут уже я обомлела. Какой хахаль? О чем она? Я одна живу как перст, откуда хахаль-то?
- Это Митька твой, что ли, хахаль? - раздался вдруг голос из задних рядов.
Это Степанида выкрикнула, бабка древняя, которая все на свете знает.
- Митька к ней ходит помогать по хозяйству, так это хахаль теперь называется?
И тут встал Митька. Он сидел в углу, я его и не заметила сначала, высокий, широкоплечий, лицо красное, как вареная свекла, кулаки сжаты.
- Мать, - сказал он глухо, - мать, что ты наделала?
Зинаида вскинулась к нему, руки протянула:
- Митенька, сынок, я же для тебя, я же хотела как лучше, она же тебя окрутить хочет, эта...
- Замолчи! - рявкнул он так, что все вздрогнули. - Замолчи, слышишь? Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Ты же человека оболгала! Честного человека! Она работает как проклятая, она одна, без мужика ферму тянет, а ты ее в грязь!
Он повернулся ко мне, и я увидела в его глазах что-то такое новое, необъяснимое.
- Светлана Михайловна, - сказал он тихим голосом, - Светлана Михайловна, простите ее. Она не со зла. Она от ревности, от глупости бабьей. Она боится, что я уйду от нее, к вам уйду. А я...
Он запнулся, провел рукой по лицу.
- А я ведь правда люблю вас. Давно уже. С тех самых пор, как вы приехали сюда еще с Николаем Ивановичем, царствие ему небесное. Я тогда пацаном был, мне четырнадцать лет было, а вам двадцать пять. Я смотрел на вас и думал, вот бы мне такую жену когда-нибудь. А потом женился на Любке, потому что вы замужем были, думал - пройдет. Не прошло. Любка это чувствовала, потому и уехала, наверное.
В клубе стало совсем тихо. Зинаида сидела, вжавшись в стул, лицо ее было серым, постаревшим разом лет на десять.
- И когда Николай Иванович умер, я стал к вам ходить помогать. Не потому что жалел, хотя и жалел тоже. А потому что не мог не ходить. Потому что рядом с вами мне хорошо, правильно как-то, будто я на своем месте.
Он замолчал, а я не знала, что сказать. В голове было пусто, только стучала кровь в висках, да в глазах почему-то щипало.
- Митя, Митя, я ведь старше тебя на одиннадцать лет.
- Знаю, - ответил он просто. - И что?
- И ничего, - вдруг встряла бабка Степанида. - Ничего, Светка. Мой дед был младше меня на восемь лет, и прожили мы с ним душа в душу сорок три года. А эти ваши годы - тьфу, ерунда. Главное, чтобы человек был хороший.
Люди зашумели, загалдели. Кто-то смеялся, кто-то качал головой, кто-то хлопал Митьку по плечу. Зинаида Петровна сидела тихо, как побитая собака, и никто к ней не подходил, никто не смотрел в ее сторону.
Мне стало ее жаль вдруг.
Не сразу, не в первую секунду, но потом накатило. Потому что понятно же было, от страха она это все, от одиночества своего бабьего, от боязни потерять сына, единственную свою опору в жизни. Глупо сделала, подло, но не от злобы настоящей, а от темноты душевной, от неумения любить правильно, не удушая, не привязывая к себе намертво.
Я подошла к ней, села рядом на корточки.
- Зинаида Петровна, - сказала я негромко, - не бойтесь вы. Никто у вас сына не отнимает. Он же вас любит, вы мать его. Просто... Просто не надо так больше, ладно? Не надо врать про людей. Это нехорошо. Это как... Как землю отравлять. Посеешь ложь - пожнешь беду.
Она подняла на меня глаза, и они были мокрые, красные, несчастные.
- Прости меня, Светлана, - прошептала она. - Прости, глупая я.
Я кивнула. Простила или не простила - это ведь не сразу понятно. Это потом видно будет, когда рана заживет или не заживет.
Мы вышли из клуба вместе, я и Митька. Он шел рядом, молчал. Солнце уже садилось за Хохлатую гору, и небо было розовым, нежным, как лепестки шиповника.
- Митя, - сказала я, - ты это серьезно? Ну, говорил там серьезно?
- Серьезно, - ответил он. - Я бы не стал при всех врать.
Я остановилась, посмотрела на него. Хороший он все-таки человек. Надежный, теплый какой-то, как печка в зимний вечер.
- Тогда пойдем, - сказала я. - Коров надо доить. Поможешь?
Он улыбнулся - широко, светло, как мальчишка.
- Помогу.
И мы пошли. Земля под ногами пахла остро, горько, горькой травой пахла, полынью, которая растет здесь повсюду. Но в этой горечи была и сладость тоже, сладость надежды, что ли. Или просто жизни, которая продолжается, несмотря ни на что. Которая сильнее всякой лжи, всякой злобы, всякого человеческого темного.
Митька взял меня за руку. Рука у него была большая, шершавая от работы, теплая. И я не отняла свою. (Из серии Душевные рассказы от Анны Медь)🔔 ЧИТАТЬ ДОБРОЕ 👇