Лето в посёлке Солнечное было жарким и пыльным. Воздух над просёлочной дорогой колыхался маревым зноем, а с полей доносился густой, сладковатый запах спелой ржи. Анна шла, высоко задрав подбородок, устремив взгляд куда-то в белесую высь неба, где медленно плыли редкие перистые облака. Так она делала всегда с детства, когда слёзы, предательски подступавшие к глазам, надо было заставить отступить. «Назад, — сурово приказывала она себе мысленно. — А ну-ка, назад. Быстро». Казалось, если запрокинуть голову достаточно высоко, вся влага, вся горечь стечёт куда-то внутрь, в темноту, где её не будет видно. Никто не должен был видеть её слёз. Никогда.
А сегодня плакать хотелось особенно сильно. В горле стоял тугой, болезненный ком, а в груди будто осколки битого стекла перекатывались с каждым ударом сердца. Но она не давала себе слабины. Она шла ровно, почти гордо, только пальцы, спрятанные в карманах лёгких летних брюк, сжимались в бессильные кулаки.
Что делать дальше — она пока не знала. В голове был тяжёлый, густой туман, сквозь который не пробивалось ни одной здравой мысли. Но одно она осознавала с железной, холодной ясностью: решение она примет сама. Она уже взрослая. Ей семнадцать. Совсем скоро, осенью, будет восемнадцать. Взрослая и самостоятельная. Вот так.
Её так воспитала мать, Катерина Петровна, учительница словесности в местной школе, женщина с тихим голосом и твёрдыми принципами. «Человек, совершающий взрослые поступки, должен и ответственность нести по-взрослому, Анечка», — часто говорила она. Анна всегда кивала, понимая всё буквально. Вот теперь и будет нести. Эту ответственность. Да!
Но её сердце рвалось пополам, трещало по швам и ныло глухой, неумолимой болью. Она повторяла себе, как мантру: «Ты уже взрослая, ты уже взрослая...» Но от этих слов не становилось легче, лишь горше и страшнее.
Всё решилось за несколько минут, проведённых на окраине посёлка, у старого покосившегося сарая, где они обычно встречались с Валеркой. Валерий, загорелый, веснушчатый парень из соседнего села Заречное, что в двадцати километрах отсюда. Он приезжал к тётке на каникулы. У него были смеющиеся глаза цвета речной воды и неловкие, слишком большие руки. Он мог часами рассказывать ей о мотоцикле, который мечтал собрать из старых запчастей, а она слушала, улыбаясь, и думала, что нет на свете ничего интереснее этих планов.
Сегодня его глаза бегали из стороны в сторону. Он нервно дёргал носом, как будто почуял что-то несвежее, а по смуглым щекам поползли нездоровые красные пятна. Его ладони, когда он взял её руку, были влажными и холодными, несмотря на жару.
«Аня, слушай... — начал он, запинаясь и глотая слова. — Это... ты же понимаешь...»
«Что понимаю, Валера?» — спросила она тихо, ещё надеясь, что ошиблась, что это просто её дурацкие предчувствия.
«Ну... насчёт того... что ты говорила в прошлый раз... — Он отчаянно почесал затылок. — Это серьёзно всё. Надо подумать. Я обязательно придумаю что-нибудь!»
«Что придумаешь, Валера?» — голос её прозвучал чужим, удивительно спокойным. И в этот момент она почувствовала, как внутри что-то щёлкнуло, перемкнуло. Будто сломался тонкий стеклянный стержень, на котором держался её мир, и вместо него выросла другая, неуклюжая, но очень прочная опора. Она вдруг резко, за эти считанные секунды, повзрослела. Старше его. Старше всех своих лет.
«Знаешь, Ань, мне бежать надо, — затараторил он, избегая её взгляда. — Мне это... ещё к бабушке сходить, помочь ей... и... это... давай потом обсудим, а? Всё обсудим, я обещаю!»
Он излишне суетился, и Анна вдруг поняла всё до конца. Ясно, как божий день. Ей придётся самой. Совершенно одной. Всё делать, всё решать, всё нести.
Она ничего не сказала. Не крикнула, не заплакала, не стала упрекать. Она просто молча развернулась и пошла прочь, чувствуя, как его растерянный взгляд жжёт ей спину. Он даже не окликнул её. Не позвал. Не сделал ни шага ей вслед. Пройдя метров двадцать, она обернулась. Он уже вскочил на свой видавший виды велосипед и что есть души pedaled в противоположную сторону. Синяя клетчатая рубаха на его спине раздувалась пузырём, словно парус трусости, уносящий его прочь от её беды.
«Пусть, — прошептала она в пустоту. — И слава богу». Себе она строго-настрого запретила о нём думать. Вероятность встречи была ничтожна. Теперь он, наверное, и нос не покажет в Солнечном. Сердце всё так же ныло, но сквозь боль пробивалось странное облегчение. Хуже было бы, если бы он остался, лгал, изворачивался. Трус. Просто трус.
Дома было прохладно и пахло пирогами. Мама сегодня пекла. Анна молча, стараясь ступать неслышно, прошмыгнула в комнату, которую делила с младшей сестрой Ленкой. Та была живым воплощением любопытства, вредности и неугомонности, ябедой и плаксой, но в её восьми годах была такая бесшабашная искренность, что злиться на неё долго не получалось.
«Ма-ам! — тут же разнёсся по дому её звонкий голос. — А чего Аня спать лёг? Днём-то!»
Анна лежала на кровати, отвернувшись к стене, завешенной старенькими обоями с блёклыми ромашками.
«Мама, ма-ам! А чего Аня барыня такая, развалилась, значит, дрыхнет?»
В комнату зашла мать, вытирая руки о клетчатое кухонное полотенце. Она бросила быстрый, оценивающий взгляд на лежащую дочь, потом шуганула Ленку: «А ну брысь отсюда! Делом займись!»
«Каким делом? Чего я-то? А чего Аня лежит?» — не унималась девочка.
«Я тебе щас чёкну, чёкнутая! — пригрозила мать, но в голосе не было злости, лишь усталое раздражение.
«Да мама... почему ты меня обзываешь?» — захныкала Лена.
«Ленка, я сейчас возьму кипятильник и узнаю, почему!» — сказала Катерина Петровна уже более строго.
Ленка мигом выскочила из комнаты. Анна слышала, как её босые ноги зашуршали по полу в коридоре, потом скрипнула входная дверь. Наверное, побежала в палисадник, будет подслушивать под окном. Мать вздохнула, прикрыла окно, занавеска мягко колыхнулась, и села на край кровати. Рука её, шершавая от работы, но необыкновенно нежная, легла на лоб дочери.
«Доченька, что случилось?» — спросила она тихо.
«Ничего, мама», — ответила Анна, глядя в стену.
«Горячая какая... Плачешь, что ли?»
«Нет».
«Анечка, родная, что произошло? Обидел кто? Скажи».
«Нет, мама. Никто. Просто нет настроения. Можно я полежу? Голова раскалывается. Я посплю, а потом встану и полью грядки. Обещаю. Пожалуйста, мам...»
В её голосе прозвучала такая усталая, безоговорочная покорность, что мать лишь снова тяжело вздохнула, погладила её по волосам.
«Хорошо. Спи. Пирог с капустой оставлю».
Оставшись одна, Анна лежала неподвижно, но мысли в голове носились вихрем, сталкивались, разбивались. Она думала о Валерке отстранённо, будто о персонаже из плохого кино. Ей даже стало легче оттого, что он сбежал. Чистый, ясный поступок, не требующий расшифровки. А потом её мысли плавно, неотвратимо перетекли туда, куда она боялась их пускать. Она осторожно положила ладонь на ещё плоский, почти девичий животик.
«Не нужен нам никто, — прошептала она так тихо, что слова растворились в тишине комнаты. — Никто». Она уже знала, что там, под сердцем, живёт мальчик. Она была в этом уверена. И имя для него уже придумала — Богдан. Данный богом. Ирония судьбы была горькой, но имя казалось подходящим. «Ты не бойся никого, малыш, и ничего, — продолжала она свой беззвучный разговор. — Мамочка тебя защитит. Всё будет хорошо».
«Мамочка». Само слово вызвало горькую усмешку. Ей семнадцать. Когда родится Богдан, будет восемнадцать. Почти ровесница. Что делать дальше — она пока не придумала. Но придумает. Обязательно.
Страшнее всего было думать о реакции родителей. Отец, Павел Семёнович, человек суровый, замкнутый, с глубокими морщинами у рта и тяжёлым взглядом из-под нависших бровей. Он не пил уже много лет, но тень прошлого, тяжёлого, когда он пил и семья бегала от него, ночевала в чужих банях и стогах сена, жила под дулом его ружья, витала в доме неслышным, но ощутимым призраком. Мама всё простила. И Анна вроде бы тоже, хотя её тогда, маленькую, никто и не спрашивал. Просто однажды мама сказала: «Возвращаемся к папе». И они вернулись. Потом родилась Лена. Отец завязал, но стал угрюмым, молчаливым, целыми днями курил на крыльце и читал старые, пахнущие пылью книги. Взгляд его мог быть ледяным.
А мама... Катерина Петровна, учительница. Всю жизнь она старалась держать марку, быть безупречной. Больше всего Анна боялась позора для матери. Что скажут в школе, в посёлке? «Вот, учительница, детей чужих учит, а за своей дочерью уследить не смогла. Куда она таких детей после этого поведёт?» Эти мысли жгли изнутри стыдом и страхом.
Вечером, как ни в чём не бывало, Анна вышла поливать огород. Ритуал был привычным, почти священным. Она носила тяжёлые лейки, а Ленка крутилась рядом, как юла, подставляя под струи босые ноги, визжала и пыталась брызнуть на неё из своей маленькой леечки. На крыльце, облокотившись на перила, курил отец. Дым сизой струйкой уплывал в синеющий вечер. Мама, стоя в дверях, для вида ворчала: «Девочки, осторожнее, грядки не потопчите!» И слово «девочки», сказанное про неё, почти взрослую, и про восьмилетнюю Ленку, вызвало у Анны горькую, спрятанную глубоко внутри улыбку.
Тут прибежала Юлька, подруга с соседней улицы, закадычная с детсадовских времён. Схватила свободную лейку, стала помогать.
«Тёть Катя, дядя Паша! — крикнула она весело. — Папка с мамкой в карты играть зовут, на часик. Пойдёте?»
Мать посмотрела на отца выжидающе. Тот пожал могучими плечами, доул докурил и раздавил окурок о подошву сапога.
«А я-то что, одна останусь? — заныла тут же Лена. — Аня с Юлькой на дискотеку упрутся! Ма-а-ам!»
«Ну зачекала, Лен, сколько можно говорить!» — отмахнулась мать, но уже не так строго.
Настроение у Лены испарилось мгновенно. Она плюхнулась на траву у крыльца и принялась грязным кулаком размазывать по щекам обильные слёзы.
«Не плачь, — тихо сказала ей Анна, опускаясь рядом на корточки. — Я никуда не пойду».
Юлька замахала глазами, как семафор, умоляюще глядя на подругу, но та лишь отрицательно покачала головой.
«Аня, ты что, совсем? — зашептала Юля. — Знаешь же, мамка моя без тебя меня одну не отпустит! Ты же у нас паинька!»
«Юль, я сказала — не пойду. Всё».
«У-у-у, поня-ятно, — протянула Юлька, и в её голосе зазвучала обидная, колючая насмешка. — Опять с этим... Валерочкой своим миловаться будешь. Ты вообще в курсе, что он почти женатый? У него девушка в городе, он ещё в армии служил, когда они познакомились... Светке Милка Печёнкина, его двоюродная сестра, сама рассказывала! Так что можешь со спокойной душой идти на танцы...»
Анна застыла. Холодная волна прошла по спине. Она медленно поднялась, не глядя на подругу, и отвернулась к грядке с огурцами, принявшись поливать один и тот же куст с такой яростью, будто хотела смыть с него и с себя всю эту грязь, все эти сплетни.
Юлька постояла с минуту, молча поставила лейку на землю и ушла, хлопнув калиткой.
Вечером родители собрались к соседям. Лена, как привязанная, ходила за Аней по пятам.
«Ты точно-точно не уйдёшь?»
«Я же сказала — нет».
«Ань, а про какого Валерку Юлька говорила?» — спросила сестра, глядя на неё большими, доверчивыми глазами.
«Не знаю, Ленок. Не выдумывай. Давай лучше решим, что делать. Хочешь, почитаю тебе?»
«Честно?» — лицо Лены мгновенно просияло.
«Честно».
Сестра с визгом помчалась в комнату и вернулась, прижимая к груди потрёпанную книжку в твёрдом переплёте — «Дети капитана Гранта».
«Ладно, ложись, — сказала Анна, усаживаясь на краешек её кровати. — Прочитаю главу».
Лена уснула быстро, уткнувшись носом в подушку. Анна выключила свет, оставив лишь тусклый ночник в виде грибочка, и вышла на кухню попить воды. Тихонько скрипнула дверь. На пороге стояла Юлька, смущённая, с виноватым видом.
«Ань, прости...»
«Я же сказала — не пойду».
«Я тоже никуда не пойду. Я у мамки отпросилась, к тебе сходить. Ты прости меня... за Валерку... я всё выдумала... от злости...»
«Про какого Валерку? — спросила Анна, поднимая на подругу чистый, ясный, совершенно пустой взгляд. — Ты о чём, Юля?»
Юлька растерялась. «А... что... твои разве не знают, что ты с Валеркой встречаешься?»
«Я не понимаю, о ком ты. О каком Валерке?» — голос Анны был ровным, как стеклянная поверхность пруда.
Юлька сдалась, опустив голову. «Ладно, Аня. Извини. Зайду завтра».
Жизнь потекла своим чередом, но это было обманчивое спокойствие. Анна подала документы не на дневное отделение пединститута, как все ожидали, а на заочное. Этот разговор с матерью запомнился ей навсегда.
«Аня, в чём дело? — мать смотрела на неё, не веря своим ушам, держа в руках синюю папку с её же аттестатом. — Почему на заочное? Ты с ума сошла? У тебя же золотая медаль!»
«Я устроилась работать, мама. Санитаркой в районную больницу. Буду зарабатывать», — отвечала Анна, глядя куда-то в окно.
«Мы что, голодаем? Мы тебе в чём-то отказываем? Это что за самодеятельность? Ты... — голос Катерины Петровны дрогнул от обиды и непонимания. — Троечники поступили на бюджет, а ты... ты!»
«Мама, я сказала. Всё. Вы не хотите, чтобы я жила с вами?» — этот вопрос, холодный и отстранённый, повис в воздухе.
В разговор вмешался отец, до сих пор молча слушавший, стоя у печки. «Катя, отстань от девчонки! — рявкнул он неожиданно громко. — Голова на плечах есть? Есть. Пусть как хочет, так и делает. Самостоятельность — не порок».
Анна с благодарностью взглянула на отца. Он заступился. Но холодный ужас сковал её изнутри: а как он поведёт себя, когда узнает настоящую причину? Об этом она думать боялась. Пока — нельзя. Надо выиграть время.
Она понемногу поправлялась. Рассматривая себя в зеркале в узкой ванной, она замечала, что джинсы, всегда сидевшие на ней свободно, теперь с трудом сходятся на животе. Носила их с длинными, мешковатыми рубахами. Пока не бросалось в глаза. Хотя шёл уже пятый месяц.
С каждой получки, скромной зарплаты санитарки, она откладывала немного в заветную коробочку из-под шоколадных конфет. Надо было копить как можно больше. План был прост: скоро, когда станет совсем нельзя скрывать, она уедет к бабушке, в соседнюю область. Бабушка, мамина мама, всё поймёт. Бабушка поможет.
«Ты что-то поправляться стала, — заметила как-то Юлька, разглядывая её. — Ножки всегда спичками были, а теперь посмотри — полненькие такие. И лицо как будто округлилось». Анна понимала, что с работой пора завязывать и ехать, но всё тянула. Цеплялась за привычный уклад, за родные стены. Да и Ленка... Девочка будто чувствовала неладное. Ходила за сестрой хвостом, ни на шаг не отходила, что-то лепетала без умолку, а если Анна пыталась отгородиться, Лена взвизгивала от обиды. Они никогда ещё не были так близки.
Прошёл день рождения. Восемнадцатилетие. Анна не захотела отмечать. Говорила, что не в настроении, что устала. Приходила с работы, быстро переодевалась в старый, широкий мамин халат и замирала в комнате, делая вид, что учится. К ужину не выходила, объясняя это модной диетой. С родителями почти не виделась, они работали. А ночами, когда все спали, пробиралась на кухню и съедала всё, что находила в холодильнике: холодную картошку, хлеб, молоко прямо из пакета. Голод был звериный, неутолимый.
Когда стало ясно, что тянуть больше нельзя, что вот-вот всё станет очевидным, она решила написать заявление об увольнении. Вечером, сидя за кухонным столом под треск телевизора, она только вывела шариковой ручкой «Заявл...», как вдруг в пояснице что-то ёкнуло, потом резко, невыносимо заболело. Боль схватила её в стальные тиски, согнула пополам. Она успела лишь глухо стонать, ухватившись за край стола.
Схватки были стремительными и жестокими, видимо, от постоянного страха, от нервного напряжения, от того, что она всё время сжималась в комок, стараясь спрятать свою тайну. Ребёнок, её Богдан, решил появиться на свет намного раньше срока.
Мать вернулась домой с родительского собрания у Лены. Телефон звонил не умолкая. Какой-то знакомый голос, смеясь, поздравлял её с рождением внука.
«Какого внука? — раздражённо говорила Катерина Петровна, снимая пальто. — Что за дурацкие шутки?»
«Такого вот, — весело продолжал голос в трубке. — Ты что, мать, не видела, что девка у тебя беременная?»
«Ты что, с ума сошла, Надя? Какая беременная? Поправилась немного, с работы устаёт... — Мама медленно опустилась на пуфик в прихожей. В голове складывались пазлы: отказ от института, мешковатая одежда, усталость, замкнутость. — Надя... она же ни с кем не встречалась... — И тут её осенило. — С Валеркой... Галки Печёнкиной племянником... Ой, мамочки родные...»
«Ну?» — спросила подруга, акушерка Надежда Семёновна.
«Ой, что же делать-то, Надя...»
«Как что? Прийти в больницу и проведать дочку с внуком. Мальчишка у вас. Худенький, недоношенный, полежать им придётся».
В палате роддома пахло лекарствами и стерильной чистотой. Анна лежала, уставившись огромными, тёмными от бессонницы и потрясения глазами в белый потолок. Ко всему телу была какая-то странная, пустая ломота.
«Где мой ребёнок?» — спросила она вошедшую медсестру, едва шевеля губами.
«Он в детском отделении, слабенький ещё...»
«Принесите мне моего ребёнка!» — в её голосе впервые за многие месяцы прозвучала не просьба, а приказ. Хриплый, но непререкаемый.
«Что за шум, а драки нет?» — в дверях появилась Надежда Семёновна, полная, добродушная женщина с умными глазами.
«Тётя Надя, пусть мне ребёнка принесут!»
«Ишь ты, буянит, — улыбнулась акушерка, подходя к койке. — Лежи, лежи, Анечка, никуда твой малыш не денется. Вот скоро на кормление принесут, отдохни ты. Как назвать-то собралась?»
«Богдан», — выдохнула Анна.
«Ну, хорошее имя. Почему даже не сказала, девочка? Я бы на учёт поставила, никому бы ни слова. Эх...»
«С ним что-то... случилось?» — голос Анны сорвался на шёпот.
«Да ничего с ним не случилось! Дышит, спит, борется. И ты спи».
На следующий день к ней пришли мама и Лена. Лена пищала от восторга и нетерпения: «Где он? Ну покажи! Хочу посмотреть на племянника!» Мама стояла молча, глаза её были красными, будто она плакала всю ночь.
«Он спит, Леночка, в другом отделении, — тихо сказала Анна. — Его скоро принесут».
В этот момент в палату вошла медсестра с маленьким, завёрнутым в белое одеяльце свёртком.
«А вот и мы, мамочка, пришли кушать. О, гости!»
«Марина Викторовна, можно я маме с Леной в окно его покажу?» — попросила Анна.
«Конечно, милая, давай я покажу». Медсестра бережно поднесла свёрток к большому палаточному окну, за которым сияло осеннее солнце.
Лена, встав на цыпочки, заглянула внутрь. «Ой! — прошептала она благоговейно. — Какой маленький! Какой хорошенький! Самый красивый! Так подержать хочу! Маленький мой, я твоя тётя!»
Мать же, взглянув на внука, закрыла лицо руками, и её плечи задрожали. Анна сникла, опустила глаза. Чувство вины накрыло её с новой, сокрушительной силой.
«Так, а ну не кисни! — строго сказала медсестра, ловко управляясь одной рукой с ребёнком, а другой обнимая Анну за плечи. — Мама от радости плачет, поняла? От радости, что всё хорошо, что живы-здоровы. Всё будет хорошо». И её взгляд, обращённый к Катерине Петровне, был не укоризненным, а скорее понимающим, но твёрдым.
Мать вытерла слёзы, шагнула к кровати и обняла дочь, прижав к своему тёплому, пахнущему домом и пирогами плечу. «Аня, Анечка, доченька... ты что? Я от радости, право слово, от радости... Всё позади. Теперь мы вместе. Всё».
Мама приходила каждый день. Лена бегала в школу через больницу, чтобы хоть краем глаза увидеть племянника. Мальчик, несмотря на раннее появление, крепчал на глазах, набирал вес. Врачи обещали скоро выписать.
А вечером, на третий день, в палату вошёл отец. Он стоял в дверях, огромный и неловкий в своём лучшем пиджаке, сжимая в руках пакет с яблоками.
«Дочка... — начал он глухо. — Я... коляску купил. Синюю. С аистом на капоре».
«Что? — переспросила Анна, не веря ушам. — Папа, я не расслышала...»
«Коляску, говорю, купил. Синюю. Для внука». Он сделал шаг вперёд. «Показывай его».
Анна, руки которой дрожали, показала на боковую палату, куда только что унесли Богдана после кормления. Павел Семёнович подошёл к стеклянной перегородке, долго смотрел на крошечное личико, закутанное в пелёнки.
«Красивый, — выдохнул он наконец. — В нашу породу! Крепкий лоб». Он обернулся к дочери, и в его обычно суровых глазах было что-то неуловимо мягкое. «Ничего, дочь. Прорвёмся. Всё у нас будет».
Анна заплакала. Впервые за многие месяцы — не от страха, не от отчаяния, а от дикого, всесокрушающего облегчения. Напряжение, державшее её в железных тисках, отпустило. Она так боялась, что её выгонят, что ей некуда будет идти. Оказывается, её крепость — это не стены, которые она пыталась выстроить в одиночку. Её крепость — вот эти люди. Родители, которые не отреклись.
А сколько потом было гордости у деда! «Я теперь не один мужик в этом бабьем царстве, — говорил он, катая коляску по посёлку и важно кивая знакомым. — Мы с тобой, Богдан, теперь ого-го! Армия у нас будет!»
Конечно, посёлок гудел. Сплетни, пересуды, косые взгляды. Но постепенно и это утихло. Жизнь вошла в новую, шумную, хлопотливую колею. Анна училась заочно, родители помогали с ребёнком. Лена оказалась самоотверженной и заботливой тётей.
Прошло три года. Анна повзрослела, в её глазах появилась та самая твёрдая, спокойная сила, которая рождается только в испытаниях. Она расцвела, стала удивительной красавицей, но красота эта была не девичьей, а женственной, сдержанной. На неё заглядывались многие парни, но Анна понимала: не каждый подойдёт с серьёзными намерениями к матери-одиночке. Большинство искало лёгких отношений.
И только один не отставал. Олег, электрик с соседней улицы, тихий, основательный парень. Долго ухаживал, помогал по хозяйству, играл с Богданом, катал его на плечах. Анна строго отшивала его: «У меня ребёнок, я тебе не пара. Ищи девушку без груза». Но он не сдавался. А потом пришла его мать, Алевтина Ивановна, худая, энергичная женщина, и, присев на скамейку в палисаднике, сказала: «Аня, он у меня серьёзный, Олежка. Я его одна растила, отец нас бросил... Парень он надёжный, просто переживает, что ты его не принимаешь. Извёлся весь».
Анна сходила на свидание. Первое в своей жизни настоящее, официальное свидание. В кино. Так бывает.
Через полгода она согласилась выйти за него замуж. Скромная регистрация, застолье в доме родителей. Богдану было три с половиной года. Когда Олег, уже официально отчим, взял его на руки, мальчик уставился на него большими, как у матери, глазами.
«Ты кто?» — серьёзно спросил он.
«Я? А я теперь папа твой. Не узнал?»
«Папа?» — малыш нахмурился.
«Ну да».
Богдан подумал, потом обнял Олега за шею и заявил на всю комнату: «Ну наконец-то! Где же ты был так долго, папка? Мы с дедом уже устали одни, с этими женщинами!» Все покатились со смеху.
Годы шли. Родился ещё один мальчик, Сашка. Жили дружно, небогато, но крепко. Олег оказался золотым человеком, настоящим отцом для обоих мальчишек. Богдан рос смышлёным, крепким парнем, помощником и опорой. Он обожал деда и отчима, никогда не спрашивал о родном отце. Анна решила: когда подрастёт, сама всё расскажет.
Таинственный визит случился, когда Богдану было четырнадцать. Он возвращался с тренировки из спортзала, и у калитки его поджидал незнакомый мужчина. Неряшливый, в помятой куртке, с тусклым, нездоровым взглядом. В руках он вертел дешёвую пластиковую машинку.
«Богдан? — хрипло спросил незнакомец. — Это я... отец твой».
Богдан остановился. Он посмотрел на машинку, потом на мужчину. Ни страха, ни любопытства, лишь холодная, взрослая оценка.
«Мне мама говорила, что у меня был другой папа, но он далеко и нам не нужен», — ровно сказал парень.
«Ну вот я... вернулся. Хочу познакомиться...» — мужчина протянул игрушку.
Богдан не принял её. Он посмотрел на окна своего дома, где горел свет, где ждали его мама, отчим, брат и дед. Его крепость.
«Знаете, идите-ка вы, — тихо, но очень чётко сказал он. — Подобру-поздорову. И машинку свою заберите. Мне не надо».
Он развернулся и пошёл к дому, не оглядываясь. Незнакомец постоял, что-то пробормотал себе под нос и, пошатываясь, засеменил прочь, в сумеречную осеннюю мглу.
В доме на кухне кипел самовар. Мама резала пирог. Отец Олег что-то мастерил с младшим Сашкой. Дед читал газету.
«Богдан, а кто это был? — спросил Сашка, услышав, как хлопнула калитка.
Богдан снял куртку, повесил на крючок, сел за стол.
«Не знаю, — пожал он плечами. — Мужик какой-то».
«А что ему надо было?»
«Дорогу спрашивал. В Заречное».
«А-а-а, — кивнул Сашка, удовлетворённо откусывая кусок пирога.
«Ага», — сказал Богдан и улыбнулся матери через весь стол. Улыбкой спокойной, уверенной, как у человека, который точно знает, где его дом, его семья и его настоящая крепость. А всё остальное — просто пыль на дороге, которую сдует первым же свежим ветром.
