— Твои дети слишком шумные. Они мешают мне отдыхать, — заявила свекровь таким тоном, будто я не мать двоих живых детей, а администратор гостиницы, который забыл повесить табличку «Тишина после обеда».
Я стояла в дверях детской с мокрой тряпкой в руках — только что домыла пол на кухне, потому что после школы у нас всегда крошки, пластилин, рюкзаки, ботинки, жизнь. А она — Валентина Ивановна — лежала на раскладушке, которую мы поставили ей в гостиной, и смотрела на нас через очки так, как смотрят на неправильно воспитанных соседских щенков.
— Мам… — начал было мой муж Саша, но голос у него вышел слабый. Как у человека, который заранее знает: кто-то сейчас будет виноват. И это, конечно, не мама.
Миша с Катей замерли. Прямо как на фотографии: глаза большие, губы прикушены, и эти детские плечи, которые вдруг становятся маленькими и напряжёнными, будто ребёнок уже понял, что он — «проблема».
Мне стало так обидно, что даже не захотелось кричать. А хотелось взять этих двоих под мышки и вынести из квартиры, из этого взгляда, из этого ледяного «мешают мне отдыхать», как выносят котят из холодной воды.
— Они не шумные, — сказала я тихо. — Они просто дети. Они пришли домой. В свой дом.
Свекровь отложила телефон и вздохнула театрально, как на сцене.
— Я же не говорю, чтобы они молчали совсем. Но можно же… потише. Понимаешь, Лена, мне нужно беречь нервы. У меня давление. Я тут… как бедная родственница… и даже прилечь спокойно не могу.
Вот это «бедная родственница» она повторяла всё чаще. С каким-то сладким удовольствием. Как будто ей нравилось быть «бедной», потому что тогда можно было требовать. С тем же выражением лица, с каким некоторые люди любят слово «я же больной».
И в этот момент во мне что-то щёлкнуло.
Не «сейчас я тебя выставлю». Не «пошла вон». Нет.
А ясность.
Та самая ясность, которая приходит, когда ты долго терпишь, оправдываешь, ждёшь, что «всё наладится», и вдруг понимаешь: оно не наладится. Потому что это не ситуация. Это система. И в этой системе ты всё время уступаешь — а тебе всё время садятся на шею.
— Валентина Ивановна, — сказала я спокойно. — Давайте я напомню «бедной родственнице», как она вообще оказалась у нас.
Саша резко поднял глаза.
— Лена…
— Нет, Саша, — я повернулась к нему. — Давай без «Лена». Сколько можно?
Катя тихонько втянула воздух, Миша сжал пальцами край своей тетрадки так, что костяшки побелели.
Я подошла к столу, отодвинула стул и села. Прямо. Устало. По-взрослому. Как садятся люди, которые наконец решают: хватит.
Валентина Ивановна появилась у нас три месяца назад.
В тот день лил дождь — такой мелкий, нудный, как будто небо тоже устало жить. Я возвращалась с работы, дети были в школе, Саша — на смене. Я открыла дверь, а на площадке стояла она.
В пальто, которое видало лучшие времена, с маленькой сумкой и с лицом, на котором было написано: «Я — несчастье, принимайте меня срочно».
— Леночка… — сказала она тогда тихо. — У меня беда.
Я помню, как у меня сжалось внутри. Потому что «бедой» она называла всё: от сорванной шторы до соседки, которая не поздоровалась.
— Что случилось?
Она зашла в квартиру так, будто я уже согласилась.
— Меня затопили. Трубы. Полы вздулись. Вонь. Жить невозможно… Я думала к Нине (это сестра Саши) — но у неё муж, ты же знаешь, он… ну… не любит, когда кто-то мешает. А мне же… мне же деваться некуда.
И тут я впервые услышала от неё эту фразу — почти шёпотом:
— Я же никому не нужна, кроме сына…
Слова, которыми взрослые женщины умеют привязывать к себе сильнее любых цепей.
Саша вечером приехал взвинченный, с виноватыми глазами.
— Лена, ну ты же понимаешь… это мама. Ей правда некуда. Там ремонт. Ну месяц. Максимум.
Месяц.
Я тогда сказала: «Хорошо». Потому что что я могла сказать? «Нет, пусть ночует в подъезде»? Я же не зверь. Я же «нормальная». Я же «по-человечески».
Только вот по-человечески у нас почему-то всегда означало: за мой счёт.
Мы постелили ей в гостиной. Гостиная у нас условная: диван, телевизор, стол, стеллаж с игрушками. Квартира небольшая. Но я говорила себе: потерпим. Временно.
Первую неделю она была… даже приятной.
— Ой, какие у вас дети хорошие… — говорила она, гладя Катю по голове так, будто это не ребёнок, а котёнок. — Мишенька, иди-ка ко мне, я тебе пирожок купила.
Она готовила суп «как в детстве», рассказывала, как Саша в садике не ел манку, и всё это было вроде бы мило. Только я всё равно ловила на себе её взгляд — оценивающий, как у контролёра: чисто ли, правильно ли, достаточно ли я жена её сыну.
Потом начались мелочи.
Сначала она стала вставать рано и греметь посудой так, будто мы живём в столовой.
Потом сказала, что мои полотенца «пахнут сыростью» и перестирала их «по-нормальному».
Потом «случайно» заглянула в наш шкаф и спросила:
— Лена, а это что у тебя за таблетки?
Я даже сначала не поняла, о чём она. Оказалось — витамины.
— Витамины, — ответила я.
— А… ну ладно. А то я подумала…
И улыбнулась. Так, как улыбаются люди, которые уже придумали про тебя историю.
Потом она стала давать детям «советы».
— Катя, не бегай. Девочки так не бегают.
— Миша, ты что, плачешь? Мужики не плачут.
Я одёргивала мягко:
— Валентина Ивановна, не надо. У нас так не принято.
Она делала вид, что не слышит.
И Саша — мой родной, любимый, человек, за которого я вышла замуж, — всё чаще говорил фразу, которую я теперь ненавижу:
— Лена, не придирайся. Она же мама.
Вторая неделя была про тишину.
Свекровь начала «отдыхать». Причём отдыхать она стала строго в то время, когда дети приходили из школы.
— Мне нужен дневной сон, — заявила она. — Я пожилой человек.
Хотя ей было шестьдесят два. Не девяносто. И до переезда к нам она каким-то образом жила без дневного сна. Даже ходила на рынок, ругалась с продавцами, ездила к подруге на дачу.
Но у нас — ей вдруг понадобился дневной сон. Как инструмент.
— Дети, тихо! — шипела она, когда Миша смеялся над мультиком.
— Дети, не хлопайте дверями!
— Дети, не ходите туда-сюда!
И постепенно в квартире стало… неуютно.
Дети стали говорить шёпотом. Катя перестала петь, хотя раньше пела всё время — даже когда чистила зубы. Миша начал сидеть в комнате и играть в телефон, потому что «так тихо».
Однажды Катя спросила меня на кухне:
— Мам… а бабушка нас не любит?
Я тогда почувствовала, как сердце сжалось.
— Любит, — соврала я. Потому что что я могла сказать? «Она любит власть»?
На третьей неделе свекровь перешла к главному.
К тому, что в итоге и прозвучало сегодня:
— Твои дети шумные. Они мешают мне отдыхать.
Но до этого была ещё одна фраза. Тоже «случайная».
Мы ужинали. Дети спорили из-за последнего кусочка курицы, я смеялась, Саша листал телефон, а Валентина Ивановна вдруг сказала:
— Лена, а ты вообще когда собираешься заняться воспитанием? Они у тебя… как без отца растут.
Я замерла с вилкой.
— Они растут с отцом, — сказала я. — Саша сидит рядом.
Саша поднял глаза.
— Мам, ну…
— Я не тебе, — перебила она. — Я ей. Ты же понимаешь… ты на работе, а она… ну… женщина должна держать дом.
«Женщина должна». Её любимое.
И в какой-то момент я поняла: она не просто «пожить приехала».
Она приехала поставить всё на свои места.
Где её сын — главный мужчина. Где она — главная женщина. Где я — обслуживающий персонал, который должен молча принимать правила.
Только вот дом был не её.
И дети — не её.
И терпение моё — тоже не бесконечное.
Я много раз хотела поговорить.
С Сашей. С ней. С собой.
Но каждый раз что-то останавливало.
То дети рядом. То поздно. То Саша устал. То мне казалось: «Ну ещё неделька — и она съедет». То мне просто не хотелось скандала.
Потому что я из тех людей, кто сначала терпит. До последнего.
А потом — раз.
И ты уже не «терплю». Ты уже «всё».
И вот сегодня было «всё».
Потому что когда взрослый человек говорит детям: «Вы мешаете мне отдыхать», он не про отдых. Он про то, что они — лишние.
А я не позволю никому делать моих детей лишними.
— Напоминай, — сказала Валентина Ивановна, откинувшись на подушку. — Только без истерик. Дети же слышат.
Вот это было особенно красиво. Сначала она унижает детей, а потом делает вид, что защищает их от моей реакции.
Я кивнула.
— Дети слышат, да. Пусть слышат. Пусть знают, что их мама умеет защищать.
Саша дёрнулся:
— Лена…
— Саша, — сказала я, не повышая голоса. — Я три месяца молчала. Теперь твоя очередь — послушать.
Я посмотрела на свекровь.
— Вы пришли к нам «на месяц», потому что вас «затопили», и «жить невозможно». Мы вас приютили. Я не спрашивала у вас отчёты, не спрашивала, сколько стоит ремонт, не спрашивала, почему вы не сняли комнату. Я просто пустила. Из жалости. Потому что вы плакали на площадке и говорили, что никому не нужны.
Свекровь поджала губы.
— И что? Это правда.
— Правда? — я наклонилась чуть вперёд. — Тогда объясните мне, почему «бедная родственница» каждую неделю ездит к Нине и возит ей пакеты с продуктами? Почему у «бедной родственницы» новый телефон, который стоит как мой месячный платеж по ипотеке? Почему у «бедной родственницы» появилась новая куртка? И почему «бедная родственница» вчера по телефону сказала: «Пусть Лена потерпит, ей полезно»?
Саша резко повернул голову:
— Что?..
Валентина Ивановна моргнула. На секунду — совсем чуть-чуть — она растерялась. И это была единственная настоящая эмоция за весь вечер.
Потом лицо снова стало гладким.
— Ты подслушивала? — спросила она холодно.
— Я услышала, — поправила я. — Потому что вы говорили в гостиной. В моём доме. Где дети ходят мимо, между делом, в тапочках. И да, я услышала.
Саша шагнул ближе.
— Мам… ты правда так сказала?
Свекровь сделала обиженное лицо.
— Я сказала в сердцах. Потому что мне тяжело. Я не молодая. Мне нужно спокойствие.
— Спокойствие вам нужно не потому, что вы не молодая, — сказала я. — А потому что вы хотите, чтобы здесь было так, как вы решили. Чтобы дети ходили на цыпочках. Чтобы я молчала. Чтобы Саша выбирал вас. И чтобы вы при этом оставались «бедной родственницей», которой все должны.
Она поднялась с раскладушки. Медленно. Грозно.
— Лена, ты себе позволяешь…
— Я позволяю себе защищать свой дом, — перебила я. — И своих детей. А ещё — я позволяю себе не быть дурой.
Я встала тоже. Мы оказались напротив друг друга, и в этот момент я впервые увидела её без роли.
Не «мама Саши». Не «старшая женщина». Не «бедная родственница».
Просто женщину, которая привыкла управлять. И которая вдруг столкнулась с тем, что её управление больше не работает.
— Ты думаешь, я просто так к вам пришла? — выплюнула она. — Я мать. Я имею право!
— На что? — спросила я. — На ключи? На тишину? На то, чтобы моих детей делали лишними?
Саша стоял между нами, но не вмешивался. Он всегда так делал: зависал. Как будто его выключали, когда надо быть взрослым.
— Мама, — сказал он наконец, — ну… Лена права. Дети не виноваты.
И в этот момент Валентина Ивановна повернулась к нему — и я увидела, как у неё меняется взгляд.
Не на меня. На него.
Тот самый взгляд, которым управляют.
— Значит, ты против матери? — тихо спросила она. — Хорошо. Я поняла.
Она сказала это так, будто он только что предал Родину.
Саша побледнел.
— Мам, ну не так…
И я поняла: она сейчас сделает то, что всегда делала. Включит чувство вины. И он поплывёт.
Я не дала.
— Валентина Ивановна, — сказала я. — Давайте договоримся просто. Либо вы живёте у нас и уважаете правила нашего дома. Дети — дети. Они смеются, бегают, разговаривают. Это нормально. Либо вы собираете вещи и едете туда, где вам тихо.
— И куда это? — прищурилась она.
Я посмотрела ей прямо в глаза.
— Например, в вашу квартиру.
Свекровь замерла.
— В мою?..
— Да, — сказала я. — В ту самую, которая «затоплена» и «жить невозможно». Потому что знаете… я сегодня утром встретила у подъезда вашего соседа. Он сказал: «О, Валентина Ивановна, вы опять у детей? А я думал, вы на время квартирантов пустили — молодая пара заехала, хорошие такие».
Тишина стала такой, что я услышала, как Катя сглотнула.
Саша медленно повернулся к матери.
— Мам… какие квартиранты?..
Свекровь сделала шаг назад. Потом ещё.
— Это… — начала она, но уже не так уверенно. — Это не ваше дело. Я… я решила, что пока поживу у вас. А квартиру… да, сдаю. Мне же надо на ремонт! На лекарства! На жизнь!
— На жизнь, — повторила я. — И на пакеты для Нины. И на новый телефон. И на то, чтобы быть «бедной родственницей», которой все должны.
Саша открыл рот.
— Мам… ты… ты нам врала?
И вот тут она взорвалась.
— Я не врала! Я выбирала, как лучше! — закричала она, и голос у неё стал совсем не «бедной родственницы». Голос стал хозяйский. — Я имею право распоряжаться своей квартирой! А вы… вы должны помогать! Потому что я мать! Потому что я вас растила!
— Вы растили сына, — сказала я. — А я растила этих детей. И я не позволю, чтобы вы превращали их дом в санаторий для вашего самолюбия.
Катя тихо сказала:
— Мам…
Я повернулась, увидела её лицо — испуганное, мокрое. И всё внутри снова сжалось.
Я подошла к детям, притянула их к себе.
— Всё хорошо, — сказала я. — Всё хорошо.
И добавила уже громче:
— Валентина Ивановна, у вас есть час. Собрать вещи. Мы вызовем такси. И вы поедете туда, где вам тихо.
Саша сделал шаг ко мне.
— Лена… подожди… ну это же мама…
Я посмотрела на него. Долго.
— Саша, — сказала я очень тихо. — А это — мои дети. И я — их мама. И знаешь, чем мы отличаемся? Я выбираю их. Всегда. А ты… ты всё время выбираешь, чтобы мама не обиделась. Даже если для этого надо сделать виноватыми детей.
Он стоял, как будто его ударили.
Свекровь уже собирала сумку — резко, громко, нарочито. Чтобы все видели: «меня выгнали». Чтобы потом можно было рассказывать.
— Вот так, значит, да? — говорила она сквозь зубы. — Я к вам по-человечески, а вы… вы меня на улицу. При детях. Позор.
— Позор — это делать детей лишними, — сказала я. — А такси мы вам вызовем. На улицу вас никто не выкидывает. Вы просто едете домой.
Она подхватила сумку.
— Я это не забуду, — бросила она Саше, и в голосе опять включилась кнопка «вина». — Ты тоже.
Саша дернулся.
— Мам…
Я подняла ладонь.
— Всё.
И в этот момент в коридоре зазвенел звонок такси — я действительно вызвала. Потому что я знала: если сейчас дать ей остаться «на ночь», завтра будет «на недельку», а потом снова «бедная родственница» и «шумные дети».
Она ушла. Хлопнула дверью. Сильно.
В квартире стало тихо.
Так тихо, что даже страшно.
Катя всхлипнула и уткнулась мне в живот. Миша молчал, но я чувствовала, как он дрожит.
Саша стоял посреди коридора, будто не понимал, что делать руками.
— Ты… ты могла мягче, — сказал он наконец.
Я повернулась к нему.
— Могла, — кивнула я. — Только мягче я уже была три месяца. И знаешь, что получилось? Твои дети стали бояться смеяться у себя дома.
Он опустил голову.
— Она же мама…
— А я кто? — спросила я. — А дети кто? Саша, у нас семья — или филиал маминого характера?
Он молчал.
И это молчание было как открытая дверь: туда можно было выйти. Или остаться.
Я погладила Катю по волосам, посмотрела на Мишу.
— Идите в комнату, — сказала я. — Посидите. Я сейчас приду.
Они ушли.
Я осталась с Сашей в коридоре.
Он поднял на меня глаза — растерянные, уставшие.
— Что теперь? — спросил он.
Я вздохнула.
— Теперь ты решаешь, — сказала я. — Ты муж. Или ты сын. Потому что одновременно, как видишь, не получается.
Он хотел что-то сказать, но не сказал.
А я стояла и думала: сколько женщин вот так «приютили из жалости» — и потом годами жили в чужих правилах, потому что «мать же», «родня же», «не выгонять же».
И сколько детей потом вырастают с ощущением, что им нельзя быть громкими.
Что им нельзя быть живыми.
Я не хочу, чтобы мои дети так жили.
И вот вопрос… только честно.
Если бы вы оказались на моём месте — вы бы выдержали «бедную родственницу» ради мира в семье? Или тоже напомнили бы ей, кто в этом доме хозяин — и почему хозяева здесь вообще-то дети?