Поезд "Сапсан" мягко тронулся с Ленинградского вокзала, оставляя позади предновогоднюю суету Москвы. За окном мелькали серые платформы, припорошенные грязным снегом, а в моем телефоне разрывался WhatsApp. Сообщения сыпались одно за другим, как конфетти из хлопушки, только вместо праздничного настроения они несли яд.
"Ты с ума сошла? Новый год — семейный праздник!" — это от мамы, которая всю жизнь учила меня терпеть, молчать и "не выносить сор из избы".
"Лена, одумайся. Дети плачут, Андрей не знает, как включить стиральную машину. Ты же мать! Мать не бросает детей!" — свекровь, Ирина Павловна, которая вырастила идеального сына и не понимала, почему я не могу быть благодарной за такое счастье.
"Ленка, ну ты даешь. Я бы никогда не смогла бросить своих крошек. Эгоистка ты, конечно, но смелая," — подруга детства Оксана, с плохо скрываемым осуждением и тайным восхищением.
Я выключила телефон. Экран погас, и в темном стекле отразилось мое лицо: бледное, с глубокими тенями под глазами, которые не мог скрыть даже дорогой консилер. Мне тридцать пять, но выгляжу я на все сорок пять. Волосы, когда-то густые и блестящие, теперь тусклые и ломкие. Руки дрожат. Я похудела на двенадцать килограммов за последний год, но не от диеты — от стресса.
В руках я сжимала билет до Сочи и бронь в отеле "Рэдиссон", где меня ждал номер с видом на море и — о боже, неужели это правда? — одиночество. Тишина. Отсутствие контроля.
Все они думали, что я монстр. "Плохая мать", бросившая двоих ангелочков — восьмилетнего Мишу и пятилетнюю Соню — и идеального мужа Андрея ради спа-процедур и шампанского. Со стороны это выглядело как каприз зажравшейся домохозяйки. Андрей — успешный архитектор, партнер в престижном бюро, мы живем в трехэтажном таунхаусе в элитном поселке Подмосковья, у меня есть машина BMW X5 (правда, на его имени), домработница Зоя приходит раз в неделю убираться. Живи и радуйся. Что еще нужно женщине для счастья?
Но никто из них не знал, что происходило сегодня утром. Никто не знал, что происходило последние десять лет.
31 декабря началось как обычно. Я встала в шесть утра, не включая свет, чтобы не разбудить Андрея. Он ненавидел, когда его будили раньше времени. Последний раз, когда это случилось, он три дня не разговаривал со мной, а потом сказал, что я "саботирую его карьеру, лишая сна".
Я спустилась на кухню и начала замешивать тесто для фирменного мясного пирога. Андрей любил, чтобы корочка была определенной толщины — ровно четыре миллиметра, не больше, не меньше — а начинка состояла из трех видов мяса: говядины, свинины и курицы в пропорции 2:2:1. Если что-то было не так, он не кричал. Андрей никогда не кричал.
Он просто отодвигал тарелку с выражением вселенской скорби на красивом лице и говорил тихо, почти шепотом, так, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать:
— Леночка, я же просил. Видимо, тебе сложно запомнить такую мелочь. Я понимаю, ты устаешь, сидя дома, пока я обеспечиваю семью. Ничего, я поем хлеба. Не переживай за меня.
И это молчаливое разочарование, эта ледяная вежливость были хуже любых побоев. Они въедались под кожу, заставляя чувствовать себя ничтожеством, которое не может справиться с простейшей задачей — накормить мужа.
В семь утра проснулись дети. Миша сразу начал ныть, что не хочет надевать праздничную рубашку с галстуком-бабочкой, она "душит" и "колется". Соня, сонная и капризная, опрокинула чашку с какао на белую льняную скатерть, которую я гладила час вчера вечером. Коричневое пятно расползлось по ткани, как кровь.
Я метнулась за тряпкой, сердце колотилось. Скатерть испорчена. Гости придут через несколько часов. Андрей увидит. Он расстроится. Он скажет, что я не умею контролировать детей.
В этот момент на кухню вошел Андрей. Он был в идеально выглаженных серых брюках и белой рубашке, пах дорогим парфюмом Creed Aventus. Волосы уложены, борода подстрижена. Картинка из глянцевого журнала.
Его взгляд скользнул по какао на скатерти, по плачущей Соне, по Мише, который сидел в пижаме и дергал ногой, по мне — с растрепанными волосами, в старом халате.
— Лена, — его голос был ровным, холодным, как лезвие скальпеля. — Почему здесь грязно? Почему дети не одеты? Почему они орут? У нас гости через шесть часов. Двенадцать человек. Моя мама, твоя мама, Сергей с Юлей, Кондратьевы. Ты опять не справляешься?
Я замерла с мокрой тряпкой в руках. Вода стекала на пол. Внутри что-то щелкнуло. Тонкая, натянутая до предела струна, на которой держались последние десять лет моей жизни, лопнула с оглушительным звоном, который слышала только я.
— Я справляюсь, — прошептала я, глядя в пол.
— Не похоже, — он брезгливо перешагнул через лужу какао, как будто это была разлагающаяся крыса. — Ты стала небрежной. Рассеянной. Я много работаю, обеспечиваю вам эту жизнь, этот дом, эту машину, эту еду, а ты не можешь даже организовать простое семейное утро?
Десять лет. Десять лет тонкого, изощренного газлайтинга, манипуляций и тотального контроля, замаскированного под заботу.
"Тебе не стоит носить это платье, оно тебя полнит, я забочусь о твоем имидже, мне не все равно, как выглядит моя жена".
"Зачем тебе работать дизайнером? Твоя зарплата будет смешной, сорок тысяч в месяц, это меньше, чем я трачу на бензин. Лучше занимайся домом и детьми, я же все оплачиваю, ты ни в чем не нуждаешься".
"Ты нервная, тебе кажется. Я никогда тебя не унижал. Никто тебя не обижал. Ты все выдумываешь, тебе нужно к психиатру".
Я превратилась в тень. В функцию. В обслуживающий персонал для его раздутого эго. В красивую куклу, которую выводят на праздники и прячут обратно в коробку.
Но самое страшное было не это. Самое страшное началось полгода назад, когда я заметила, как мой восьмилетний сын Миша начал копировать интонации отца.
— Мама, ты опять забыла купить мои любимые хлопья Nesquik? — спросил он тогда, за завтраком, так же брезгливо поджимая губы, как Андрей. — Ты совсем ничего не помнишь? Папа прав, ты рассеянная.
Я тогда посмотрела на Андрея. Он сидел за газетой и улыбался. Довольный. Он создавал свою копию. Он воспитывал нового тирана.
И я поняла: если я не уйду сейчас, Миша вырастет таким же. А Соня будет искать себе мужа-деспота, потому что это единственная модель отношений, которую она видела.
Я подняла глаза на Андрея. Он стоял у окна, проверяя почту на телефоне, красивый, успешный, абсолютно чужой.
— Андрей, — сказала я громче. Голос прозвучал неожиданно твердо. — Я уезжаю.
Он даже не обернулся.
— Куда ты уезжаешь? В магазин за скатертью? Список покупок на холодильнике, я написал вчера.
— Нет. Я уезжаю совсем. На неделю. В Сочи. Одна.
Он наконец повернулся. На его лице не было страха или удивления, только легкая, снисходительная улыбка человека, наблюдающего за капризами ребенка.
— Лена, не начинай с утра. У тебя опять истерика? Выпей успокоительное, я положил твой афобазол в аптечку. Какой Сочи? У нас Новый год. Гости. Мои родители приедут из Питера специально. Ты не можешь их подвести.
— Я купила билет вчера вечером, — соврала я. На самом деле я купила билет три часа назад, пока сидела в ванной, закрывшись на защелку, дрожа, пока Андрей спал. — Чемодан собран. Он стоит в прихожей.
Андрей рассмеялся. Это был смех человека, который абсолютно уверен в своей власти. Смех кукловода, дергающего за ниточки.
— Ну иди. Иди, попробуй. Кому ты там нужна? Ты даже такси сама вызвать не сможешь, у тебя Uber привязан к моей карте, я же контролирую расходы. Ты забыла?
— Я открыла свой счет месяц назад, — мой голос дрожал, но ноги сами несли меня к прихожей. — В Тинькофф-банке. Я переводила туда деньги с продажи своих картин. Я продавала иллюстрации через биржу фриланса. Под псевдонимом.
Да, я рисовала. Тайком, по ночам, когда все спали. Детские иллюстрации, открытки, логотипы. Продавала через интернет. За два года накопила сто тысяч рублей. Андрей не знал. Он думал, я "занимаюсь ерундой" в своем альбоме.
Лицо Андрея изменилось. Уверенность, снисходительная улыбка — все испарилось. На их место пришла ярость. Та самая холодная ярость, от которой стынет кровь в жилах.
Он шагнул ко мне быстро, схватил за локоть. Пальцы впились в кожу.
— Ты никуда не пойдешь, — прошипел он. — Ты останешься здесь и будешь матерью своим детям, понимаешь? Ты не посмеешь опозорить меня перед моей семьей, перед друзьями. Что они подумают? Что я не могу контролировать собственную жену?
— Пусти, — сказала я. — Или я закричу так, что прибегут соседи. А ты знаешь, Марина и Олег из соседнего дома — те еще сплетники. Идеальный архитектор Андрей Соколов бьет жену в новогоднее утро? Как это отразится на твоей репутации?
Он отдернул руку, словно обжегся. Для Андрея репутация была важнее всего на свете. Важнее меня, важнее любви, важнее детей. Репутация — это его бренд, его капитал.
— Вали, — выплюнул он. Лицо исказилось от ненависти. — Вали, курва. Но не думай, что вернешься. Детей ты больше не увидишь. Я найду лучших адвокатов. Я сделаю так, что тебя признают невменяемой. У меня есть связи, деньги. У тебя — ничего. Ты проиграла.
Я накинула пальто, схватила чемодан и выскочила за дверь, не попрощавшись с детьми. Если бы я зашла в детскую, я бы осталась. Я знала это. Если бы я увидела заплаканное лицо Сони, услышала "Мама, не уходи", я бы сломалась.
Я трусиха. Я бежала, оставляя их с ним на целую неделю. Но я знала: если я сейчас не уеду, если не соберу силы, если не найду помощь — я просто выйду в окно. А мертвая мать им точно не поможет.
Поезд набирал скорость. Пейзаж за окном сменился густым зимним лесом. Голые березы, ели под снегом, маленькие станции. Я наконец-то выдохнула полной грудью. Впервые за десять лет я дышала воздухом, в котором не было примеси страха, контроля, осуждения.
Но чувство вины, тяжелое и липкое, уже начало сжимать горло. Я бросила их. Я оставила своих детей с психопатом в Новый год. Какая же я мать?
Я достала блокнот в кожаной обложке, подарок от Андрея на прошлую годовщину свадьбы. Ирония. На первой странице было написано моим почерком: "План спасения".
Пункт первый: "Уехать и не сломаться". Я поставила дрожащую галочку.
Пункт второй: "Найти адвоката Анну Сергеевну Крылову".
Я не просто сбежала на курорт отдыхать. Я поехала на войну. В Сочи жила моя единственная надежда — Анна Сергеевна, жесткий, циничный адвокат по семейным делам, которая когда-то училась в институте с моим покойным отцом. Она специализировалась на сложных разводах с насилием. Я писала ей три дня подряд, но она не отвечала. Тогда я решила ехать лично.
Телефон снова пискнул. Последнее сообщение перед тем, как я заблокирую все контакты. Это был Андрей.
Текст: "Дети спрашивают, где мама. Я сказал им правду: мама устала от них и уехала отдыхать одна, потому что они ей надоели. Соня плачет, не ест. Миша злится на тебя. Поздравляю, ты разрушила им праздник. С Новым годом, тварь."
Я сжала зубы так сильно, что заболела челюсть, и заблокировала его номер. Потом заблокировала свекровь, маму, всех. Выключила телефон.
Поезд нес меня на юг, к морю, к надежде. Но в моей душе начиналась настоящая полярная зима.
Отель "Рэдиссон" встретил меня оглушительной роскошью и запахом хвои с корицей. В холле стояла огромная елка высотой метров пять, украшенная золотыми и красными шарами размером с человеческую голову, гирляндами, светящимися оленями. Играл джаз, сновали нарядные люди. Женщины в вечерних платьях с открытыми плечами, мужчины в смокингах, счастливые дети с огромными подарками в блестящей упаковке. Новогодняя сказка.
Я чувствовала себя инопланетянином в своих помятых джинсах и старом свитере, с размазанной тушью под глазами и красными веками.
На ресепшене девушка лет двадцати с идеальной улыбкой и накладными ресницами протянула мне ключ-карту.
— С наступающим, Елена Викторовна! У нас сегодня гала-ужин в главном ресторане "Панорама", начало в десять вечера. Живая музыка, фуршет, фейерверк в полночь с террасы. Вас записать?
— Нет, спасибо, — пробормотала я. — Я буду спать.
Она кивнула, но в глазах мелькнуло сочувствие. Наверное, она видела много таких женщин — сбежавших от чего-то, прячущихся в дорогих отелях от собственной жизни.
Номер был на седьмом этаже. Прекрасный. Огромная кровать king-size с белоснежным постельным бельем, панорамное окно во всю стену с видом на черное, штормовое море. Волны разбивались о волнорезы с яростью. Небо затянуто тучами. Дождь барабанил по стеклу.
Я бросила чемодан у двери и подошла к окну. Прижалась лбом к холодному стеклу. Где-то там, за тысячу километров отсюда, мои дети сейчас что делают? Плачут? Или Андрей уже включил им мультики, накормил пиццей из доставки и сказал, что так веселее без мамы?
Я открыла мини-бар, достала маленькую бутылочку шампанского "Советское". Самое простое, дешевое. Открыла с громким хлопком. Белая пена потекла по пальцам, капая на ковер. Я пила прямо из горла, глядя на темное море за окном, на огни города, размытые дождем.
Привкус был кислым. Пузырьки щипали язык.
Резкий звонок в дверь заставил меня вздрогнуть так, что я едва не выронила бутылку. Я никого не ждала. Сердце бешено заколотилось. Андрей? Он не мог так быстро найти меня. Или мог?
Паранойя, взращенная годами жизни с манипулятором, подняла свою уродливую голову. Я на цыпочках, задерживая дыхание, подошла к двери и посмотрела в глазок.
Там стояла женщина лет шестидесяти, с короткой стрижкой, резкими чертами лица, в кожаной куртке и с огромной сумкой через плечо. Анна Сергеевна Крылова.
Я распахнула дверь.
— Как вы меня нашли?
Она окинула меня оценивающим взглядом — от растрепанных волос до дрожащих рук.
— Ты писала мне на почту с адреса этого отеля, когда бронировала номер. В поле "От кого" светилось "radisson-sochi.com". Я умею читать заголовки писем, Лена, — она вошла в номер по-хозяйски, не спрашивая разрешения. Сняла мокрую от дождя куртку, повесила на спинку стула. — И я не беру трубку, когда работаю над делами. Но раз уж ты притащилась сюда 31 декабря одна, значит, дело дрянь. Наливай еще.
Я растерянно моргнула и достала еще одну бутылочку из мини-бара. Руки дрожали.
Анна Сергеевна села в кресло у окна, закурила тонкую черную сигарету (хотя в номере курить было строго запрещено, я не посмела возразить).
— Рассказывай. Быстро. Только без соплей и "он же хороший, просто устал". Факты. Имущество на кого оформлено? Общие счета? Есть доказательства насилия?
Я начала рассказывать. Сначала сбивчиво, потом все подробнее. О том, как Андрей постепенно, год за годом, отрезал меня от друзей ("они плохо на тебя влияют, завидуют нашей семье"). Как контролировал каждый рубль расходов, требуя отчет и чеки. Как унижал словесно, но так тонко, так интеллигентно, что никто никогда не замечал. Как на людях изображал любящего мужа, а дома превращался в холодного судью, оценивающего каждый мой шаг.
Как он настраивал детей против меня, представляя маму "глупой", "неумехой", "истеричкой", "забывчивой". Как Миша начал повторять его фразы.
— Записи есть? — резко перебила меня Анна Сергеевна, выпуская дым в сторону окна.
— Да. Аудиозаписи. Я начала записывать наши разговоры на диктофон полгода назад, когда поняла, что схожу с ума. Мне казалось, что я все выдумываю. Хотела послушать потом, проверить себя.
— Где хранишь?
— В облаке Google. И есть копия на флешке, она вшита в подкладку моей сумки. Внутренний карман.
Анна Сергеевна впервые посмотрела на меня с уважением, даже с удивлением.
— Недурно. Значит, не совсем овощ. А то я думала, ты очередная рыдающая жертва, которая завтра побежит обратно, потому что "он позвонил, извинился, обещал исправиться, я же его люблю".
— Я не вернусь, — твердо сказала я. — Никогда. Он сказал детям, что я их бросила. Что они мне надоели. Он использовал их как оружие. Он перешел последнюю черту.
Она кивнула, затушила сигарету в пустой кофейной чашке и выпила шампанское залпом.
— Слушай расклад. Твой Андрей — типичный нарцисс с садистскими наклонностями. Такие не бьют кулаками, они бьют словами, контролем, газлайтингом. В суде он будет идеальным свидетелем. Характеристики с работы — "золотой сотрудник". Соседи — "прекрасная семья". Органы опеки посмотрят на ваш дом, твою BMW, его доход — и встанут на его сторону. Ты — безработная домохозяйка, сбежавшая в Новый год. Кукушка, предавшая детей. Картина маслом для любого судьи.
У меня внутри все похолодело, провалилось куда-то вниз.
— Значит, у меня нет шансов?
— Шансы есть всегда, если бить первым и бить больно. У нас есть аудиозаписи. Это хороший козырь. Но нам нужно больше. Видео. Свидетели. Нам нужно, чтобы он ошибся. Чтобы он показал свое истинное лицо не только тебе, но и посторонним людям.
— Как это сделать?
Анна прищурилась, глядя на меня.
— Сейчас он в ярости. Он не ожидал твоего бунта. Его идеальный план праздника рухнул. Он привык к твоей покорности. Сейчас он зол, но еще уверен, что ты сломаешься первой. Что ты позвонишь с извинениями и приползешь обратно. Не звони. Выключи телефон и не включай до 2 января. Пусть поварится в собственном соку. Пусть его "идеальный Новый год" превратится в ад, потому что ему самому придется развлекать гостей, готовить, следить за детьми, убирать блевотину, если Соня переест конфет. Он не справится. Он сорвется. И вот тут мы должны быть готовы зафиксировать.
— Как зафиксировать, если я здесь?
Она достала из своей огромной сумки папку с документами и маленькую коробочку.
— Здесь договор на юридическое сопровождение. Подпиши. Аванс пятьдесят тысяч, остальное после суда. Твой отец был хорошим человеком, он однажды спас меня от тюрьмы по глупому делу. Считай, я возвращаю долг. А это, — она открыла коробочку, там лежала крошечная камера и какая-то кнопка, — это твоя страховка. Если он приедет сюда — а он приедет, таким как он не терпят потери контроля, — камера все запишет. А кнопка — тревожная. Нажмешь — охрана отеля прибежит за две минуты.
Я молча подписала договор. Анна спрятала его в сумку, а камеру установила на книжную полку, замаскировав между томиками.
— Запомни, Лена: это будет грязно. Он будет поливать тебя дерьмом везде — в интернете, среди друзей, в суде. Ты станешь "худшей матерью страны" в глазах общественности. Ты готова пройти через этот ад ради того, чтобы в итоге забрать детей?
— Я уже прошла через ад, — тихо ответила я. — Последние десять лет. Мне плевать на чужое мнение. Я хочу только одного: чтобы Миша перестал смотреть на меня глазами отца. Чтобы Соня не искала себе такого же мужа.
Анна Сергеевна кивнула, встала, накинула куртку.
— Тогда не сдавайся. И не пей много, нужна ясная голова.
Она ушла за полчаса до полуночи, оставив мне четкий план действий и странное, непривычное чувство — не одиночества, а спокойствия. Я впервые за годы не была одна в своей борьбе.
Я осталась одна в номере. Включила телевизор без звука. На экране президент произносил традиционное обращение на фоне Кремля. Я налила себе еще шампанского, уже третью бутылку.
Ровно в 00:00 за окном начали взрываться салюты. Небо расцвело огнями — красными, золотыми, зелеными, синими. Грохот доносился даже через толстое стекло. Я стояла у окна, прижав ладонь к стеклу, и плакала. Не от жалости к себе, а от боли за своих детей.
"С Новым годом, мои родные, — шептала я в стекло. — Мама не бросила вас. Мама не предала. Мама ушла за оружием. Мама вернется. И заберет вас оттуда".
Вдруг дверь номера открылась. Я даже не услышала, как вставили карту. Не заперла? Забыла после ухода Анны?
На пороге стоял Андрей.
Мое сердце остановилось, потом забилось бешено. Он нашел меня. Как?
Он стоял в дверях в своем сером пальто, идеально выбритый, но с безумными глазами. В руках огромный букет из ста роз. Красных. Мои "любимые" (на самом деле я их ненавидела, но когда-то на первом свидании соврала, что люблю).
— Думала, сбежишь от меня? — он улыбался той самой улыбкой, от которой хотелось забиться в угол, свернуться калачиком и исчезнуть. — Я отследил геолокацию твоего телефона до того, как ты его выключила, глупышка. Показывало Сочи, центр. Отель "Рэдиссон" — первое, что пришло в голову. Администратор подтвердила, что Елена Соколова зарегистрировалась. Самолет быстрее поезда. За три часа долетел.
Он вошел в номер, закрыл дверь и щелкнул замком изнутри. Бросил цветы на пол.
— Ты испортила мне праздник, Лена. Гости приехали — пришлось врать, что у тебя внезапно умерла тетя и ты уехала на похороны. Мама Ира злится. Дети плачут. Пирога не было, я купил готовый, и все поняли, что что-то не так. А ты здесь бухаешь?
Его голос был мягким, вкрадчивым, почти ласковым. Но в глазах была пустота. Черная, холодная пустота.
— Я приехал забрать тебя. Собирайся. Мы едем домой. Сейчас же. Самолет в семь утра.
— Нет, — сказала я. Голос предательски дрогнул, но я стояла.
— Лена, — он шагнул ко мне медленно, как хищник. — Не зли меня. Я простил тебе эту истерику. Эту выходку. Я великодушен. Я понимаю, ты устала. Ты перенапряглась. Это гормоны, возраст, климакс, наверное. Поедем, я запишу тебя к хорошему психотерапевту. Мы решим эту проблему.
Я попятилась к балконной двери.
— Я не поеду. Я подаю на развод. Завтра. И на опеку над детьми.
Лицо Андрея исказилось. Красивая маска слетела мгновенно, как отвалившаяся штукатурка. Под ней был монстр.
— Какой развод?! — завопил он, и я впервые услышала его настоящий голос — хриплый, животный. — Ты — ничтожество! Ты никто без меня! Ты сдохнешь под забором! Я уничтожу тебя! Я отберу детей! Я запру тебя в психушке, и ключ выброшу! Ты больше никогда их не увидишь!
Он замахнулся, и я инстинктивно закрыла лицо руками.
И в этот момент я краем глаза увидела крошечный красный огонек на книжной полке. Камера Анны. Она работала. Она снимала это.
Андрей ударил меня по лицу открытой ладонью. Голова дернулась в сторону, во рту появился привкус крови. Я упала, ударившись головой о тяжелую металлическую ножку кресла. Боль. Темные пятна перед глазами.
— Вставай! — ревел он, как раненое животное, пиная меня в бок ботинком. — Вставай, тварь! Собирайся!
Я нащупала в кармане джинсов тревожную кнопку. Нажала.
Через минуту (которая казалась вечностью) раздался грохот. Дверь буквально вышибли. Влетели двое охранников, огромных, как шкафы, и третий — менеджер отеля.
— Полиция уже едет! Руки за голову! — рявкнул старший охранник.
Андрей замер. Осмотрелся — я на полу, кровь из рассеченной брови, на полу розы. Он понял.
— Она сама... она упала... я не... — залепетал он, но голос звучал фальшиво даже для него.
Последнее, что я помню перед тем, как потеряла сознание, — лицо Андрея. Не злое. Испуганное. Он проиграл. И он это понял.
Январское утро в Пресненском районном суде Москвы было серым, колючим, беспощадным. За высокими окнами кружил снег. Прошло три месяца с той ночи в Сочи. Три месяца ада.
После нападения в отеле Андрея задержала полиция. Видеозапись с камеры Анны Сергеевны, показания охранников, медицинское освидетельствование (сотрясение мозга, сломанное ребро, гематомы) — все это стало основанием для возбуждения уголовного дела по статье 116 УК РФ — побои.
Но Андрей не сдавался.
Он нанял лучших адвокатов Москвы. Он начал масштабную PR-кампанию против меня. История "матери-кукушки, бросившей детей в Новый год" просочилась во все СМИ и соцсети. Его адвокаты представляли дело так: измученный отец-одиночка приехал умолять жену вернуться, а она, пьяная (анализ крови подтвердил 0,6 промилле алкоголя), напала на него первой, а он защищался.
Меня травили. Незнакомые люди писали мне проклятия в личку. "Умри, кукушка", "Таких надо лишать прав", "Детей жалко, мать-ехидна". Соседи по поселку отворачивались. Мама перестала со мной разговаривать. "Ты опозорила семью", — сказала она в последнем разговоре.
Но я держалась. Потому что Анна Сергеевна не отступала. И потому что у нас были козыри: аудиозаписи за полгода, видео из отеля, свидетельские показания.
Самым страшным было то, что я не видела детей два месяца. Андрей добился временного ограничения моих прав через опеку, представив меня опасной для детей.
Но сегодня — сегодня все решится. Сегодня основное слушание по лишению его родительских прав и определению места жительства детей.
Мы сидели в коридоре суда на жестких деревянных скамьях. Анна Сергеевна, невозмутимая, как египетский сфинкс, листала очередные документы. Я сидела рядом, сжав руки в замок, чтобы не дрожали.
Андрей сидел напротив со своим адвокатом — молодым, лощеным, в костюме за триста тысяч. Андрей выглядел осунувшимся, под глазами темные круги, но он все еще держал спину прямо. Уверенный. Он смотрел на меня с ненавистью.
Дверь зала открылась, нас пригласили.
Судья — уставшая женщина лет пятидесяти с высокой прической и строгим лицом — монотонно зачитывала наши права. Рядом сидели представители опеки, детский психолог.
Андрей выступал первым. Он говорил красиво, убедительно. Рассказывал, как любит детей. Как заботится о них. Как я нестабильна психически. Как я бросила семью. Предъявил справки о своих доходах, характеристики с работы ("ответственный сотрудник, примерный семьянин"), рекомендательные письма от соседей (его мама, конечно, постаралась их собрать).
— Ваша честь, я прошу определить место жительства детей со мной и ограничить мать в родительских правах в связи с ее психической неуравновешенностью, алкоголизмом и опасным поведением, — закончил он, бросив на меня взгляд с плохо скрытым торжеством.
Потом встала Анна Сергеевна.
— Ваша честь, мы не отрицаем, что моя клиентка уехала 31 декабря. Но мы утверждаем: это был акт спасения, а не предательства. Она спасала себя от десятилетнего насилия. И мы готовы это доказать. Разрешите предъявить видеозапись от 1 января из отеля, а также аудиозаписи за шесть месяцев, демонстрирующие систематический психологический террор.
— Протестую! — вскочил адвокат Андрея. — Эти записи сделаны незаконно, без согласия!
— Записи сделаны на территории совместного проживания супругов одним из супругов и допустимы как доказательство в семейных спорах согласно практике Верховного Суда, — парировала Анна.
Судья разрешила просмотр.
На большом экране появился номер отеля. Дверь. Входит Андрей. Звук был кристально чистым. Каждое слово, каждое оскорбление:
"Ты — ничтожество!"
"Я уничтожу тебя!"
"Ты никто без меня!"
Звук удара. Мое тело, падающее на пол. Хруст, с которым моя голова встретилась с металлом. Его бешеный рев. Пинки.
Зал суда замер. Представитель опеки побледнела. Психолог что-то быстро записывала. Судья смотрела на экран с нескрываемым отвращением.
Когда видео закончилось, Анна включила аудиозаписи. Голос Андрея, спокойный, холодный:
"Ты рассеянная, ты забывчивая, тебе нужно к психиатру".
"Зачем тебе работать? Твоя зарплата смешная".
"Дети видят, какая ты бестолковая, им стыдно за тебя".
В зале повисла тяжелая, давящая тишина.
Судья смотрела на Андрея долго, изучающе. Он побледнел. Руки на столе затряслись. Его идеальная маска дала окончательную трещину.
— У ответчика есть объяснения происходящему на видео? — ледяным тоном спросила судья.
Андрей молчал. Он просто сидел, уставившись в стол, понимая, что проиграл. Не просто суд. Он проиграл всю свою тщательно выстроенную жизнь, свою репутацию, свой контроль.
— Ответчик, вы будете давать пояснения? — повторила судья.
— Я... она... она довела меня... — пробормотал он.
— Достаточно, — оборвала его судья.
Решение суда огласили через неделю.
Андрея лишили родительских прав. Назначили условный срок по статье "побои". Обязали выплачивать алименты. Место жительства детей определили со мной.
Я стояла у окна суда, держа в руках копию решения, и не могла поверить. Я выиграла. Мы выиграли.
Прошел год.
31 декабря. Мы с детьми живем в маленькой двухкомнатной квартире на окраине Москвы, район Митино. Никакого таунхауса, никакой BMW. Я работаю дизайнером-иллюстратором на фрилансе, зарабатываю около семидесяти тысяч в месяц. С алиментами от Андрея (которые он выплачивает через суд) нам хватает.
Мы наряжаем елку. Не огромную дизайнерскую пихту, доставленную из питомника, а обычную пушистую сосну с рынка за полторы тысячи, которая пахнет настоящим лесом, смолой и детством.
— Мам, смотри, я сделал звезду из картона! — кричит Миша, размахивая кривой, неровной, прекрасной звездой, обклеенной фольгой. Он больше не говорит тем брезгливым, презрительным тоном отца. Он снова стал ребенком — шумным, веселым, иногда капризным и грубым, но живым. Настоящим. С ним работает детский психолог два раза в неделю, прогресс огромен.
— А я повешу розовый шарик! — Соня тянется к нижней ветке, встает на цыпочки.
Звонок в дверь заставляет меня вздрогнуть — старые рефлексы умирают медленно, годами. Но это всего лишь курьер из "Додо-пиццы" с двумя большими коробками. Никаких изысканных пирогов с тремя видами мяса, никаких уток в яблоках, никакого мучительного четырехчасового стояния у плиты. Сегодня у нас пицца "Пепперони" и "Маргарита", кола, мандарины и торт "Наполеон" из "Пятерочки". И "Один дома" по телевизору.
Андрея я не видела с суда. Он уехал из Москвы, говорят, в Казань. Архитектурное бюро уволило его — скандал с домашним насилием, освещенный в СМИ, разрушил репутацию. Я не злорадствую. Я просто выдохнула.
Я смотрю на своих детей. Они смеются, перемазавшись в томатном соусе и сыре. Соня танцует под песню из телевизора. Миша строит башню из коробок от пиццы.
Да, я та самая "плохая мать", которая бросила их 31 декабря. Я "эгоистка", которая увезла детей из трехэтажного особняка в крошечную "двушку" с соседями за стеной. Я "разрушительница семьи".
Но когда Соня забирается ко мне на колени, обнимает за шею и шепчет: "Мамочка, ты самая лучшая, ты добрая и веселая, я тебя люблю", — я понимаю, что все сделала правильно.
Исповедь "плохой" матери закончена.
Я поднимаю бокал с детским шампанским "Веселый молочник".
— За нас, — говорю я, глядя на своих детей.
— За нас! — хором кричат Миша и Соня и чокаются со мной пластиковыми стаканчиками с принцессами.
За окном медленно падает снег, укрывая спящий город чистым, белым, невинным одеялом. Старая жизнь, старая боль, старый страх — все осталось под этим снегом, похороненное навсегда.
Впереди только жизнь. Настоящая, несовершенная, трудная, но честная.
Моя.
