Марина прижала лоб к холодному стеклу, наблюдая, как потоки воды смазывают огни ночного города в размазанные пятна. Ей казалось, что эта квартира, некогда пахнущая свежей краской и надеждой, теперь впитывала в себя запах детской порочной дерзости и бессильной ярости.
Три года! Всего три года назад она, тридцатилетняя, умная и, как ей казалось, трезвомыслящая женщина, влюбилась в Игоря. В спокойного мужчину с карими глазами, в которых читалась невысказанная боль от потери.
Он был вдовцом. Его жена, Катя, погибла в автокатастрофе, когда их дочке Лере было всего пять лет. Марина, встретив их в парке — отца, сосредоточенно ведущего за ручку маленькую девочку с двумя хвостиками и огромными, не по-детски серьезными глазами. Тогда Марина почувствовала острое, почти материнское сочувствие. Потом были осторожные встречи, прогулки, где Лера молча держалась за руку отца, почти не глядя на Марину. Игорь говорил о дочери с такой щемящей нежностью, что у Марины сжималось сердце.
— Она у меня очень ранимая, — говорил он, глядя куда-то в сторону. — После Катиной… она долго не говорила вообще. Молчала полгода. Я боюсь сделать лишний шаг, накричать, обидеть. Она и так обделена.
Тогда эти слова казались проявлением тонкой, глубокой отцовской любви. Марина видела в них потенциал: вот он, мужчина, способный на настоящие чувства, ответственный, заботливый отец. Ей, у которой предыдущие отношения разбились о карьерные амбиции партнера, это казалось надежной гаванью. Она вошла в их жизнь с решимостью залатать дыры, стать опорой.
Первые месяцы после свадьбы, напоминали хождение по минному полю, где каждая мина была тщательно замаскирована под детскую игрушку. Девочка не устраивала истерик. Она практиковала тихое, изощренное сопротивление. Марина готовила завтрак — Лера отодвигала тарелку, говоря, что папа делает кашу вкуснее. Марина покупала ей красивое платье — оно «неудобное» или «колется», и Игорь, вздыхая, разрешал надеть старые, поношенные штаны. Марина пыталась помочь с подготовкой к школе — Лера просто сидела, уставившись в окно, не реагируя на вопросы, пока не приходил Игорь. Тогда девочка оживала, бросалась к папе, обвивая шею тонкими ручками, и шептала что-то на ухо, бросая на Марину быстрый, скользкий взгляд.
— Она просто привыкает, — убеждал Игорь, обнимая Марину за плечи, когда та, сдерживая дрожь, пыталась объяснить, что чувствует себя в собственном доме нежеланным гостем. — Дай ей время. Она маленькая, ей больно. Ты же взрослая, сильная. Потерпи.
Марина терпела. Она думала, что любовь к Игорю и материнский инстинкт, который она надеялась когда-нибудь испытать, помогут растопить лед. Она забеременела. Новость обрадовала Игоря, но Лера отреагировала ледяным молчанием, а через неделю «случайно» пролила стакан ледяного сока на живот Марины, когда та лежала на диване. Сказала, что хотела принести попить.
— Она же не специально! — взорвался Игорь, когда Марина, плача от обиды и страха за ребенка, позволила себе повысить голос на девочку. — Ты что, думаешь, она хотела навредить братику или сестренке? Она просто неуклюжая, она же ребенок!
Это был первый звонок, громкий и тревожный. Но Марина, уже привязанная к будущему малышу, оправдывала и мужа, и себя. «Ревность, — думала она. — Это естественно. Родится наш ребенок, и все изменится».
Родился сын Кирилл. Милый, здоровый карапуз, в котором Марина души не чаяла. Игорь был счастлив. А Лера… Лера как будто вовсе не заметила появления нового человека в доме. Она игнорировала его. А Марину теперь называла не по имени, а «она» или «твоя жена», обращаясь к отцу.
Время шло. Лере исполнилось восемь. Ее холодная война перешла в открытые, дерзкие выпады. Марина, зайдя как-то на балкон вытереть пыль, застыла в шоке, зажав в руке тряпку. В углу, за ящиком с инструментами, валялись три бычка от сигарет и несколько скомканных пустых пачек от жвачки «Love is…», которую Лера постоянно жевала. Курение в восемь лет! Марина, с трясущимися руками, принесла эту «улику» Игорю. Тот побледнел.
— Где нашла?
— На балконе. За ящиком. Игорь, это же…
— Может, с соседнего балкона прилетело? — перебил он, избегая ее взгляда.
— Не будь страусом, Игорь, не прячь голову в песок! С ней нужно говорить, к психологу вести! Это же беда!
— Не кричи! — резко сказал он. — И не делай из мухи слона. Может, она просто нашла и спрятала, из интереса. Я поговорю с ней спокойно.
Разговор свелся к шепоту за закрытой дверью детской и к новой кукле, которую Игорь купил Лере на следующий день. Марина чувствовала, как почва уходит из-под ног. Ее слова, ее тревоги разбивались о глухую, непробиваемую стену отцовской вины и страха. Он боялся обидеть свою хрупкую, молчаливую девочку с ледяными глазами. Боялся потерять ее, как потерял жену. И в этой искаженной реальности Марина превращалась во врага, в угрозу его хрупкому миру с дочерью.
Однажды, когда Игорь был в командировке, а годовалый Кирилл спал, Марина зашла в комнату Леры, чтобы забрать разбросанную по полу одежду. Девочка сидела за столом, что-то рисовала.
— Лера, пожалуйста, складывай вещи в шкаф. И уроки пора делать, — устало сказала Марина.
Лера медленно подняла на нее глаза. В них не было ни детской непосредственности, ни даже злости. Было холодное, расчетливое презрение.
— А тебе какое дело? Ты здесь не хозяйка.
— Я живу здесь. И пока ты живешь со мной в одной квартире, правила общие для всех.
— Папа сказал, что это мой дом. А ты просто пришла. Ты мне надоела и этот твой сопляк тоже.
Марину передернуло от последних слов.
— Перестань немедленно! И извинись!
— Иди ты на х… — четко, без эмоций произнесла восьмилетняя девочка.
Воздух вырвался из груди Марины. Она стояла, не в силах пошевелиться, ощущая, как жгучая ярость скручивает ее.
— Что ты сказала?
— Ты слышала. И не ори на меня. А то сейчас позвоню папе и скажу, что ты меня по голове ударила и трясла. Он мне поверит.
Лера потянулась к телефону на столе. Это был не блеф, Марина видела это по спокойной уверенности в каждом движении девочки. В этот момент она поняла все. Это не ребенок, искалеченный горем. Это маленький, умный монстр, который обнаружил идеальное оружие — безграничную вину и любовь отца, и научился им виртуозно пользоваться.
Марина, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты. Ее трясло. Она села на кухне, сжимая в руках чашку, и плакала беззвучно, чтобы не разбудить сына. Позже, когда Игорь позвонил, она слышала, как Лера сладким, дрожащим голоском говорила в трубку: «Пап, ничего, я все сделала… Нет, не надо… Просто Марина почему-то кричала, и у меня голова болит… Нет, не била, просто сильно кричала рядом… Я испугалась…»
Игорь, вернувшись, был холоден и сдержан. «Не надо на нее давить. Ты же знаешь, какая она ранимая». Марина попыталась рассказать, что произошло на самом деле. Он слушал с каменным лицом.
— Восьмилетний ребенок говорит такое? Ты сама-то слышишь, что говоришь? Марин, может хватит? Ты устаешь с Кирюшей, нервничаешь. Тебе надо отдохнуть.
Окончательно добило Марину событие двухнедельной давности. Они с Игорем серьезно поссорились из-за Леры, которая нагрубила учительнице и сорвала урок. Марина настаивала на строгом наказании, Игорь — на «душевном разговоре». Ссора была громкой. Лера сидела в своей комнате, дверь была приоткрыта. Когда голоса стихли, и Игорь ушел, хлопнув дверью, в гостиную, Марина пошла на кухню. Из комнаты Леры донесся тихий, но отчетливый голос, обращенный, видимо, к подруге по телефону:
— …ничего, скоро она отсюда свалит. Папа все равно на моей стороне. Я всегда была его единственной. А она просто дура, думала, что все тут будет ее. Я все равно хитрее. Папа мне ничего не сделает.
Марина облокотилась о косяк, чувствуя, как внутри нее что-то окончательно ломается, гаснет и превращается в холодный пепел. Не любовь к Игорю — та уже давно источилась в этих бесконечных битвах. Ломалась последняя надежда, последняя иллюзия, что можно что-то исправить. Она смотрела на этого ребенка, этого маленького, прекрасного манипулятора с косичками и бантиками, и не чувствовала ничего, кроме острого, физиологического отторжения и страха. Страха за своего сына. Что будет, когда он подрастет? Как Лера будет от него избавляться?
Решение пришло внезапно и показалось давным-давно назревшим. Надо уходить немедленно, пока ее не обвинили в чем-то серьезном. Пока манипуляции Леры не задели и Кирилла. Марина больше не могла быть «злой мачехой» в вымышленной пьесе, где муж был слепым кротом, а главная роль отдана юной, жестокой принцессе.
Она подала на развод. Игорь уговаривал ее не уходить, пытался говорить о сыне, о семье. Но когда Марина, глядя ему прямо в глаза, спокойно пересказала тот последний телефонный разговор Леры слово в слово, он замолчал. В его глазах мелькнула неуверенность. Неужели зерно сомнения?
Но было уже поздно. Марина собирала вещи, Лера наблюдала за этим из-за двери своей комнаты. На лице девочки не было ни торжества, ни злорадства. Было сосредоточенное любопытство, как будто она наблюдала за подопытным кроликом.
Перед самым отъездом Марина зашла в комнату к девочке. Та сидела на кровати, обняв колени.
— Я уезжаю, Лера. С Кириллом. Больше мы здесь жить не будем.
Девочка молча смотрела на нее.
— Знаешь, — тихо сказала Марина, без злобы, уже почти без всяких чувств. — Тебе очень повезло с папой. Он любит тебя больше жизни. И ты очень умная. Но когда-нибудь ты вырастешь. И поймешь, что мир, это не твоя детская комната, где все пляшут под твою дудку. И что любовь, особенно такая слепая, как у папы, — очень хрупкая штука. Ею можно пользоваться, но однажды она может просто… кончиться. И тогда ты останешься совсем одна. И будешь вспоминать, как однажды в твоем доме жила женщина, которая пыталась… ну, хотя бы не навредить тебе. Прощай.
Лера не ответила, она отвернулась к окну. Марина вышла.
Прошло полгода.
Полгода в маленькой съемной квартирке Марины, которую она делила с подрастающим Кириллом. Гнетущее, постоянное напряжение, как тяжелый камень на шее, исчезло. Не нужно было каждое утро готовиться к потенциальной психологической атаке, каждую фразу взвешивать на предмет двойного смысла, каждую свою реакцию — на предмет того, как ее можно будет истолковать против нее. Марина была свободна. И хоть по ночам ее иногда будил старый кошмар — ледяной взгляд восьмилетней девочки и четкое, безэмоциональное «иди ты на х…» — в целом жизнь налаживалась.
Игорь звонил редко, только чтобы спросить о Кирилле, договориться о встрече. Он приезжал, забирал сына на выходные, был с ним ласков, но между ним и Мариной лежала пропасть молчаливого взаимного непонимания. Про Леру он не говорил, а Марина не спрашивала.
Тем временем в опустевшей квартире Игоря жизнь, вопреки его ожиданиям, не наладилась. Лера после ухода Марины сначала казалась довольной. Она стала полновластной хозяйкой: папа выполнял все ее прихоти, заваливал игрушками, боясь даже взглянуть на нее строго. Но в ее победе была странная горечь. Исчез объект для маневров, для тонких игр. Давить на отца было слишком просто, а значит, и неинтересно. В ее королевстве не осталось придворных, кроме обожающего короля-папы, и скука начала разъедать ее изнутри. Она стала требовательней, капризней, ее холодная агрессия, лишенная направленного вектора, начала распыляться вокруг. Учителя жаловались на хамство и полное отсутствие интереса к учебе. Подруги перестали приходить в гости — Лера могла внезапно оскорбить или отобрать вещь.
Игорь, наконец, испугался по-настоящему. Он видел, как дочь, этот хрупкий цветок, за которым он так бережно ухаживал, превращается в колючий, ядовитый сорняк. Ему было одиноко, страшно, и в голове засела навязчивая, простая мысль: «Ей нужна мать. Настоящая, добрая мать, которая наведет порядок и даст ей любовь». Он снова стал искать женщину. Но теперь не для себя, а для Леры. Это была его роковая ошибка.
Он познакомился с Ольгой на каком-то корпоративе. Строгая, подтянутая женщина сорока лет, без детей, с четкими взглядами на жизнь. Она работала ревизором и, кажется, проверяла и перепроверяла все, включая людей. Услышав историю Игоря (подредактированную, конечно, где Марина представала холодной, недалекой женщиной, не сумевшей найти подход к ранимому ребенку), Ольга уверенно заявила:
— Детям, особенно девочкам, нужна твердая рука и четкие правила. Ранимость ранимостью, но вседозволенность — это путь в никуда. Я помогу.
Игорь, ослепленный ее уверенностью, увидел в ней спасительницу. Он так устал от чувства вины, от неопределенности, от страха сделать что-то не так. Ольга сулила простые решения: правила, режим, дисциплина. То, чего, как ему казалось, так не хватало при Марине.
Ольга вошла в их жизнь как ураган. Первые недели Лера наблюдала за ней с холодным интересом. Новая игрушка?
Но Ольга не была Мариной. Она не пыталась подружиться, купить любовь или проявить терпимость. Она устанавливала законы. Жесткие, не терпящие возражений.
— В восемь часов отбой. Не в восемь и еще чуть-чуть, а ровно в восемь. Игрушки должны лежать по полкам, уроки сделаны до семи. Никаких телефонов за столом. Раз в неделю генеральная уборка своей комнаты.
Лера попробовала старые, проверенные методы. Игнор. Ольга просто лишала ее прогулок или сладкого. Слезы и жалобы папе. Ольга, при Игоре, спокойно заявляла:
— Игорь, мы же договорились: воспитание — это моя зона ответственности. Истерика — это манипуляция. Если ты сейчас ее пожалеешь, все мои усилия пойдут насмарку. Ты хочешь помочь дочери или потакать ее капризам?
И Игорь, видя в глазах Ольги не злобу, а якобы «профессиональную строгость», соглашался, сжимая кулаки под столом. Он верил, что это лекарство, горькое, но необходимое.
Потом Лера попробовала агрессию. Нагрубила Ольге при отце. Та, не повышая голоса, взяла ее за руку, отвела в комнату и сказала:
— Ты будешь сидеть здесь три часа. Ни телефона, ни книг. Подумаешь о своем поведении. Еще одно слово в таком тоне — останешься без прогулок на неделю. Я не Марина, со мной такие фокусы не проходят.
Лера поняла — это другой уровень игры. Более опасный. Она затаилась, изображая покорность, но внутри все кипело от ненависти. А Ольга, почувствовав власть и убедившись в слабости Игоря, стала проявлять свою истинную сущность. Ее строгость постепенно перерастала в откровенную жестокость, прикрытую благими намерениями.
Однажды Лера получила тройку за контрольную. Ольга, проверяя ее дневник, хмыкнула:
— Бездарность. В кого ты такая? Мать твоя, наверное, тоже не шибко умная была. Ладно, раз тупая, будем трудом компенсировать. Весь вечер будешь переписывать учебник. Пока пять раз первую главу не перепишешь, спать не ляжешь.
Когда об этом узнал Игорь, он попытался вступиться:
— Оль, это же жестоко. Она устала.
— Хочешь вырастить тунеядку? — холодно парировала Ольга. — Хочешь, чтобы она по улицам шлялась? Или чтобы курила, как при той, бывшей твоей?
Игорь замолкал, подавленный. Он был в ловушке. Признать, что Ольга его ошибка, означало признать, что он снова, как с Мариной, не разглядел, не понял, подвел дочь. И что тогда делать?
Ситуация накалялась. Ольга могла шлепнуть Леру по руке линейкой за разбросанные вещи. Могла оставить без ужина за «плохое настроение за столом». Однажды, когда Лера, не выдержав, крикнула: «Ты мне не мать! Ты дура!», Ольга втащила ее в ванную, включила ледяную воду из душа и направила струю на ее ноги.
— Остывай, язва маленькая. И язык прикуси.
Лера стояла, дрожа от холода и унижения, и впервые за долгое время по-настоящему заплакала от беспомощности, страха и боли. Она звала папу, но дверь была закрыта, а Игорь, как потом выяснилось, был на балконе и не слышал. В тот вечер, лежа в постели с красными от слез глазами, Лера впервые за долгие месяцы вспомнила Марину. Не злую мачеху, а ту женщину, которая говорила с ней в день своего отъезда. Вспомнила ее усталое лицо, ее слова: «…любовь, особенно такая слепая, как у папы, — очень хрупкая штука…»
Тогда эти слова казались Лере глупостью, набором фраз. Теперь они обрели страшный смысл. Слепая любовь папы привела к Ольге. Папа был слаб. Он не защитит, нужно действовать самой. И в ее голове, привыкшей к сложным комбинациям, созрел план. Нужно вернуть Марину!
Потому что Марина, какая бы она ни была, никогда не делала ей больно. Марина не била, не обливала ледяной водой, не называла тупой и бездарной. Рядом с Мариной можно было дышать. Рядом с Ольгой только задыхаться.
Как-то вечером, когда Ольга, расслабившись, позволила себе пару бокалов вина вечером и заснула на диване в гостиной. Лера выскользнула на лоджию, закрыла дверь и набрала номер бывшей жены отца.
Марина, укладывая Кирилла, с удивлением увидела незнакомый номер.
— Алло?
В трубке несколько секунд было тихо, только слышалось прерывистое дыхание.
— Алло? Кто это?
— Это… это я. Лера. — Голос на другом конце был тихим, дрожащим, совсем не тем, уверенным и холодным, который помнила Марина.
Марина замерла.
— Лера? Что случилось? Папа где?
— Он уехал. Марина… я… — и тут голос оборвался, перейдя в настоящие, душераздирающие детские рыдания, которые невозможно сымитировать. — Она меня обижает… Ольга… Она… она меня водой холодной облила… и бьет… и говорит, что я тупая… и маму мою плохо называет… Папа ничего не делает… он ее боится…
Марина слушала, и по спине у нее бежали мурашки. Часть ее кричала: «Не верь! Это новая игра! Манипуляция!» Но эти рыдания… Они были слишком настоящими, слишком отчаянными.
— Успокойся. Говори медленнее. Где Ольга сейчас?
— Спит. Марина, пожалуйста… — всхлип. — Я знаю, я была ужасной, я гадина. Я все сказала тогда плохие слова, я врала папе. Я… я просто хотела, чтобы ты ушла, потому что боялась, что ты отнимешь папу. Но она… она по настоящему злая. Вернись, пожалуйста. Или забери меня к себе. Я буду хорошей, клянусь. Я буду мыть полы, буду нянчиться с Кириллом… только не оставляй меня тут с ней!
В ее голосе звучала такая животная мольба и страх, что Марина почувствовала, как что-то сжимается у нее в груди. Не любовь и привязанность, а глубокое, инстинктивное сострадание к страдающему ребенку, даже если этот ребенок — ее личный демон.
— Лера, слушай меня внимательно. Я не могу тебя забрать. Юридически это невозможно. И я не вернусь к твоему папе. Это исключено.
На другом конце отчаяние перешло в тихий, безнадежный стон.
— Но ты должна рассказать все папе. Все, как было на самом деле. И что происходит сейчас.
— Он не поверит! Он верит ей!
— Тогда собери доказательства. Ты же умная. Включи диктофон на телефоне, когда она начинает орать или угрожать. Сфотографируй синяки, если будут. Но главное — ты должна сказать правду ему. Всю. Про свои старые манипуляции, про то, как ты меня выживала. И про то, что делает Ольга. Он твой отец. Он в глубине души давно все понял.
— Я… я боюсь.
— Боишься Ольги или того, что папа разочаруется в тебе?
— Всего, — прошептала Лера.
Марина вздохнула. Она снова оказалась втянутой в этот кошмар. Но теперь на другой стороне баррикады.
— Хочешь, я приеду завтра? Днем, когда папа вернется, а Ольги, возможно, не будет? Мы поговорим с ним вместе. Но только если ты будешь говорить правду. Всю, без игр. Понимаешь?
— Понимаю, — тихо отозвался голос в трубке. — Приезжай, пожалуйста.
На следующее утро, пока Ольга была на работе, а Игорь только вернулся с командировки, дверь его квартиры открылась. На пороге стояла Марина с серьезным лицом. Рядом с ней, держась за ее руку так крепко, как будто это был якорь спасения, стояла Лера. Девочка была бледной.
— Марина? Что случилось? — растерялся Игорь.
— Мы должны поговорить, Игорь. И Лера тебе кое-что расскажет. Правду. И ты будешь слушать до конца.
Следующие несколько часов стали для Игоря самым мучительным, но и самым отрезвляющим отрезком его жизни. Он сидел на краю дивана в своей гостиной, том самом месте, где еще вчера мирно посапывала Ольга, и слушал. Слушал, как его дочь, сжавшись в комок рядом с Мариной, монотонным голосом выкладывала ему всю подноготную.
Она начала издалека. С того, как после смерти мамы она поняла, что папа смотрит на нее с такой болью и виной, что ей можно все. Как она испытывала Марину маленькими пакостями, молчаливым бойкотом, жалобами. Как боялась, что эта новая женщина отнимет папино внимание. Как научилась играть на его страхах. Потом слово за словом, как в исповеди, она повторила тот самый диалог с «иди ты на х…» и последующий звонок ему. Игорь побледнел, его пальцы впились в колени.
— Но она никогда не била меня, папа. Она только кричала. А я… я сказала, что она ударила, чтобы ты на нее злился.
Затем Лера перешла к Ольге. Тут голос ее дрогнул, и она снова, как вчера по телефону, расплакалась. Но сейчас она не пыталась манипулировать слезами, она просто не могла говорить. Марина молча положила руку девочке на плечо и продолжила вместо нее, спокойно и четко пересказывая то, что услышала: про ледяной душ, про оскорбления, про лишения ужина, про побои линейкой. Лера, всхлипывая, кивала, подтверждая каждое слово.
— А как же… она говорила, что это дисциплина… что это для твоего же блага… — бессвязно пробормотал Игорь, глядя на дочь, и в его глазах наконец-то, сквозь толщу страха и вины, пробился стыд.
— Она ненавидит меня, папа, — прошептала Лера. — И тебя тоже презирает. Говорит, что ты тряпка.
Тут Лера полезла под диван и вытащила старый, спрятанный там телефон. Дрожащими пальцами она включила диктофон. Из динамика полился резкий, визгливый голос Ольги: «…что ты тупишь, как деревенская дура?! Я тебе уже сто раз объяснила! Руки не из того места растут, прямо как у твоей покойной мамаши, небось, тоже все роняла и путала! Будешь переписывать, пока пальцы не отвалятся!»
Игорь вскочил, словно его ударили током. Услышать эти слова, сказанные с леденящей злобой, было доходчивее любой картинки. Это было неоспоримое доказательство.
— Есть еще, — тихо сказала Марина. — Но, думаю, достаточно.
Развязка наступила быстро и без пафоса. Игорь действовал быстро. Когда Ольга вечером вернулась с работы, он встретил ее в прихожей. Лицо его было каменным.
— Собирай вещи и уходи. Сейчас же.
Ольга опешила, потом фыркнула:
— Что, опять твоя притворщица нажаловалась? Игорь, опомнись, я же…
— Я слышал запись, — перебил он, и его голос зазвучал так низко и опасно, что Ольга отступила на шаг. — Слышал, как ты говоришь о покойной матери моей дочери, слышал угрозы. Уходи, пока я не вызвал полицию и не подал заявление о побоях и психологическом насилии над ребенком. Все твои вещи ждут тебя в подъезде у консьержа. Отдавай ключ.
Ольга пыталась кричать, оскорблять, но увидела в его глазах не привычную нерешительность, а холодную ярость. Она поняла, что это конец. Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком.
Наступила тишина. Игорь, прислонившись к стене, смотрел на Леру, которая жалко съежилась на диване. Он подошел, опустился перед дочкой на колени и обнял.
Марина наблюдала за этой сценой, чувствуя себя лишней. Она собралась уходить.
— Я… пойду. Кирюша у мамы.
— Марина, подожди, — тихо сказал Игорь, не отпуская дочь. — Останься, хоть на чай. Пожалуйста. Мы… мы должны поговорить вдвоем. Но сначала… спасибо, что приехала, что поверила ей.
Марина осталась. Когда Лера, измотанная слезами и стрессом, заснула в своей комнате, они сидели на кухне с чашками остывшего чая.
— Я был слепым идиотом, — говорил Игорь, не глядя на бывшую жену. — Дважды. Сначала не видел, что творю с тобой, потакая Лере. Потом не разглядел в Ольге монстра. Я так боялся быть плохим отцом, что стал им в квадрате.
Марина молчала, давая ему выговориться.
— Ты была права во всем. Абсолютно. И я даже не знаю, как теперь это исправлять. Лера… она сломана. Я сломал ее.
— Она не сломана, — сказала Марина. — Она очень сильная и очень хитрая. Ей нужна не слепая любовь, Игорь. Ей нужны границы и безопасность. И терапия. Найди хорошего детского психолога.
— А ты? — Он посмотрел на нее, и в его взгляде была мольба. — Ты можешь… я не про то, чтобы вернуться. Я знаю, что это невозможно. Но… можешь ли ты помочь? Она… она тебе позвонила. Она тебе поверила.
Марина вздохнула. Она хотела сказать «нет». Оградить себя и Кирилла от этого вечного хаоса. Но перед ее глазами стояло бледное, испуганное личико Леры, цепляющееся за ее руку как за спасательный круг. Этот ребенок, каким бы ужасным он ни был, теперь сам стал жертвой. И она, Марина, была, возможно, единственным взрослым, который видел всю картину целиком и не был ослеплен ни любовью, ни страхом.
— Я не буду жить с вами, — четко сказала она. — Мы с тобой не семья. Это важно понять и тебе, и ей. Но… я могу быть рядом. Для Леры. Как взрослый, которому она может доверять. И которому она не сможет врать, потому что я, уж прости, знаю ее лучше тебя. Но это будет на моих условиях.
Так начался их долгий, мучительный и медленный путь новому равновесию.
Первым шагом стала та самая терапия. Марина помогла найти специалиста, который работал с детскими травмами и манипулятивным поведением. Лера сначала отказывалась говорить, затем, постепенно, стала открываться. Психолог объяснила Игорю простую, но шокировавшую его вещь: своим всепрощением он не давал Лере ощутить последствия ее поступков, а значит, лишал ее морального компаса. Ей было не на что опереться, кроме ощущения своей власти над ним.
Игорь учился быть последовательным. Это было невероятно трудно, особенно когда Лера, привыкшая к старой схеме, пыталась давить на жалость или устраивать истерику. Но теперь у него была поддержка и в лице психолога, и в лице Марины, которая как бы со стороны подсказывала: «Это манипуляция. Стой на своем. Она проверяет границы».
Марина стала приходить раз в неделю, иногда с Кириллом. Их встречи сначала были неловкими, Лера не знала, как себя вести. Она пыталась изображать идеального ребенка, но Марина мягко останавливала ее: «Лера, не надо играть. Мы можем просто молчать, если хочешь». Они ходили в кафе, в кино, гуляли в парке. Говорили о нейтральном: о школе, о книгах, о мультиках. Марина не лезла в душу, не пыталась стать мамой. Она была… старшим другом. Строгим, но справедливым.
Однажды, через несколько месяцев, Лера сама заговорила о прошлом. Они сидели на скамейке у пруда, кормили уток.
— Марина, а ты меня ненавидишь?
Марина долго смотрела на воду.
— Ненависть слишком сильное и утомительное чувство. Я злилась на тебя очень. И боялась тебя. А сейчас… я уважаю тебя за то, что ты нашла в себе силы позвонить мне и все рассказать. Это был очень смелый поступок.
— Мне до сих пор стыдно, — прошептала Лера, кроша хлеб. — За все, что я тебе говорила и делала.
— И это хороший знак. Стыд — это здоровая реакция. Значит, ты понимаешь грань между добром и злом. Раньше ты этой грани для себя не проводила.
— А мы… мы можем как-нибудь… ну, не как раньше, а… хорошо общаться?
Марина повернулась к ней и улыбнулась впервые за тот вечер.
— А мы разве не общаемся? У нас все впереди, Лера. Просто маленькими шагами и без фокусов.
— Без фокусов, — кивнула девочка. И в ее улыбке не было уже ни ледяной насмешки, ни сладкой фальши. Была робкая надежда.