Её звали Алла Витальевна. Новая учительница английского, с обалденной фигурой, только что с институтской скамьи. Мне было семнадцать, и весь наш 11-й «Б» в тот первый сентябрьский день замер, когда она писала на доске мелом своё имя. Не её красота была поразительна — она была миловидной, с тёмными, собранными в тугой узел волосами и слишком серьёзными для её двадцати трёх лет глазами. Поразила её… форма. И дело было не в вызывающей одежде — она носила строгие юбки и блузки. Но под этой тканью угадывалось такое… такое стремительное, живое совершенство линий, что воздух в классе стал густым. Она двигалась с лёгкой, едва уловимой грацией, и когда поворачивалась к доске, пятнадцать пар мальчишеских глаз с гипнотическим ужасом следили за каждым изгибом.
Я, Андрей, не был самым заметным в классе. Худой, выше среднего роста, увлекался фотографией и считался «тихоней». Но на втором её уроке случилось нелепое. Она спросила меня о Present Perfect. Я, заглядевшись на то, как солнечный зайчик играет на капле пота у неё на ключице, выдавил совершенно невпопад: «Это… когда действие завершено, но результат важен в настоящем». Она улыбнулась — впервые. И эта улыбка была не учительской, а какой-то… узнающей.
— Almost perfect, Andrei, — сказала она, и мой мир перевернулся. Она произнесла моё имя на английский манер. Not «Андрей», but «Эндри».
После уроков я, сам не знаю зачем, поплёлся в кабинет английского — вернуть забытый кем-то учебник. Она одна сидела за столом, проверяя тетради, сняв пиджак. Блузка с коротким рукавом. Я застыл в дверях.
— Что-то забыл? — спросила она, не поднимая глаз.
— Учебник, — пробормотал я.
— Положи там.
Я сделал шаг, и нога предательски зацепилась за ножку стула. Я едва не упал, учебник полетел на пол. Я покраснел как рак. Она вдруг рассмеялась. Звонко, по-девичьи.
— Садись, — сказала она, когда я поднял книгу. — Ты, кажется, единственный, кто сегодня что-то ответил. Расскажи о себе. По-английски.
Это был самый трудный и самый волшебный диалог в моей жизни. Я коверкал времена, она мягко поправляла. Узнал, что она из Москвы, что ей скучно в общежитии для учителей, что она любит Бродского (и она прочитала наизусть строчку из «Не выходи из комнаты» — у меня перехватило дыхание). Я сказал, что люблю снимать на плёнку старый город. Она вдруг оживилась: «Покажешь?» И в её глазах промелькнуло что-то — не учительское поощрение, а живой, рискованный интерес.
Первая «встреча» была замаскирована под дополнительное занятие для отстающих. Я был единственным «отстающим» в пустом кабинете в тот четверг. Мы «занимались» минут десять. Потом она вздохнула, откинулась на стуле и сказала: «Надоело притворяться. Расскажи, что снимал на этой неделе». Я показывал ей снимки на своём «Смене-Символе». Она брала в руки фотографии, её пальцы иногда касались моих. От этих прикосновений по спине бежали мурашки.
Следующий шаг сделала она. Передала через соседа по парте записку без подписи: «Сегодня в 6. У Катькиного сада. Если хочешь». «Катькин сад» — это был заброшенный скверик за школой. Я пришёл. Она была в джинсах и простой кофте, без намёка на учительский стиль. Мы молча шли вдоль забора. Потом она сказала:
— Ты не похож на них. На этих мальчишек. В твоих глазах… ты видишь.
— Что я вижу? — спросил я, и сердце колотилось так, будто хотело вырваться.
— Меня. Не училку. А просто… женщину.
Она остановилась и посмотрела на меня. И в её взгляде была та же смесь страха, интереса и одиночества, что бушевала во мне. Она взяла меня за руку. Её пальцы были холодными. Это был не дружеский жест. Это было начало.
Наши встречи стали тайным ритуалом. Мы не могли позволить себе кафе или кино. Мы гуляли в самых безлюдных местах, разговаривали часами. Она говорила о своей несчастной любви в институте, о давлении родителей, о том, что чувствует себя в клетке этой роли «учительницы». Я говорил о своих мечтах уехать из города, о страхе перед армией, о бесконечном чувстве непонимания дома. Мы были двумя одинокими островами, нашедшими друг друга в океане чуждых правил.
Физическая близость пришла не сразу. Это было в её комнате в учительском общежитии — риск безумный. Она жила в крошечной клетушке, заваленной книгами. Был ноябрь, за окном лил холодный дождь. Мы пили дешёвый чай, и в какой-то момент наше молчание стало густым, тягучим. Я протянул руку, чтобы поправить прядь, упавшую ей на лицо. Она схватила мою руку и прижала её к своей щеке. Потом закрыла глаза. И всё перестало существовать — школа, правила, разница в возрасте, страх.
Помню, как дрожали её руки, когда она расстёгивала пуговицы на моей рубашке. Помню запах её кожи — дешёвое мыло и что-то неуловимо женственное. Помню, как я, неуклюжий и испуганный, боялся сделать ей больно. А она шептала: «Всё хорошо, Эндри, всё хорошо…» Это была не страсть опытной женщины. Это было такое же пугливое, отчаянное исследование, как и у меня. В этом была наша общая тайна и наша общая вина.
После этого мир раскололся. В школе я не мог смотреть на неё, не краснея. Её профессиональная маска была безупречна — холодная, строгая Алла Витальевна. Но иногда, когда класс писал контрольную, её взгляд находил меня, и в нём на секунду вспыхивал тот самый огонь — тёплый, живой, наш. Это был наркотик. Мы встречались раз-два в неделю, всегда с параноидальной осторожностью. Каждая встреча была как глоток воздуха для утопающего. Но и каждая добавляла тяжести на душу. Я лгал родителям, что иду в кино с друзьями. Она жила в вечном страхе, что нас увидят.
Однажды в декабре мы по-настоящему поссорились. Я ревновал её к завучу, молодому мужчине, с которым она якобы «работала над методичкой». Мы сидели в её комнате, и я устроил истерику. Она сначала пыталась успокоить, потом рассердилась: «Ты что, думаешь, это легко? Ты думаешь, у меня нет страха? Я могу потерять ВСЁ!» А потом заплакала. И я впервые увидел её не волшебной феей, не объектом желания, а испуганной, уставшей девушкой, запутавшейся в своей же авантюре. Я обнял её, и мы сидели так молча, понимая, что зашли слишком далеко и выхода нет.
Конец наступил банально. Нас не поймали за руку. Не было скандала. В январе она внезапно стала холодной и отстранённой. На уроках — никаких взглядов. В коридоре проходила мимо, не замечая. Я забрасывал её записками — ни ответа. Через неделю она объявила классу, что уезжает. «Семейные обстоятельства. Перевод в московскую школу».
Последняя наша встреча была в том же «Катькином саду». Она пришла, кутаясь в пальто.
— Всё кончено, Андрей, — сказала она официально, не глядя мне в глаза. — Это было ошибкой. Прекрасной, страшной ошибкой. Я не могу так больше. Я… я встретила человека. В Москве. Это серьёзно.
Враньё сквозило в каждом слове. Но я понимал — это её способ спасти нас обоих. Не было никакого москвича. Был просто страх, накопившаяся усталость и понимание, что у этой истории не может быть счастливого продолжения.
— Ты меня просто использовала? — вырвалось у меня, глупо, по-детски.
Она тогда впервые за вечер посмотрела на меня прямо. И в её глазах стояла такая вселенская грусть, что мне стало стыдно за свой вопрос.
— Нет, — тихо сказала она. — Ты дал мне почувствовать себя живой в мёртвом времени. И я тебе за это благодарна. Но нам пора вырасти. Тебе — в твою жизнь. Мне — в свою. Забудь меня.
Она ушла. Я стоял, обняв ствол обледеневшей берёзы, и ревел, как маленький. Через месяц пришла новая учительница — пожилая, строгая. Алла Витальевна стала школьной легендой, мимолётным призраком, о котором иногда вспоминали мальчишки с тоской. Только для меня она не была призраком. Она была моим первым, самым острым, самым запретным и самым горьким уроком взросления. Уроком, который не входил ни в один учебник. И я получил по нему «неуд». Но иногда, спустя годы, я ловлю себя на том, что всё ещё помню, как пахло дешёвое мыло в её комнате, и как по-английски звучит моё имя в устах женщины, которая навсегда осталась для меня загадочной, прекрасной и бесконечно далёкой Аллой Витальевной. Урок окончен.
Подписывайся на канал - публикуем новые истории ежедневно