В сельском детском саду "Солнышко" было непривычно оживлённо, хотя детей ещё не привели. Зал — бывший актовый, с низким потолком и облупленной лепниной — пах хвоей, мокрой тряпкой и чуть подгоревшим утюгом. Ёлка стояла у стены, кривоватая, но старательно украшенная: стеклянные шары с потёртой позолотой, ватные грибочки, звёздочки из фольги, вырезанные ещё в прошлом году. На макушке — красная пятиконечная звезда, пережившая не один праздник.
Воспитательница, Анна Ивановна, поправляла мишуру, прищуриваясь и отходя на шаг назад, как художник перед незавершённой картиной. На ней был старый шерстяной кардиган, из кармана торчала записка со списком стихов. Она время от времени поглядывала на часы — круглые, с жёлтым циферблатом, висевшие над дверью.
— Без пяти десять… — пробормотала она, больше для себя.
Через час должен был начаться утренник. Родители придут заранее, с камерами и фотоаппаратами, дети — в накрахмаленных рубашках, снежинках и зайчиках. Всё должно быть как положено. Как каждый год.
На подоконнике остывал чай в эмалированной кружке. В коридоре скрипели половицы — уборщица тянула ведро, тихо напевая что-то старое, ещё довоенное. На кухне гремели кастрюли: повариха торопилась закончить всё пораньше.
У сцены стояла Снегурочка.
Вера — дочь Анны Ивановны — поправляла на себе голубое платье, сшитое из занавесок, и серебристый кокошник, который всё время норовил съехать набок. Она училась в институте культуры, приезжала домой редко и сейчас держалась чуть напряжённо, будто сцена была настоящей, а не самодельной, с фанерными сугробами.
— Мам, а свет нормально падает? — спросила она, сделав шаг вперёд и повернувшись.
— Нормально, — ответила Анна Ивановна. — Детям хватит.
Вера улыбнулась, но в глазах было волнение. Она тихо повторяла про себя текст, шевеля губами, стараясь говорить выразительно, по-актерски. Для неё это было не просто утренник — маленькая репетиция будущей жизни, в которую она верила почти упрямо.
Анна Ивановна снова посмотрела на часы.
Дед Мороз должен был прийти ещё полчаса назад — на генеральную репетицию. Примерить костюм, пройтись по залу, вспомнить порядок выхода. Человек был надёжный, местный — работал в ДК, не подводил раньше. Но сейчас его не было. Ни звонка, ни весточки.
— Может, автобус задержался, — сказала она вслух, будто оправдывая его перед самой собой.
За окном шёл снег — крупный, мягкий, медленный. Он ложился на подоконник, на крыльцо, на голые ветки старой яблони во дворе. Мир снаружи казался тихим и правильным, словно всё шло по привычному, многолетнему сценарию.
В зале было тепло и уютно. Всё было готово.
Оставалась только одна, совсем маленькая деталь: Дед Мороз всё ещё не пришёл.
Анна Ивановна старалась держаться, но суета уже перестала быть привычной и рабочей — она стала колючей, сбивчивой. Всё было готово слишком рано, и это раздражало. Обычно в такие минуты кто-нибудь опаздывал, что-нибудь забывал, ломалось — и тогда было понятно, за что хвататься. А сейчас ломалось только одно, и от этого становилось не по себе.
Она в третий раз прошла к входной двери и выглянула в коридор, будто Николай Петрович мог появиться внезапно, из ниоткуда, отряхивая снег с валенок.
— Не может быть… — пробормотала она.
Николай Петрович никогда не подводил. За десять лет — ни разу. Одинокий, тихий, аккуратный, он относился к утреннику серьёзнее многих родителей. Приходил заранее, всегда трезвый, всегда подготовленный. И именно поэтому в голову полезли мысли, от которых Анне Ивановне стало холодно.
А если плохо стало?
Сердце… Возраст уже. Один живёт, мало ли.
Мысль была такой ясной и внезапной, что она даже остановилась посреди зала. И почти сразу за спиной послышались шаги.
— Вы Анна Ивановна?
Она вздрогнула и обернулась.
Мужчина стоял в дверях — в тёмном пальто, с аккуратно застёгнутым воротником, без шапки, будто не заметил мороза. Лицо его было бледным, чуть вытянутым, с резкими чертами. Он смотрел прямо, не суетясь.
— Да… — ответила она настороженно.
— Николай Петрович попал в больницу. Сердце, — сказал он ровно, без паузы. — Его сегодня увезли.
У Анны Ивановны защемило в груди. Не столько от новости — сколько от странного, неприятного ощущения: будто эта мысль не пришла ей в голову, а была вложена туда заранее, а теперь просто подтверждена.
— Господи… — выдохнула она. — А вы?..
— Я его брат, — мужчина кивнул. — Приехал недавно. Узнал, что он должен был играть Деда Мороза. Не хотел, чтобы праздник сорвался. Я могу заменить его.
Он сказал это спокойно, почти буднично, словно речь шла о том, чтобы подменить смену или занять очередь.
Анна Ивановна колебалась. Всё внутри протестовало — слишком неожиданно, слишком вовремя. Но часы на стене неумолимо шли вперёд. Через сорок минут приведут детей. Через час — родители будут стоять в зале.
— Вы… выступали когда-нибудь? — спросила она, сама понимая, насколько вопрос сейчас бессмысленный.
Мужчина едва заметно улыбнулся.
— Справлюсь.
Она тяжело вздохнула, будто приняла не решение, а приговор, и кивнула.
— Хорошо. Пойдёмте.
Она принесла запасной сценарий — распечатанный на машинке, с пометками карандашом — и протянула ему.
— Вот порядок выхода, стихи, хоровод. Ничего сложного. Мешок с подарками в чулане, там же костюм. Подарки подписаны — детей вы не знаете, так что читайте имена и после стишка вручайте, хорошо?
Он слушал внимательно, не перебивая.
— Чулан — это там, — она показала в конец коридора. — Там у нас… гримёрная, скажем так.
Мужчина кивнул и ушёл.
Минуты тянулись медленно. Анна Ивановна пыталась заняться делом — поправить стулья, проверить музыку, — но всё время прислушивалась. Из чулана доносилось какое-то шуршание, глухие звуки, будто он долго возился с костюмом. Слишком долго.
Она не выдержала, подошла к двери и постучала.
— У вас всё в порядке?
— Да, — ответили изнутри. Голос был глухой, но уверенный. — Я готов.
Дверь открылась.
В костюме Деда Мороза он выглядел… неправильно. Халат сидел как-то жёстко, не по-праздничному. Борода — слишком плотная, тень под ней делала лицо темнее. И улыбка — натянутая, не тёплая. От неё у Анны Ивановны по спине пробежали мурашки.
— Пройдите пока со Снегурочкой в кабинет директора, — сказала она поспешно, отводя взгляд. — Репетировать уже некогда. Будем импровизировать. Почаще смотрите на меня — я подскажу. И моя дочь, Вера… она поможет.
— Разумеется, — сказал он и слегка поклонился. — Спасибо, что доверили.
Она кивнула, но вместо облегчения почувствовала тревожный укол где-то под рёбрами. Дверь кабинета директора закрылась за ними, и Анна Ивановна задержала взгляд на ручке чуть дольше, чем следовало.
«Глупости», — подумала она.
В коридоре уже слышались голоса. Родители шли.
Нервы были на пределе. Нужно было торопиться.
Музыка заиграла неровно, с лёгким треском — старый магнитофон прогревался, как всегда. В зал потянулись дети: снежинки в марлевых юбочках, зайчики с перекошенными ушами, медвежата и гномики. Их рассаживали на маленькие стулья, поправляли костюмы, приглаживали вихры. Родители толпились у стен, улыбались, щёлкали фотоаппаратами, шептались, стараясь не мешать.
Шум стоял тёплый, живой. Смех, визг, запах духов, мандаринов и свежевымытого пола. Кто-то уронил варежку, кто-то заплакал и тут же успокоился. Всё было так, как должно быть. По-настоящему празднично.
Анна Ивановна стояла сбоку, у стены, держа сценарий в руках, и постепенно отпускала напряжение. Всё шло хорошо. Даже слишком хорошо, учитывая утренние события. Дети читали стихи, пели, водили хоровод вокруг ёлки.
Родители улыбались — широко, искренне. Кто-то вытирал глаза. Для многих это было важнее, чем они готовы были признать.
— А теперь, ребята… — начала Анна Ивановна, — давайте позовём Деда Мороза!
— Де-е-ед Мо-ро-о-оз! — хором закричали дети.
Ничего.
— Он старенький, — сказала она по сценарию, — он, наверное, плохо слышит. Давайте ещё раз!
— ДЕ-ЕД МО-РО-О-О-ОЗ!
Где-то в глубине коридора что-то стукнуло. Дети засмеялись.
— Ещё громче! — крикнула Анна Ивановна.
И тогда двери распахнулись.
Дед Мороз вошёл медленно, не спеша, словно не торопился ни к детям, ни к празднику. Посох глухо стукнул о пол. В зале стало тише — не сразу, постепенно, будто шум сам отступал перед ним. Рядом шла Снегурочка.
Анна Ивановна сразу почувствовала, как внутри что-то оборвалось.
Вера была бледной. Улыбка держалась на лице с трудом, глаза бегали, будто она боялась поднять их выше уровня сцены. Когда она заговорила, голос её дрогнул, и она сбилась на первом же слове.
— З-здравствуйте, дедушка… — сказала она, поправляясь. — То есть… здравствуйте, дети.
Анна Ивановна едва не шагнула вперёд. Такой Веры она не видела никогда — ни на школьных концертах, ни дома. Это была не просто нервозность. Это был страх.
Сам Дед Мороз играл… слишком хорошо.
Он говорил размеренно, уверенно, с паузами там, где нужно. Дети слушали, не перебивая. Даже самые шумные притихли. От него словно веяло холодом — не тем зимним, весёлым, что щиплет щёки, а другим, сухим, глубинным. Казалось, воздух в зале стал плотнее, тяжелее.
Анна Ивановна поймала себя на странной мысли: он не изображал Деда Мороза. Он был им. Но не тем, из сказок.
Родители продолжали улыбаться, но уже настороженно. Кто-то опустил камеру. Кто-то нахмурился, не понимая почему.
Вера держалась рядом, но словно старалась быть подальше. Она говорила по тексту, стараясь шутить, но каждое слово давалось ей с усилием, будто она боялась ошибиться — или сказать что-то лишнее.
Анна Ивановна подавала знаки, кивала, улыбалась слишком широко. Всё внутри кричало, что что-то не так, но праздник шёл, и остановить его было уже невозможно.
— Ну что ж, — сказал Дед Мороз, оглядывая зал долгим взглядом. — Вижу, вы хорошо подготовились.
Он наклонился к мешку.
— Пора раздавать подарки.
В зале снова зашевелились, зашептались. Дети заулыбались, вытянули шеи. Это был самый главный момент.
Анна Ивановна сжала сценарий так, что побелели пальцы.
— Ну-ка… — произнёс Дед Мороз, развязывая мешок неторопливо, почти торжественно. — Начнём. Маша Васнецова.
Имя прозвучало чётко, без заминки.
В зале радостно зашумели. Девочка во втором ряду поднялась, поправила бантик и, гордо глядя на родителей, подошла к ёлке. Анна Ивановна почувствовала укол тревоги — он не смотрел на пакетики с именами. Он вообще никуда не смотрел, просто знал.
— Ну, рассказывай, — сказал Дед Мороз мягко.
Маша быстро прочитала короткий стишок — про снежинки и Новый год. Дед Мороз кивнул, будто услышал нечто важное, и наклонился к мешку.
Анна Ивановна задержала дыхание.
Из мешка он достал не пакетик с конфетами.
Это была кукла.
Зал на секунду замер, будто не понял, что произошло. Кукла была тряпичная, грубовато сшитая, но лицо… Лицо было пугающе точным. Та же причёска, те же тёмные глаза, даже родинка над губой — крошечная, но на месте.
Анна Ивановна почувствовала, как холод поднимается от живота к горлу.
«Что это?»
«Откуда?..»
Она смотрела на мешок, словно тот был живым. Там не должно было быть ничего, кроме сладостей. Они сами, всем комитетом, сидели вечерами, складывали конфеты, завязывали ленточки. Кукол там не было. Не могло быть.
И он назвал имя до того, как полез в мешок.
Мысль ударила резко, болезненно. Он знал. Знал заранее.
— Держи, — сказал Дед Мороз и протянул куклу.
Маша взяла её двумя руками и ахнула — но не от страха, а от восторга.
— Это я! — радостно прошептала она, прижимая куклу к груди.
Родители засмеялись, кто-то сказал: «Вот это да», решив, что это удачная шутка, необычный подарок. Камеры снова щёлкнули.
Анна Ивановна попыталась сделать шаг, сказать хоть что-нибудь — спросить, остановить, — но ноги будто приросли к полу. В голове гудело. Она не понимала, что именно нужно сказать, чтобы не разрушить всё сразу, не вызвать панику.
Слишком странно.
Слишком неправильно.
Она перевела взгляд на Веру — и сердце её оборвалось.
Дочь стояла рядом с Дедом Морозом, сжав руки так, что побелели пальцы. По её щекам текли слёзы — тихо, беззвучно. Она не вытирала их, словно не замечала. Губы дрожали, но она молчала.
Анна Ивановна вдруг поняла: Вера не просто боится. Она знает. Или видит то, чего не видят остальные.
И в этот момент Анна Ивановна осознала с холодной, ясной уверенностью: ДЕЛО ПЛОХО...
Он называл имена одно за другим — спокойно, без спешки, словно зачитывал список.
Каждое имя падало в зал тяжёлым ударом.
Анна Ивановна видела, как дети выходят, читают стишки, как из мешка появляются куклы — одинаковые по сути и разные в деталях, точные, пугающе живые копии. Она видела всё — и не могла пошевелиться.
Ни шагнуть.
Ни поднять руку.
Ни открыть рот.
Тело стало чужим, неподатливым, будто её саму вылепили из воска и оставили стоять у стены. Она пыталась сжать пальцы — безрезультатно. Хотела крикнуть — горло не слушалось. Внутри всё рвалось, кричало, билось о стены сознания:
Останови.
Скажи хоть что-нибудь.
Это нельзя допустить.
Но ничего не происходило.
Дети, получившие куклы, возвращались на свои места — и замирали. Не как уставшие, не как послушные. Они садились и переставали двигаться совсем. Спины прямые, глаза открытые, руки крепко прижаты к груди, куклы — словно самое ценное, что у них осталось.
Они были живыми. Анна Ивановна это знала.
И всё же — не детьми.
С каждым новым именем зал холодел. Родители перестали смеяться, камеры опустились. Кто-то окликнул ребёнка по имени — тихо, потом громче. Ответа не было.
Когда была названа последняя фамилия и последняя кукла легла в маленькие руки, Дед Мороз выпрямился.
Он оглядел зал и криво ухмыльнулся.
И только теперь родители по-настоящему испугались.
— Что за шутки?! — крикнул кто-то.
— Встань, Солнышко… — прошептала женщина, подходя к дочери и осторожно беря её за плечи.
Девочка не шевельнулась.
Родители начали вставать, подходить к детям, пытаться поднять их со стульев. Но те сидели, словно приросшие. Не падали, не сопротивлялись — просто не двигались, будто стали частью мебели, частью зала.
— Толик! — закричала Мария Степановна и вдруг сорвалась. — Толик, мамочка здесь!
Она схватила сына за руки, тянула, трясла. Его голова безвольно качнулась, но тело не поддалось.
— Господи… — закричала она. — Господи, что вы с ними сделали?!
Её крик стал первым настоящим. И за ним посыпались другие.
Началась истерика.
Родители толкались, плакали, кто-то молился, кто-то ругался, кто-то пытался силой оторвать ребёнка от стула. Стулья скрипели, падали, но дети оставались сидеть — неподвижные, холодные, прижимающие к себе своих кукол.
— Бери его на руки и пошли! — закричал один из отцов жене и бросился к двери.
Он дёрнул ручку — дверь не поддалась. Дёрнул снова. Потом начал бить в неё плечом, кулаками, всем телом. Глухо. Бесполезно.
— Откройте! — заорал он. — Откройте, вы что, с ума сошли?!
Другие бросились к окнам. Дёргали рамы, били по стеклу. Ничего. Окна не поддавались, словно их залили толстым слоем льда изнутри.
Анна Ивановна всё видела.
Всё слышала.
И всё так же не могла двинуться.
И среди этого крика, плача, топота, среди обезумевших взрослых и застывших детей — стоял он.
Дед Мороз.
Он не двигался, не вмешивался. Просто стоял у ёлки, опираясь на посох, и криво усмехался, наблюдая за тем, как праздник окончательно превращается в кошмар.
Отец, тот самый, что первым бросился к двери, вдруг развернулся. Лицо его было перекошено яростью и страхом, глаза налиты кровью. Он шагал прямо к ёлке, к Деду Морозу, расталкивая людей.
— Ты!.. — заорал он, выставляя указательный палец, словно этим жестом всё ещё мог что-то остановить, утвердить власть, порядок, привычный мир. — Ты сейчас же…
Он не успел договорить.
Дед Мороз стоял неподвижно — до той самой секунды, пока мужчина не подошёл слишком близко. Потом движение было резким, почти незаметным. Рука взметнулась — и пальцы сомкнулись на выставленном указательном пальце.
Раздался хруст.
Палец вывернулся под неестественным углом, будто был сделан из мягкого воска. Мужчина закричал — тонко, по-животному — и рухнул на колени, прижимая руку к груди.
Следующее произошло мгновенно.
Без замаха, без усилия Дед Мороз взмахнул рукой — и голова слетела с плеч, словно её просто смахнули. Кровь ударила фонтаном, залила пол, ёлку, нижние ветки. Тело ещё секунду стояло, а потом рухнуло рядом, тяжело и глухо.
Зал взорвался криками.
Кто-то истошно завизжал, кто-то упал в обморок, кто-то попятился, спотыкаясь о стулья и чужие тела. Родители обезумели. Они бросались к детям, тянули их, толкали, пытались вырвать из оцепенения, из этого страшного сна.
— Вставай!
— Беги!
— Сыночек, пожалуйста!
Но дети сидели всё так же — неподвижные, холодные, с куклами, прижатыми к груди.
И тогда он заговорил.
— Дети, — произнёс Дед Мороз негромко, но его голос прорезал шум, как нож. — Нам пора.
Они встали.
Все разом. Синхронно. Без суеты, без слов. Родители отшатнулись, кто-то упал на колени, глядя на них снизу вверх, не узнавая.
— Снегурочка, — сказал он, не оборачиваясь. — Когда они закончат, проводи их ко мне.
Вера стояла неподвижно. Слёзы текли по её лицу, но тело не слушалось, как и у Анны Ивановны. Та смотрела на дочь и молилась, не вслух — всем, что у неё ещё оставалось.
Господи…
Кто он?
Держись, доченька. Держись…
Дед Мороз подошёл к двери. Легко, без усилия, повернул ручку — ту самую, которую до этого не могли сдвинуть взрослые мужчины. Дверь послушно открылась.
Он вышел.
Дверь закрылась за ним — глухо, окончательно. Никто не решился подойти и проверить, но все поняли: она больше не откроется.
Родители бросились к детям, падали им в ноги, обнимали колени, цеплялись, плакали, умоляли.
И тогда дети напали.
Без крика, без колебаний. Маленькие руки рвали, царапали, вгрызались. Кровь лилась рекой, окрашивая мишуру, костюмы, белые колготки в ярко-красный. Запах металла и тепла ударил в нос. Праздничный зал превратился в бойню.
Анна Ивановна всё видела.
И ничего не могла сделать.
Сквозь этот кошмар к ней медленно шла Вера.
С каждым её шагом в голове Анны вспыхивали воспоминания — первое дыхание, первая улыбка, первое «мама», первые шаги по этому же коридору, школьные линейки, похороны мужа, ночные разговоры на кухне. Вся жизнь — сжатая до нескольких секунд.
Она так любила её.
Вера остановилась рядом. Подняла руку и осторожно погладила мать по щеке — так, как делала в детстве, когда та плакала.
— Прости, мам… — прошептала она. — Прости.
Голос дрожал, но слова были ясными.
— Он чудовище. У меня нет выбора. Мы заключили сделку…
Помни… я всегда буду любить тебя.
Она наклонилась и поцеловала Анну Ивановну в щёку.
И мир погас.
Анна Ивановна упала, погружаясь в тьму, где больше не было ни праздника, ни боли — только холод и далёкое эхо детского смеха, которому никогда больше не суждено было стать радостным.
Анна Ивановна сидела на мягкой больничной кровати, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Одеяло пахло хлоркой и чем-то кислым, чужим. Белые стены были слишком чистыми, слишком ровными — как будто здесь пытались стереть саму возможность ужаса.
Следователь ушёл минуту назад. Или час. Время здесь текло странно.
Он был вежливым, усталым, говорил спокойным голосом, делал пометки в блокноте. Задавал одни и те же вопросы, на которые она уже отвечала десятки раз. И каждый раз — одинаково.
— Это был не человек.
— Он был в костюме Деда Мороза.
— Он забрал мою дочь.
— Это был дьявол.
Её поместили сюда почти сразу — после того, как она кричала, вырывалась, повторяла одно и то же, пока голос не сорвался. Врачи кивали, сочувствовали, вводили препараты. Следователи тоже кивали — но по-другому. Для них всё было ясно.
Массовое убийство.
Чудовищная резня.
Дети пропали без следа.
Родители убиты зверски — так, как не каждый человек способен.
Зал детского сада был похож на декорацию из фильма ужасов. Кровь, следы борьбы, обрывки костюмов, перевёрнутые стулья, ёлка, почерневшая от засохших брызг. Ни одного ребёнка. Ни одной куклы.
И одна выжившая.
Они списывали всё на шок. На сломанное сознание. На попытку разума объяснить необъяснимое. Ведь, как сказал следователь, только настоящее чудовище могло совершить такое. А чудовищ, по их мнению, не существует.
Анна Ивановна давно перестала спорить.
Она уже знала правду.
Вера пожертвовала собой.
Она стала частью его. Слугой? Проводником? Снегурочкой — в том смысле, о котором никто не пишет в сценариях. Она заключила сделку. Отдала себя — и взамен вырвала для матери жизнь. Не спасение. Не утешение. Просто жизнь.
Эта мысль давила сильнее, чем смерть. Сильнее, чем крики, кровь, тьма.
Как жить теперь?
Как просыпаться по утрам?
Как дышать, зная, что твой ребёнок стал… этим?
Анна Ивановна уткнулась лбом в колени. Слёзы не шли. Они закончились давно.
— Вера… — прошептала она. — Моя маленькая Вера…
В палате было тихо. Где-то в коридоре хлопнула дверь. Кто-то засмеялся — слишком громко, слишком неуместно.
Анна Ивановна подняла голову.
Ей показалось — всего на мгновение, — что у окна стало холоднее. Что на стекле проступил узор, похожий на иней. И что в этом узоре отражается знакомый силуэт — тонкий, в голубом, с опущенной головой.
— Зачем… — тихо спросила она пустоту.
Ответа не было.
Только холод.