Сила крови
Дождь стучал в панорамные окна пентхауса, словно пытаясь вымыть ложь, пропитавшую каждый квадратный сантиметр этого холодного мрамора и стекла. Марк стоял у окна, сжимая в руке бокал виски, в котором плавали льдинки, как айсберги в темном море. За его спиной, на диване из белоснежной кожи, сидела Ева. Она замерла в неестественной позе, обнимая живот, в котором шевелилась новая жизнь. На ее запястье расцветал сине-багровый след в форме отпечатков пальцев.
«Триста раз», — прошептала она так тихо, что слова едва долетели до него. — «Триста раз за два года, Марк. Я считала».
Он медленно повернулся. Его лицо, обычно идеально контролируемое, было искажено усталой гримасой раздражения, а не раскаяния.
«Перестань драматизировать, Ева. Ты знаешь, как у меня бывает после переговоров. Напряжение. А ты со своими… ожиданиями».
«Ожиданиями не быть избитой?» — ее голос дрогнул, но не от страха. В ее глазах, обычно таких мягких и уступчивых, вспыхнул какой-то новый, незнакомый огонь. Огонь, которого он раньше не видел. — «Особенно сейчас. Я ношу твоего ребенка».
«Моего наследника», — поправил он, сделав глоток. — «И я сделаю его сильным. Не изнеженным маменькиным сынком. А для этого и мать должна быть крепкой. Ты слишком… хрупкая».
Он подошел ближе, и она инстинктивно вжалась в спинку дивана. Этот рефлекс, этот жест страха, всегда доставлял ему странное удовлетворение. Доказывал его власть, его превосходство. Он был self-made man, человек, вырвавшийся из нищеты силой воли и беспринципностью. Ева с ее тихой утонченностью, с ее неизменной мягкостью была для него последним штрихом, трофеем, подтверждавшим его новый статус. И, как любой трофей, она должна была подчиняться.
«Знаешь, что я решил?» — он сел рядом, положил тяжелую руку на ее колено. — «После родов тебе понадобится хороший психолог. Чтобы проработать эти твои истерики и склонность к преувеличениям».
Ева посмотрела на его руку, потом медленно подняла глаза на него. И вдруг улыбнулась. Это была не та робкая улыбка, к которой он привык. Это была спокойная, почти ледяная улыбка.
«Мне не понадобится психолог, Марк. Понадобится адвокат. Мой».
Он фыркнул, откинулся на спинку дивана.
«Твой?Твой папочка-бухгалтер из провинции? Дай угадаю, он приедет на своей старой "Ладе" и будет грозить мне бухгалтерским отчетом за 2005 год?»
Он засмеялся, одинокий, грубый звук в огромной гостиной.
Ева не перестала улыбаться. Она медленно поднялась, пошла к секретеру у стены — массивному предмету из черного дерева, который он купил на аукционе и никогда не открывал. Он считал его просто украшением.
«Папа — не бухгалтер, Марк», — сказала она, поворачивая сложный механический замок. Раздался тихий щелчок. — «И машина у него не "Лада"».
Она открыла потайной ящик, о существовании которого Марк даже не подозревал. Внутри лежал не папка с документами, а простой смартфон старой модели. Она взяла его, нажала единственную контактную кнопку и включила громкую связь.
Раздались гудки. Один. Два.
«Дочка?» — голос из телефона был низким, спокойным, обтесанным гранитом. В этом одном слове чувствовалась такая плотная, неоспоримая сила, что Марк невольно выпрямился. Это был не голос просителя или мелкого служащего. Это был голос человека, привыкшего, что мир склоняется перед его тишиной.
«Папа, — сказала Ева, и в ее голосе впервые за два года прозвучала не боль и не страх, а огромное, детское облегчение. — Он сделал это снова. Сегодня. И я сказала ему число. Триста».
На другом конце провода наступила тишина. Но это была не растерянная тишина. Это была тишина перед ударом грома.
«Триста», — повторил голос. В этом слове зазвучала сталь. — «Адрес я знаю. Жди».
Связь прервалась.
Марк почувствовал, как по спине пробежал холодок. Но он подавил его. Нет, это игра. Жалкая попытка запугать его.
«Мило разыграно, дорогая. Наняла актера?» — он попытался вернуть себе насмешливый тон, но получилось неубедительно.
Ева вернулась на диван, положила руки на живот. Теперь она смотрела на него не как жертва, а как… эксперт, наблюдающий за неудачным экспериментом.
«Его зовут Артем Викторович Громов, Марк. Но в твоих кругах, в тех настоящих кругах, о которых ты только мечтаешь, его называют "Гендир". Не потому что он генеральный директор какой-то одной компании. Потому что он — генеральный директор всего, к чему прикасается. Его не показывают в Forbes, Марк. О нем вообще нигде не пишут. О таких, как он, не пишут. Они просто есть. И они решают».
Сердце Марка заколотилось где-то в районе горла. Он вспомнил, как настойчиво, даже отчаянно, он пытался раскопать что-то о ее семье перед свадьбой. Скудные данные, провинциальный городок, скромная должность отца в каком-то НИИ. Все было так безупречно чисто, так обыденно… Слишком безупречно. Слишком обыденно. Идеальная легенда.
«Почему?..» — его голос сорвался. — «Почему ты молчала?»
«Потому что он просил меня. Говорил: "Проверь его, дочка. Проверь, когда он будет думать, что ты ничто. Когда у тебя не будет за спиной ни моего имени, ни моих денег. Узнай, кто он на самом деле"».
Она посмотрела на синяк на запястье.
«Теперь мы оба знаем».
Лифт в пентхаусе работал бесшумно, но они услышали тихий звон прибывающей кабины. Марк вздрогнул. У него была единственная карта доступа. Значит, кто-то отключил систему безопасности всего здания.
Дверь лифта открылась.
В проеме стоял мужчина лет шестидесяти. Высокий, с прямой спиной, в обычном темном пальто, на котором блестели капли дождя. Его лицо было изрезано морщинами, но не от возраста, а от концентрации мысли и воли. Он не был похож на монстра из криминальных хроник. Он был похож на хирурга или пилота дальней авиации — человека, в руках которого сосредоточена огромная, отточенная сила.
Его глаза, того же серого оттенка, что и у Евы, скользнули по ней, задержались на животе, на синяке. Ничего не изменилось в его лице. Только губы слегка сжались.
Затем этот взгляд упал на Марка.
И Марк, self-made man, построивший империю на чужих разорениях, человек, не боявшийся никого и ничего, почувствовал, как его колени стали ватными. Это был взгляд не гнева, а холодной, беспристрастной оценки. Как смотрят на бракованную деталь.
«Артем Викторович…» — начал было Марк, делая шаг навстречу, пытаясь включить обаяние переговорщика.
Громов поднял руку. Всего лишь поднял руку. И Марк замолчал, будто ему перекрыли кислород.
Мужчина подошел к Еве, опустился перед ней на одно колено, положил свою большую, сильную руку поверх ее пальцев, сжимавших живот.
«Внук?»— спросил он тихо.
«Внук», — кивнула Ева, и по ее лицу наконец потекли слезы. Не от боли. От освобождения.
Громов кивнул, поднялся. Повернулся к Марку.
«Триста раз», — произнес он. Его голос был ровным, почти будничным. — «Интересная статистика. У меня для тебя другая цифра. Ноль».
«Что… что ноль?» — выдавил Марк.
«Ноль — это сколько у тебя останется через неделю. Ноль компаний. Ноль счетов. Ноль влияния. Ноль надежд на будущее в этой стране. Ты исчезнешь, Марк. Как стертая с доски ошибка».
«Вы не можете!.. У меня контракты, связи, юристы!»
«У тебя были связи, — поправил его Громов. — Они уже получили звонки. И теперь у них есть выбор: исчезнуть вместе с тобой или забыть твое имя. Думаю, ты знаешь, что они выберут».
Марк оглядел свой пентхаус — этот символ всего, чего он добился. Стекло, сталь, камень. Все такое же холодное и безжизненное. И такое же хрупкое.
«А… а Ева? Ребенок?»
Громов обернулся к дочери. И в его глазах, впервые за этот вечер, появилось что-то человеческое — бездонная, древняя нежность.
«Они будут жить со мной. Ребенок узнает, что такое сила. Настоящая сила. Она не в том, чтобы бить тех, кто слабее. Она — в том, чтобы защищать тех, кого любишь».
Он сделал шаг к лифту, затем обернулся в последний раз.
«Завтра к тебе приедут люди.Они заберут твои паспорта. У тебя есть сорок восемь часов, чтобы покинуть страну. Дальше — на твое усмотрение. Но если я или мои люди когда-либо снова увидим тебя или услышим о попытке выйти на контакт с Евой или ребенком…»
Он не стал договаривать. Просто посмотрел. И в этом взгляде Марк увидел все, что с ним может случиться. И понял, что смерть — не самый страшный исход.
Лифт забрал Артема Викторовича. Ева, не глядя на Марка, молча пошла в спальню собирать вещи. Ее маленькая сумка выглядела карикатурно в этой гигантской гардеробной, полной купленных им одежд и драгоценностей, которые она почти никогда не носила.
Марк стоял посреди гостиной, слушая, как за окном воет ветер и бьется дождь. Он проиграл. Сокрушительно и бесповоротно. Он бил жену триста раз, думая, что ломает хрупкую веточку. Он и не подозревал, что за ней стоит вековой дуб, корни которого опутали всю землю.
Ева вышла из спальни с сумкой в руке. У лифта она остановилась.
«Знаешь, в чем самая большая ирония, Марк?» — сказала она. — «Я бы все простила. Оскорбления, пренебрежение, даже измены. Но ты выбрал единственное, чего не прощает наша кровь. Ты выбрал слабость. И показал себя самым слабым из всех, кого я знаю».
Дверь лифта закрылась, увозя ее, его нерожденного сына и всю его жизнь.
А в роскошном, холодном пентхаусе остался только миллионер, у которого вдруг не осталось ровным счетом ничего.
Лифт мягко гудел, увозя вниз единственное, что еще связывало Марка с понятием «будущее». Глухая тишина, воцарившаяся в пентхаусе, была громче любого крика. Он стоял, прислушиваясь к ударам собственного сердца — неровным, паническим. Потом его взгляд упал на бокал с виски, все еще стоявший на подоконнике. Он схватил его и со всей силы швырнул в панорамное окно.
Звон был душераздирающим, но стекло, выдержавшее ураганный ветер, лишь дрогнуло, оставив паутину тончайших трещин вокруг точки удара. Даже это ему было не под силу.
«Нет, нет, нет…» — забормотал он, хватаясь за голову. Паника сменилась адреналиновой яростью. Он был бойцом. Уличным крысой, который выгрыз себе место под солнцем. Его не могли так просто стереть!
Он бросился к телефону, первому из десятка разбросанных по дому гаджетов. Набрал номер своего юриста, Леонида.
«Лёня, слушай, тут экстренная ситуация, — почти кричал он, когда на том конце взяли трубку. — Мне угрожает…»
«Марк, — голос Леонида был мертвенно-спокоен и невероятно далек. — Я только что получил инструкции. Все твои доверенности аннулированы. Я больше не могу представлять твои интересы. Более того, я советую тебе…»
«Ты что, куплен?!» — взревел Марк.
«Я советую тебе последовать совету Артема Викторовича, — закончил Леонид, и в его тоне прозвучало что-то вроде жалости. — Сорок восемь часов, Марк. Это больше, чем ты заслуживаешь».
Разъединение.
Один за другим. Банкир, с которым он вчера пил виски в этом же кабинете, — «Извини, старина, кредитная линия заморожена, все счета на ревизии, это указание сверху». Партнер по новому проекту — «Мы выходим из сделки, Марк. Сила мажоритета. Твои акции… у тебя больше нет твоих акций». Даже его личный помощник, преданный пес, который знал все его тайны, — «Я… я увольняюсь, Марк Викторович. Мне предложили другую позицию. В структурах Громова».
Структуры Громова. Это имя, как черная дыра, засасывало все, что составляло его жизнь.
Через два часа Марк сидел перед монитором, наблюдая, как цифры на его счетах стремительно приближаются к нулю. Не просто обнуляются — их окутывала красная рамка «АРЕСТ». Он пытался зайти на биржу — доступ запрещен. Он звонил в службу безопасности собственной компании — его голос не прошел верификацию.
Его империя испарялась на глазах, как лужица на раскаленном асфальте.
Внезапно зазвонил домофон. Не лифт, а черный ход, который вел в сервисные помещения. Марк вздрогнул. Сорок восемь часов еще не прошло. Он подошел к экрану. В объективе камеры стояли двое мужчин в темных рабочих комбинезонах без опознавательных знаков. Один держал в руках металлический кейс.
«Марк Викторович? — произнес тот, что с кейсом. Голос был безэмоциональным, как у робота-автоответчика. — Вам документы».
Он не спрашивал, можно ли войти. Марк, парализованный страхом и осознанием полной беспомощности, дистанционно открыл дверь.
Они вошли бесшумно, не оглядываясь на роскошь интерьеров. Их взгляды скользили по поверхностям, будто сканируя, не осталось ли тут чего ценного, что нужно изъять.
«Паспорта, гражданский и заграничный. Водительское удостоверение, — мужчина положил кейс на барную стойку, щелкнул замками. Внутри лежали его документы, сложенные рядом с билетом в один конец. Не в Париж или Нью-Йорк. В Душанбе. Рейс через шестнадцать часов. Рядом лежала тонкая пачка наличных — доллары, евро, местная валюта. Сумма, на которой можно протянуть месяц, не больше. — Все остальные удостоверения и документы аннулированы. Карты — заблокированы. Ключи от имущества».
Второй мужчина молча положил на стойку связку ключей: от квартир, от машин, от офиса.
«Телефоны, гаджеты», — сказал первый, протягивая руку.
«Это мое личное…»
«Все,что подключено к сети и имеет серийный номер, — не ваше», — парировал мужчина. Его глаза, холодные и пустые, встретились с взглядом Марка. В них не было угрозы. Была констатация факта. Сопротивляться было так же бессмысленно, как спорить с гравитацией.
Марк отдал телефоны, планшет, умные часы. Он чувствовал себя раздеваемым догола.
«Вас будут сопровождать до вылета. Не пытайтесь обратиться в правоохранительные органы или к дипломатам. Это будет воспринято как нарушение договоренностей. Последствия — на ваше усмотрение».
Они повернулись и ушли тем же бесшумным шагом. Дверь закрылась.
Марк остался один. Совершенно один. В гигантской, бесшумной, дорогой коробке, которая уже не принадлежала ему. Он взял в руки билет. Бумага была шершавой, дешевой. Он вспомнил, как всегда летал только бизнес-классом, а чаще — частным самолетом.
Он просидел до утра, не двигаясь, наблюдая, как первые лучи солнца пробиваются сквозь треснувшее стекло и играют на пылинках, которые уже начинали оседать на полированные поверхности. Его мир умер тихо, без апокалипсиса, всего за одну ночь.
В аэропорту его встретил еще один безликий человек в обычной одежде. Он просто шел в десяти шагах позади, не приближаясь и не отставая. Марк пытался купить кофе — его карта была отклонена. Наличных, которые ему оставили, хватило на чашку растворимой бурды.
В самолете, в самом хвосте, между плачущим ребенком и пожилым мужчиной с сильным запахом пота, он смотрел в иллюминатор. Родной город, его город, где он был королем, уплывал вниз, превращаясь в игрушечный макет. Он думал о Еве. О ее улыбке в тот вечер. О силе, которая была в ней всегда, но которую он принял за слабость. Он думал о сыне, который никогда не узнает его имени. Который вырастет под крылом того настоящего, тихого могущества, перед которым Марк со своим шумным богатством оказался просто бутафорским королем, которого сдуло первым же ветром.
И тогда до него наконец дошло. Его наказали не тюрьмой, не физической расправой. Его наказали тем, чем он больше всего дорожил и что считал своей сутью — статусом, деньгами, влиянием. Все это оказалось карточным домиком. Его вернули туда, откуда он начал — в ничто. Только теперь у него не было ни молодости, ни дерзости, ни веры в себя. Была только горечь осознания: он проиграл не потому, что враг был сильнее. А потому, что он сам был бесконечно мельче.
Самолет вошел в облака, и родная земля скрылась из виду. Навсегда.
---
А в огромном, уютном кабинете с видом на старый парк Артем Громов сидел за массивным дубовым столом. Перед ним на мониторе была фотография Марка, бредущего по перрону аэропорта в незнакомой стране с одним потрепанным чемоданом. Он щелкнул переключателем, и изображение исчезло. Навсегда.
Он обернулся к Еве, которая сидела в глубоком кресле у камина, укутанная в мягкий плед, и пила травяной чай. Ее живот был уже заметно округлен.
«Все кончено, дочка», — сказал он просто.
Она кивнула, глядя на огонь. Не со злорадством. С бесконечной усталостью и грустью.
«Спасибо,папа».
«Не за что. Теперь думай о нем, — он указал подбородком на ее живот. — Он будет другим. Он будет знать, что настоящая сила — в ответственности. А не в страхе».
Он подошел, положил свою большую, тяжелую руку ей на голову, как делал, когда она была маленькой. Защищая. Оберегая. Никогда не сжимая в кулак.
За окном шел дождь. Тот же самый, что бил в стекла пентхауса. Но здесь, в этом тихом, сильном доме, его стук звучал не угрозой, а убаюкивающей колыбельной.
Время в Душанбе текло густо, как испорченный мед. Жара, пыль, чужая речь, в которой Марк улавливал лишь отголоски знакомых, но искаженных до неузнаваемости слов. Деньги, оставленные ему, испарились за месяц, несмотря на его жалкие попытки экономить. Он снял комнатушку в районе, где запах специй смешивался с запахом канализации. Его попытки найти хоть какую-то работу наталкивались на стену: его документы, даже эти оставшиеся, вызывали у работодателей немой ужас или подозрительную вежливость. Он был не просто иностранцем. Он был отмеченным.
Его тело, привыкшее к спортзалу и дорогому спа-уходу, начало сдавать. От неправильной еды, от стресса, от воды, которую он боялся пить. По ночам ему снились сны: то треснутое стекло пентхауса, то холодные глаза Громова, а чаще всего — тихая улыбка Евы в тот последний вечер. Улыбка освобождения.
Однажды, стоя в очереди за лепешками, он увидел свое отражение в замутненном стекле витрины. Изможденное лицо с запавшими глазами, немытое, в дешевой, мятой рубахе. Self-made man, построивший себя из ничего. И теперь он снова был этим «ничем». Только на этот раз — окончательно и бесповоротно.
Он начал понимать истинную глубину наказания. Его не убили физически. Его убили как личность. Лишили всего, что он считал своей сущностью: статуса, власти, даже имени. Здесь он был просто Марк, без отчества, без титулов, без прошлого. А прошлое было единственным, что у него осталось. И оно пожирало его изнутри.
Через полгода его выгнали с квартиры за неуплату. Он ночевал на вокзале, потом в ночлежке для таких же потерянных душ. Он научился выпрашивать, красть еду с рыночных прилавков. Его пару раз избили местные, почуяв слабость. Каждый удар, каждый пинок он принимал молча, с каким-то странным облегчением. Это была понятная боль. Физическая. Она заглушала ту, другую — нутряную, грызущую тоску по всему утраченному и осознание собственной ничтожности.
Однажды, в лихорадочном бреду (подцепил какую-то местную заразу), ему показалось, что он видит Еву. Она стояла в конце грязного переулка, в светлом платье, с ребенком на руках. Она смотрела на него не с ненавистью, а с бесконечной, всепонимающей печалью. Он пополз к ней, бормоча что-то, протягивая грязные руки. Но образ растворился в мареве жары. Он рухнул лицом в пыль и заплакал. Впервые за всю взрослую жизнь. Горькими, солеными, беспомощными слезами раздавленного насекомого.
---
Тем временем, в другом мире, в доме, где пахло яблоками из сада и старыми книгами, жизнь обретала новый ритм.
Родился мальчик. Назвали его Артемием, в честь деда, но дома звали Темой. У него были серые, внимательные глаза Громовых и упрямый подбородок, в котором, к счастью, не было ничего от Марка.
Ева медленно возвращалась к жизни. Не к той прежней, наивной и сломленной, а к новой. Сила отца была не в том, чтобы окружить ее кольцом брони, а в том, чтобы дать опору, на которой она могла сама выстроить свою крепость. Она пошла учиться. Не на легкие курсы для богатых жен, а на серьезный факультет клинической психологии.
«Чтобы понимать, как это происходит, — сказала она отцу. — И чтобы помогать тем, кто не может позвонить своему «Гендиру»».
Артем Викторович лишь кивнул, гордость светилась в его строгих глазах. Он много времени проводил с внуком. Не баловал его, а просто был рядом. Рассказывал истории (вымышленные), учил различать породы деревьев в парке, просто молча сидел с ним, когда тот что-то собирал из кубиков. В этой тихой, уверенной мужской любви росла новая порода силы.
Иногда ночью Ева просыпалась от кошмаров, и ей казалось, что на запястье снова горит синяк. Она вставала, подходила к кроватке сына, смотрела на его ровное дыхание, клала руку на теплый лобик. И боль отступала, сменяясь тихой, но несокрушимой решимостью. Она была дочерью Громова. И матерью Громова. Этого было достаточно.
---
Прошло пять лет.
В заброшенном парке на окраине Душанбе, где дети играли среди развалин советского фонтана, сидел мужчина. Его было трудно узнать. Седая, всклокоченная борода, потухший взгляд, одежда, собранная по помойкам. Марк. Хотя это имя уже ничего не значило. Для местных он был просто «русский бомж», «шайтан-назар».
Он смотрел, как мальчик лет четырех пытается поднять тяжелую палку. У малыша не получалось, лицо нахмурилось от усилия. Какая-то женщина, явно мать, подошла и что-то сказала ему мягко, помогая, но не делая за него.
Вдруг, сквозь толщу апатии и разрушения, в мозгу Марка что-то щелкнуло. Он увидел не этого мальчика, а своего. Своего сына, которого он никогда не увидит. Какой он сейчас? Наверное, тоже учится что-то поднимать. Его учит Громов. Научает правильно. Без злобы, без желания сломать. Научает быть сильным, чтобы защищать. А не чтобы унижать.
И в этот момент последняя стена внутри него рухнула. Не стена гнева или жажды мести. Она умерла давно. Рухнула стена самообмана, за которой он прятал свою мелкость.
Он не был разрушен Громовым. Громов лишь снес декорации, за которыми Марк прятал свою пустоту. Настоящего, сильного человека нельзя разрушить, отобрав у него деньги. Настоящего человека делают не счета в банке, а что-то внутри. А внутри у него, Марка, не оказалось ничего. Только труха, страхи и звериная злоба того голодного пацана с окраины, который так и не вырос.
Он понял финальную, самую страшную часть замысла Громова. Тот не просто отнял у него все. Он дал Марку возможность увидеть себя настоящего. И это зрелище оказалось невыносимым.
Марк поднялся с лавочки и побрел прочь от детского смеха. Он шел без цели, куда глаза глядят. Он дошел до обрыва над мутной речкой, которая текла на окраине города. Стоял там долго, глядя на воду.
И здесь могла бы случиться мелодрама. Он мог шагнуть вниз, завершив свою историю как жалкая жертва. Но даже на это у него не хватило силы духа. Или, может, наоборот, именно дух, последняя его искра, воспротивилась такому дешевому финалу.
Он просто повернулся и побрел обратно, в свою ночлежку. Он будет доживать здесь свои дни. Призраком. Наглядным пособием к теме «что бывает, когда сила оказывается лишь суррогатом, а в сердце — черная дыра». Его тюрьмой была не страна, а он сам. И уйти из нее было некуда.
---
В тот же вечер, в своем кабинете, Артем Громов получил короткий отчет. Всего несколько строк. Он прочел их, его лицо оставалось непроницаемым. Затем он сжег листок в пепельнице.
Он подошел к большому окну. В саду, под присмотром няни, маленький Тема пытался залезть на невысокую яблоню. Упрямо, сосредоточенно. Поскользнулся, упал на мягкую траву, встряхнулся, снова полез.
Ева, вернувшаяся с лекций, вышла на крыльцо. Увидела сына, улыбнулась. Не бросилась помогать, а просто наблюдала, с доверием и спокойствием.
Громов смотрел на них. На свое продолжение. На ту самую, настоящую силу, которая перетекает из поколения в поколение не через страх и боль, а через тихую уверенность, ответственность и любовь, которая не бьет, а держит.
Его месть была совершена. Полная, тотальная, изощренная. Но, глядя на дочь и внука, он понимал, что это была не главная его победа. Главная победа была здесь, в свете закатного солнца на их лицах. В том, что эта ветвь рода Громовых выстояла, закалилась и дала новый, здоровый побег.
Он тихо вздохнул. История закончена. Можно жить дальше. Он повернулся от окна, и его взгляд упал на семейную фотографию на столе — он, его покойная жена, маленькая Ева. Настоящая сила, подумал он, не в том, чтобы уничтожить врага. А в том, чтобы сохранить и защитить своих. Все остальное — просто необходимые, иногда жестокие, инструменты.
А в далеком, пыльном городе, под чужим небом, человек по имени Марк тихо угасал, наконец-то поняв, кем он был на самом деле. И это знание стало его единственным, самым страшным и самым справедливым приговором.