Высота — восемь тысяч метров. «Зона смерти». Тонкое, как бритва, лезвие между жизнью и вечностью. Воздух здесь выжжен, выморожен, выпит до дна солнцем и ветром. Каждый вдох — холодная игла в легкие.
Каждое движение — подвиг, на который тело соглашается скрежетом костей и стоном мышц. Мир сузился до маски, до кончиков ботинок, вгрызающихся в склон, до бесконечной ледяной бледности, уходящей в бездонную синеву неба.
Именно здесь, на этом панцире планеты, где даже боги, кажется, затаили дыхание, я увидел его.
Он лежал на ледяном склоне, опершись на локоть, как воин, павший в последней битве и пытающийся хоть что-то разглядеть перед концом. Но битва здесь была уже проиграна. Он был завернут в ярко-оранжевый комбинезон — пятном ржавчины на белоснежном саване.
Индус… Нет, не похож. Скорее, ирландец — я узнал нашивку на рукаве. Лицо, обмороженное и почерневшее у висков, было обращено не вверх, к вершине, а вниз, к покинутым лагерям. Глаза, полуприкрытые намерзшими ресницами, смотрели без взгляда. В них читалась не боль, не страх, а тихая, всепоглощающая капитуляция. Он сдался. Величественной горе, холоду, усталости, пронзившей до самой сердцевины души.
Мимо него, как призраки, проплывали другие альпинисты. Каждый — на своей последней черте. Я видел, как один, склонившись, что-то говорил ему, тряс за плечо. Другой махал рукой перед остекленевшими глазами. — Get up! Move! Or you'll die! (Вставай! Двигайся! Или умрешь!) — эти слова, вырванные ветром, долетали до меня обрывками.
Ответом было лишь едва заметное, медленное покачивание головы. Нет. Ни — нет. Ни — дальше. Он был подобен часовому, который сложил оружие и ждал, когда подойдет его последняя смена — тихая, ледяная, вечная. —...Leave me. Just… leave (Оставь меня. Просто… уходи).
Во мне что-то закипало. Не сострадание — его выжег этот адский холод. Не рассуждение — разум здесь был роскошью. Что-то первобытное, яростное, животное. Вид этой добровольной гибели, этого пассивного отречения от борьбы, казался личным оскорблением. Оскорблением горы, неба, самой воли к жизни, которая тащила меня, стиснув зубы, сквозь эту белую пытку.
И когда мы поравнялись, я сорвался.
Не помню, как отцепился от перил. Не помню, как пробежал эти несколько шагов по хрустящему насту. Я был рядом с ним, и мир сузился до этого оранжевого комбинезона, до этого потерянного лица.
Я рухнул перед ним на колени, вцепился обеими руками в грудь комбинезона, в жесткую, обледенелую ткань, и рванул на себя со всей яростью отчаяния, пытаясь оторвать его тело от смертельного льда.
—ВСТАВАЙ!
Мой крик разорвал ледяную тишину смерти. Это был не человеческий голос. Это был рык раненого зверя, хрип, исторгнутый из самой глотки инстинкта.
Его тело безвольно поддалось. В пустых глазах промелькнула искра ужаса и удивления.
—What… Who are you?.. Stop… (Что… Кто вы?.. Стойте…)
—Go… away… (Уходи… прочь…) — его голос был шепотом, стираемым ветром. — Can’t… It’s over (Не могу… Все кончено).
—Ничего не «кончено»! ВСТАВАЙ, СУКА! Ты СЛЫШИШЬ МЕНЯ?! ВСТАВАЙ! ВСТАВАЙ, МАТЬ ТВОЮ!
Я тряс его, чувствуя под тканью хрупкие кости. Его тело, расслабленное в покорности, безвольно поддавалось толчкам.
—Why?.. For what?.. (Зачем?.. Для чего?..). В его глазах, в этих полузакрытых, пустых глазах, промелькнула искра — не понимания, а первобытного ужаса и глубочайшего удивления. Он не ожидал ярости. Он ждал тишины. — To die… lower down?.. (Чтобы умереть... внизу?..)
—Чтобы ЖИТЬ, черт возьми! ДВИГАЙСЯ!
—Tired… So tired… Just let me sleep. I... have made my choice. It's... beautiful here (Устал... Так устал... Дай мне поспать. Я... свой выбор сделал. Здесь... красиво).
Слово «красиво» обожгло меня сильнее ветра. Эта покорность, это эстетское принятие конца.
– КРАСИВО?! – я захлебнулся собственной яростью. – Ты лежишь в снегу, как падаль! Какая, нахрен, красота?! ПОДНИМАЙ СВОЮ ТОЩУЮ ИРЛАНДСКУЮ ЗАДНИЦУ! ДВИГАЙ ЕЕ!
– Irish... (Ирландскую) – в его глазах, пустых, промелькнула слабая искра. Почти улыбка. – And you... who are you? An executioner? An angel? (А ты... кто? Палач? Ангел?)
–Я тот, кто не даст тебе сдохнуть у меня на пути! Ты должен ИДТИ!
–Where? (Куда?) – в его голосе появился слабый, хриплый интерес. Чисто философский. – Вниз? Слишком далеко. Вверх? Бессмысленно. Здесь... идеальное место. Никто не побеспокоит.
Слюна замерзала у меня на маске. Каждое слово выжигало легкие. Я видел, как его взгляд пытается сфокусироваться, зацепиться за реальность моего искаженного гневом и нехваткой воздуха лица. Он что-то пробормотал еще, слабо попытался оттолкнуть мои руки. Сопротивление — тлеющий уголек. Я наклонился ближе, так, что наши маски почти соприкоснулись.
–Не смей здесь лежать! Не смей! СЛЫШИШЬ!!
–I hear… (Слышу) – он вздохнул, и этот вздох был похож на последний. – You are... very noisy. You disturb... the peace. Silence here... is sacred (Ты... очень шумный. Отнимаешь... покой. Молчание здесь... оно свято).
–Свято твое молчание! Ты не умрешь здесь! Не сегодня! Не на моих глазах! ВСТАНЬ!
И случилось чудо. Не благодать, не озарение. Чудо грубой, физической воли. Оглушенный, сломленный не аргументами, а чистым, неконтролируемым насилием моего крика, он дрогнул. Стонал ли он? Плакал? Ветра не было слышно. Его локоть, на котором он опирался, согнулся, и он едва не рухнул плашмя, но мои руки его держали.
Потом — невероятное усилие. Он начал подниматься. Медленно, мучительно, как под тяжестью всей горы. Сначала оторвал грудь ото льда, потом, с моей неистовой помощью, поднялся на колени. Колени подгибались, тело качалось, плясало на краю пропасти немыслимой слабости.
—I can’t… I’ll fall… (Я не могу… Я упаду…)
—Не упадешь! Я тебя не дам! Вот так! Теперь вставай! Давай!
И он встал.
Опираясь на ледоруб, он сделал шаг. Потом еще один. Не вниз, к спасению. А вверх, по склону. Туда, куда он, возможно, и не должен был идти. Но он двигался. Жизнь, вырванная из объятий смерти грубыми, жестокими руками.
Я отпрянул, внезапно обессилев. Дрожь, которую я не замечал в ярости, охватила меня с головы до ног. Я смотрел, как его оранжевая фигура, шатаясь, удаляется, растворяясь в белой дымке. Что я наделал? Кто дал мне право?
Я едва успел сделать шаг назад к перилам, как передо мной, перекрывая свет и ветер, возникла фигура Пасанга. Он вернулся. Его лицо, скрытое маской и очками, было нечитаемо, но вся его осанка, тяжесть его молчания давила сильнее горного разрежения.
— Карабин, — его голос был ровным, металлическим, лишенным обычной мягкости. Не просьба. Констатация смертельного нарушения.
Вернувшись к перилам, я дрожащими руками попытался вщелкнуть карабин в веревку. Казалось, попал. Но промахнулся… Пасанг не отводил взгляда. Казалось, он смотрит сквозь меня, на тот след на снегу.
—Ты отцепился, — произнес он. В его интонации не было вопроса. Был приговор. —Отцепился в зоне смерти. Чтобы трясти того, кто уже наполовину ушел.
Мне нечего было ответить. Во рту стояла та самая медь и пустота.
—Он не пойдет вниз, — Пасанг медленно, с невыносимой уверенностью, покачал головой. — Он пойдет вверх, к вершине, где уже нет сил для возврата. Ты дал ему ярости на два часа хода. Не больше. Ты не продлил ему жизнь. Ты продлил его агонию.
Эти слова ударили больнее, чем ледяной ветер. Я попытался что-то выговорить, оправдаться, но Пасанг резко, впервые за все восхождение, поднял руку, приказывая молчать.
—А ты, — он сделал паузу, и в ней была вся пропасть восьми тысяч метров, — ты теперь мертвец на два часа. Силы, что ты потратил на крик и драку, ты забрал у своих ног, у своих легких. Они напомнят тебе об этом. Очень скоро. Ты играл со смертью вдвоем. И проиграл вдвойне.
Он развернулся, чтобы идти дальше, но на секунду обернулся. Последние его слова долетели до меня сквозь вой ветра, четкие и неоспоримые, как закон высоты:
—Теперь твоя очередь не сдаваться. Чтобы его два часа, и твои два часа, не были потрачены просто так. Идем.
Это была не попытка спасти — это была атака. Я ворвался в его предсмертный покой с животным ревом и, как верно заметил Пасанг, отнял у себя будущее. Но зачем вырвалось это «сука»? Почему мозг, мельком зацепив шеврон, яростно наклеил на него ярлык «индус» — зная, что он ирландец? Возможно, из-за схожести флагов.
Из черной бездны памяти всплыло грязное, примитивное ругательство. И оно стало здесь, в аду, единственным языком, на котором еще можно было что-то требовать.
Или… только так здесь и можно было что-то сделать? Там, где разум и сострадание замерзают, говорит последнее, что остается — голый, неприкрытый инстинкт. Яростное, безумное отрицание «красивой» смерти рядом с собой. Не для него. Для себя.
Чтобы не видеть, как гаснет еще один огонек в этой ледяной пустоте. Чтобы самому не заразиться этим страшным, сладким соблазном — просто лечь, опереться на локоть и перестать бороться.
Вторая попытка встегнуть карабин — удалась. Движения были механическими, тело — пустой, звенящей оболочкой. Теперь в этой пустоте звучал голос Пасанга: «Ты теперь мертвец на два часа». Я пошел, не оглядываясь, подчиняясь лишь инерции движения и его последнему приказу. Последующие часы слились в одно слепое, безмысленное ползание вверх.
Вкус меди и стыда во рту притупился, растворившись в полном истощении. Даже эхо моего крика потонуло в оглушающем гуле собственной крови в висках. Я просто шел, глядя в спину Пасанга, на темный след его кошек, избегая смотреть на снег, где еще мог храниться отпечаток того, чужого, локтя.
Уже на рассвете, когда казалось, что худшее позади и тропа позволит перевести дух, передо мной встали они. Скалистые ступени, гигантские и изломанные, словно окаменевшие клыки какого-то допотопного чудовища, впивающиеся в бледнеющее небо.
Сердце сжалось ледяным предчувствием: простота была лишь иллюзией, затишьем перед бурей. Те самые два часа, о которых говорил Пасанг, истекли. И теперь начиналась настоящая цена. Самое страшное ждало впереди...
Погрузитесь в историю полностью. Читайте книгу «Эверест. Дотянуться до небес» на Литрес
#альпинизм #Эверест #горы #восхождение #выживание #ЗонаСмерти