Когда мы перешагнули порог новой квартиры, я ощутила запах свежей краски и какого‑то хрупкого счастья. В прихожей ещё торчали картонные коробки, скрипел не до конца придвинутый шкаф, на подоконнике стояли две кривоватые кружки с чаем — наши первые вещи в этом «по‑настоящему взрослом» жилье.
Я шла по коридору и ладонью скользнула по стене. Гладкая, холодная. Моя. Наша. Здесь, говорила я себе, я наконец перестану жить по чужим правилам. Здесь не будет маминых ключей под ковриком, вечных «я только посуду домою и уйду», не будет контроля через каждый вдох. Здесь я взрослая женщина, хозяйка своей судьбы.
Из кухни донёсся голос Ильи:
— Ань, ты салат досолила? Мама сказала, что немного пресный.
Я вздрогнула, как от пощёчины.
Галина уже была здесь. Она стояла у плиты в новом фартуке, который принесла «в подарок», и смотрелось это так, будто фартук купили именно под неё, а не для меня. Крышки кастрюль чуть приоткрыты, она пробует ложкой, поднимает бровь:
— Ну как вы без меня бы справились, а? Тут всюду твоя суета, а толку мало. Картошка почти разварилась, да ладно, гости не заметят.
«Гости». Слово повисло в воздухе, как приговор. В комнате действительно уже собирались люди: двоюродные, тётки, пара соседей с площадки, которых Илья пригласил «заодно познакомиться». В комнате пахло жареным мясом, майонезом, свежим хлебом и ещё чем‑то резким — смесь духов Галины и моих дешёвых, которые я поспешно брызнула в прихожей, надеясь хоть немного заглушить её запах.
Я смотрела на то, как она двигается по кухне. Откроет шкаф — нахмурится:
— Нет, тарелки удобнее держать здесь.
Передвинет стул в комнате:
— У стены нехорошо, надо по центру, чтобы всем место было.
Илья ей поддакивает, как обычно:
— Ну да, мам, ты правду говоришь, ты у нас опытная.
Каждое его «мам» звучало, как щелчок по моему самолюбию. Обещал же: «В новой квартире мы сами по себе. Никакого вмешательства». Я тогда так верила этим словам, как верят одному‑единственному билету до другой жизни.
Галина между делом вздыхала:
— Ой, как тяжело одной в старой квартире. Стены давят, тишина… Вечером сядешь и думаешь: неужели так и состаришься одна? Родителям надо быть ближе к детям, а то и свихнуться недолго.
Родственники понимающе кивали, соседка Людмила из соседней двери жалостливо сжала её руку:
— Конечно, конечно, одной совсем нельзя. Детям сейчас тяжело, родительская помощь только кстати.
Никто не спросил, чего хочу я. Я стояла с тарелкой в руках и чувствовала, как под ложечкой стынет что‑то тяжёлое, как комок ледяного теста.
А утром…
Утром всё началось с телефона. Я искала зарядку в спальне, когда услышала, как в кухне зашуршал полиэтиленовый пакет и послышался голос Галины. Она говорила по телефону негромко, но у нас ещё не было ни ковров, ни штор, и каждое слово отдавало в стенах.
— Да всё идёт по плану, — сказала она кому‑то. — Он же у меня мягкий, я что скажу, то и сделает…
У меня перехватило дыхание. Я не собиралась подслушивать, но ноги как будто приросли к полу. И вдруг из какой‑то глухой тревоги во мне родилось странное, решительное движение: я достала телефон из кармана и нажала диктофон.
Сердце стучало так, будто это оно сейчас записывается. Я не слышала каждое слово, иногда вода шумела в раковине, но главное улавливала. Когда разговор закончился, я остановила запись и долго смотрела на чёрный прямоугольник экрана, как на чужой секрет, который вдруг оказался у меня в ладони.
Никому не сказала. Ни Илье, ни даже Марине, подруге, которой обычно выговариваю всё до последней мелочи. Запись жгла мне карман, как нагретая монета.
К вечеру стол был накрыт. Стекло стаканов звенело, ложки позванивали о тарелки. Кто‑то из гостей предложил сказать пожелания, и мы поднимали прозрачные стаканы с клюквенным морсом за здоровье, за дом, за «новый этап в жизни». Я делала глоток и думала: какой он, этот новый этап?
Илья встал, держа свой стакан двумя руками. Щёки у него порозовели от жара и усталости, глаза блестели. Он избегал моего взгляда, и я сразу это заметила. Когда человек говорит что‑то хорошее, он ищет глаза того, кому это говорит. А он смотрел поверх меня, куда‑то в окно.
— Ну, — протянул он, — теперь мой черёд.
За столом притихли, кто‑то улыбнулся в ожидании шутки.
— Я хочу поднять… — он запнулся, усмехнулся, — в общем, сказать за маму.
Я невольно сжала салфетку.
— За маму, которая уже завтра станет нашей соседкой по комнате!
Сказал — и словно камень бросил в воду. Сначала тишина, потом с двух сторон посыпались радостные возгласы:
— Ой, как здорово!
— Вот это вы молодцы!
— Правильно, мать должна жить рядом с сыном!
Галина вспыхнула радостным румянцем.
— Видите, как у меня деточки меня не бросают, — напевно произнесла она. — Анечка, ты у меня золотая, согласилась меня приютить, пока я свою старую квартиру сдам, оформлю как надо, да ещё и помогу вам здесь. Мы ж с тобой, невестушка, как две подружки будем в одной комнате жить. Я на себя хозяйство возьму, а ты отдохнёшь от домашней рутины, займёшься работой, красотой…
В её голосе звучала не просьба, а победа. Не благодарность, а право собственности. «В одной комнате… хозяйство возьму…» — каждое слово было как гвоздь в крышку моего желания жить отдельно.
Со мной никто ничего не решал. Никакого разговора, никакого: «Ань, как ты на это смотришь?» Он просто поставил меня перед фактом. На глазах у всех.
Внутри будто что‑то хрустнуло. Я ясно вспомнила, как мы продавали прошлую квартиру. Как Галина уговаривала:
— Часть денег надо выгодно вложить, я всё устрою. Зачем тебе в этом разбираться, ты ещё молодая, доверься старшим.
Документов я так и не увидела. Илья только отмахивался:
— Не раздувай, мама знает, что делает.
Каждый раз, когда я пыталась заговорить, он шептал: «Ну не надо, не разжигай». А теперь я смотрела на этот стол, на новую мебель, купленную уже без меня, на материну руку, лежащую рядом с его, и понимала: эта квартира — не начало нашей самостоятельной жизни. Это новая сцена её игры за власть.
И вдруг во мне поднялась волна — не тихого возмущения, не привычной обиды, а чего‑то нового, сильного. Как будто я стояла у края обрыва и понимала: или я сейчас шагну вперёд сама, или меня столкнут.
Галина взяла слово для следующего пожелания и, как всегда, не удержалась от укола:
— Желаю нашей Анечке поменьше детского максимализма. Личное пространство, видите ли… Это всё глупости. Настоящая женщина живёт ради семьи, а не ради своих прихотей. Ну ничего, я приеду — научу её хозяйством по‑настоящему заниматься.
Гости засмеялись. Кто‑то шутливо поднял брови в мою сторону: мол, попалась, теперь тебя свекровь в люди выведет.
А я уже дышала ровно. Странно спокойно. Как перед экзаменом, когда варианты давно выучены, и остаётся только открыть билет.
Я взяла телефон со спинки стула. Полоска экрана вспыхнула, осветив мои пальцы. Я открыла диктофон и вклинила в ухо наушник, незаметно для остальных. Первые секунды утреннего разговора — тот самый шорох пакета, её вздох, фраза «всё идёт по плану». Да, это она. Я выключила наушник.
— Раз уж мы сегодня так любим сюрпризы, — сказала я негромко, но отчётливо, — у меня тоже есть один.
Мои слова как будто прорезали общий гул голосов. Несколько человек повернулись ко мне, кто‑то перестал жевать. Галина нахмурилась, но в глазах ещё светилось довольство.
Я положила телефон на середину стола, между салатницей и вазой с фруктами. Нажала на значок воспроизведения.
Сначала раздался тихий шорох, потом над тарелками раздался знакомый голос Галины:
— Да всё идёт по плану, говорю тебе. Он у меня как пластилин, я слеплю, как надо…
Слова звенели в тишине, как ложка о стекло. Лицо Галины побледнело, губы дрогнули.
Мир вокруг на секунду замер, словно сама квартира задержала дыхание, ожидая, что ещё прозвучит из маленького, лежащего на скатерти телефона.
Телефон шипнул, и снова её голос, уже без привычной сахарной оболочки:
— Да, конечно, я к ним переезжаю, как договаривались. Сначала прописаться, потом оформим дарственную, чтобы надёжно. На меня, разумеется. А дальше уже дело техники. Анну мягко вытесним, она у нас нежная, впечатлительная, долго не выдержит.
Кто‑то за столом неловко кашлянул, вилки разом замерли в тарелках. Я слышала, как у соседки справа скрипнул стул — будто она попыталась отодвинуться от этого голоса, раздавшегося из середины стола.
— Вы же сами говорили, суммы неплохие вышли от продажи той квартиры, — продолжала Галина на записи, спокойно, почти деловым тоном. — Главное, чтобы всё в семье осталось. Её долю всё равно вытрясем — она без меня и копейки не заработает.
У меня по спине побежали мурашки. Эти слова я помнила наизусть, но сейчас, прозвучав над салатами и горячим, они стали чем‑то гораздо большем, чем утренний разговор на кухне. Они стали приговором.
— Ну а если упираться начнёт… — на записи раздался другой голос, мужской, деловой, должно быть, того самого посредника по жилью. — Скандалы, жалобы…
Галина усмехнулась, даже на записи это было слышно:
— Я умею. Попридираюсь, поучусь, сыну нервы подмотаю. Она первая скажет, что с такой свекровью жить невозможно. А мы ей сочувствовать будем. Главное — чтобы Илья меня прописал, остальное я сделаю.
Шорох бумаги, короткая пауза. И вдруг знакомый, уставший, чуть сиплый голос Ильи:
— Мам, я… Ну, я не хочу скандалов, ты же знаешь. Анка у меня взрывная, опять начнётся.
— Ты потерпи, — перебила его Галина. — Ты у меня мужчина или кто? Я не для себя прошу, а для тебя. Чтобы под присмотром была, чтобы деньги не ушли в чужие руки. А жена… ну, покапризничает, побесится, успокоится. Ты ей про долг перед старшими напомни, про моё здоровье. Ты же знаешь, на этом её легко взять.
У меня внутри что‑то холодно щёлкнуло. Слово «взять» в её устах звучало так, будто речь шла не обо мне, а о какой‑то вещи в магазине.
На записи Илья вздохнул:
— Ладно, мам. Только ты… помягче с ней, хорошо?
— Ой, знаем мы твоё «помягче», — отмахнулся её голос. — Главное — чтобы я там была прописана. А дальше хоть разводись с ней, квартиру всё равно отстоим.
В этот момент за столом что‑то резко заскрипело. Живой, не записанный стул отлетел назад. Галина вскочила, как от ожога. Лицо побелело до синевы, губы скривились.
— Выключи это немедленно! — сорвалось с неё. — Это… это подстава!
Она дёрнулась к телефону, но рука дрогнула, задела бокал с соком, тот опрокинулся, красная лужа побежала по скатерти, капнула мне на колено. Кто‑то вскрикнул. Запах фруктов смешался с запахом горячего мяса, с тяжёлым духом майонезных салатов.
Галина схватила сумку, даже не попытавшись вытереть пролитое. Бросила на меня взгляд — острый, как нож. В этом взгляде не было ни капли раскаяния. Только ненависть и паника.
И, не сказав больше ни слова, почти бегом вылетела из кухни. По пути зацепила стул, тот грохнулся на пол, качнулась люстра. Через секунду хлопнула входная дверь — так громко, что дребезнула стеклянная дверца серванта.
И наступила тишина. Настоящая, плотная, будто в комнате одновременно выключили все звуки. Я даже услышала, как в дальнем углу негромко гудит холодильник и как по подоконнику медленно стекает капля пролитого сока.
Телефон замолчал сам — запись закончилась. Маленький чёрный прямоугольник лежал между тарелками, как улика на месте происшествия.
— Ань… — сипло начал Илья. — Это… Ты не так поняла. Разговор был давно, мы вырвали всё из контекста…
Он оглянулся по сторонам и осёкся. На него смотрели все. Соседка тёрла салфеткой капли сока, но глаза не отводила. Двоюродный брат застыл с кусочком хлеба в руке. Кум с женой молча переглянулись.
— Илья, — неожиданно тихо спросила жена кума, всегда шумная, любительница шуток, — это правда? Ты действительно собирался прописать маму и… а потом, если что, выписать Анну?
Слово «выписать» прозвучало так, будто речь шла не о строке в паспорте, а о жизни, вычеркнутой из общей истории.
Илья открыл рот, но вместо слов вышел какой‑то хрип. Щёки налились пятнами, он сжал салфетку в комок.
— А зачем, — подал голос сосед справа, тот самый, что всегда казался мне сухим и правильным человеком, — вы продавали прежнюю квартиру, если здесь всё оформляли… так странно?
Он повернулся ко мне, немного мягче:
— Анна, простите за прямоту. На кого у вас оформлена эта квартира? Договор ипотеки, право собственности?
Я вдруг ясно увидела этот вечер со стороны. Остывающее горячее, хрустящая корочка на запечённом мясе, сушащиеся на батарее влажные варежки племянника, праздничные тарелки с золотым кантом… И посреди всего этого — я, с телефоном на скатерти, как с ножом в руках. Если уж резать — то до конца.
— На меня, — сказала я ровно. — По настоянию Галины Ивановны основным лицом по ипотеке и собственником указана я. Илья вписан как второй участник. Галина нигде не числится. Хотя распоряжалась почти всеми деньгами именно она.
Сосед медленно кивнул:
— Тогда по бумагам это ваше жильё. И никто не имеет права там прописаться без вашего согласия. Запомните это.
Слово «ваше» прозвучало неожиданно тяжело и… обнадёживающе. Как будто где‑то внутри меня щёлкнул замок, и дверь, которую я столько лет держала приоткрытой, наконец‑то закрылась изнутри.
Я выпрямилась, словно разгружала со всей спины невидимый рюкзак.
— В эту квартиру свекровь не переедет, — сказала я, глядя на Илью, но и как будто мимо него — себе самой. — И больше никто не будет решать за меня, кто и как здесь будет жить.
Кто‑то тихо втянул воздух. Никто не спорил.
Праздник захлопнулся, как крышка кастрюли. Гости стали подниматься, неловко отворачивая глаза, бормоча дежурные слова: «Нам уже пора», «Дети устали», «Да вы тут разберитесь…». Вешалки скрипели, двери шуршали, коридор наполнился запахом холодного воздуха и чужих духов. Через какое‑то время хлопнула дверь за последними — и в квартире снова стало тихо.
Мы остались вдвоём. Я и Илья. И гора недоеденных блюд, остывший чайник, прилипшая к скатерти лужица сока.
Я начала собирать тарелки, просто чтобы чем‑то занять руки. Вилки звякали о фарфор, вода в раковине зашуршала. Илья стоял у стола, как школьник у доски, не зная, куда деть руки.
— Аня, — хрипло сказал он, — ты же понимаешь… Она одна. Ей страшно. Я всегда был единственный, на кого она могла опереться. Она столько для меня сделала…
— А я? — я даже удивилась, насколько спокойно прозвучал мой голос. Я повернулась к нему, опершись ладонью о влажный край раковины. — Я для тебя что делала все эти годы? Тарелки мыла? Рубашки гладила? Или всё‑таки была твоей женой?
Он опустил глаза.
— Я просто хотел, чтобы всем было хорошо, — пробормотал он. — Чтобы и ей, и тебе… Я не хотел ссор.
— Ты не хотел брать на себя ответственность, — перебила я. — Это не забота, Илья. Это трусость. Ты позволил матери торговаться моим домом и нашим браком, как чем‑то, что можно переложить из одной папки в другую.
Он сел, тяжело, будто ему подрезали ноги.
— Что ты теперь хочешь? — спросил он глухо.
Я вытерла руки о полотенце, сложила его на спинку стула. Вдохнула.
— Я хочу, чтобы ты сделал выбор, — произнесла я. — Не сейчас. Подумай. Либо ты отделяешь нашу семью от своей матери. По‑настоящему. Она живёт отдельно, ты помогаешь ей, как сын, но она больше не командует нашим домом. Ни деньгами, ни решениями. И без моего согласия сюда никто не въезжает, не прописывается, не вешает свои занавески. Либо я подаю на развод и защищаю своё жильё и свою жизнь сама.
— Аня… — в его голосе зазвенело отчаяние.
— Я не угрожаю, — тихо сказала я. — Я просто больше не буду жить так, как жила. Возврата к «как раньше» не будет. Подумай. У тебя есть время. Только не слишком долго.
В ту ночь я легла в спальне одна. Он ушёл в гостиную, на диван. Я слышала, как тихо поскрипывает раскладное основание, как он ворочается. Через стену доносился глухой гул его голоса — он с кем‑то говорил по телефону. Я и так знала, с кем.
— Как ты могла так подставить собственного сына?! — кричал в трубку знакомый голос Галины. Его было слышно даже сквозь стену. — Из‑за тебя у меня теперь все смеяться будут! Я тебе денег не дам ни копейки, слышишь? Ничего не получишь, пусть твоя Анка тебя содержит!
Я прижала ладонью ухо к подушке, чтобы не слушать. Но следующий его ответ всё равно прорезал ночь:
— Мама, хватит. — Голос Ильи был неожиданно твёрдым. — Не смей больше говорить про Анну так. И не смей мне угрожать деньгами. Я взрослый человек. Я разберусь сам.
Повисла тишина. Потом короткий, резкий сигнал сброшенного звонка. И ещё одна, новая тишина — какая‑то непривычная, чужая. Как в квартире, где только что переставили стены.
Прошло несколько недель. Зима незаметно сменилась серой, мокрой оттепелью. Галина перебралась в свою однокомнатную квартиру, которую когда‑то купила «под сдачу». Общаться стала редко: короткие, сухие звонки по вечерам, больше похожие на перекличку. Илья помог ей найти женщину‑помощницу, договорился о доставке продуктов, возил её к врачам, но разговоры про наш дом обрывал на корню.
Мы с ним тем временем ходили к семейному специалисту. Сидели на жёстком диване в маленьком кабинете, где пахло чаем и бумажными папками, и впервые за много лет говорили вслух о том, что болело: о его страхе остаться плохим сыном, о моём чувстве, будто я живу в чужой квартире и чужой семье.
Та комната, в которой Галина уже мысленно расставляла свои шкафы и кровать, постепенно превращалась в мой угол. Мы купили простой стол, высокий стеллаж, повесили на стену большую доску. На ней появились листы бумаги с моими планами: от списка дел на неделю до мечты о поездке к морю, когда мы выберемся из этого вязкого болота недоверия. Здесь же были аккуратно разложены бумаги по ипотеке, договорам, моим доходам. Мой маленький штаб.
Иногда Илья заходил в эту комнату, стучась, что раньше для нас обоих было немыслимо. Задерживался на пороге, как гость, и спрашивал:
— Можно?
Я поднимала глаза от тетрадей, кивала. И думала, что, возможно, впервые за много лет он не воспринимает меня как приложение к себе и своей матери.
В один из вечеров я накрывала на стол. Обычный ужин: тушёные овощи, простая запеканка, тарелка с ломтиками хлеба. На кухне было неожиданно тихо. Не хлопали тяжёлые шаги в коридоре, никто не заглядывал с порога с проверяющим взглядом, не звучало: «А что это ты приготовила, опять ерунда какая‑то?».
Илья вошёл, держа в руках коробку с небольшим тортиком.
— Зашёл в кондитерскую, — неловко улыбнулся он. — Подумал… мы давно просто так сладкое вместе не ели.
Он говорил странно, будто учился заново. Как взрослый, который пробует первые шаги без привычной костыли в виде маминых указаний.
Я разлила по стаканам домашний морс, сделанный из замороженных ягод, которые мы привезли осенью от моих родителей. Красная жидкость заиграла в стекле, лампа над столом отразилась в неровной поверхности, будто в маленьком костре.
Я села напротив, взяла стакан в руку. В квартире стояла та самая, новая для меня тишина. Не гнетущая, а… свободная. Как чистый лист.
— Ну, — сказал он, — скажешь что‑нибудь?
Я подняла стакан.
— За дом, в котором больше никто не будет жить без спроса, — произнесла я.
Мой голос не дрогнул. Он прозвучал твёрдо, спокойно. И, отразившись от стен нашей кухни, вернулся ко мне как обещание самой себе.