Когда свекровь позвонила в половине двенадцатого ночи и потребовала срочно приехать, я поняла — это ловушка.
Но Андрей уже натягивал джинсы, роняя тапки и путаясь в штанинах. Его руки дрожали. Голос матери в динамике телефона звучал истерично, надрывно, с теми особенными интонациями профессиональной жертвы, которые я научилась распознавать за пять лет нашего с ним союза.
— Сынок, мне плохо! Сердце! Вызови мне скорую, я сама не могу набрать! Руки не слушаются!
Я лежала в кровати, глядя в потолок, и считала до десяти. Это был уже четвёртый «сердечный приступ» за последние два месяца. И каждый раз, когда мы приезжали к Зинаиде Павловне посреди ночи, бросая всё, она встречала нас в идеально уложенных кудрях, свежей помаде и с накрытым столом.
— Андрей, — я села на кровати, натягивая одеяло до подбородка. — Тебе завтра в семь утра на смену. Ты не выспишься.
Муж обернулся ко мне с выражением лица, которое я знала наизусть. Смесь вины, раздражения и детской обиды. Это было лицо мальчика, которого поймали между двух огней и который всегда выбирал огонь побольше.
— Это моя мать, Лена! — прошипел он, словно я могла забыть этот очевидный факт. — У неё сердце! Ты что, хочешь, чтобы она там одна загнулась?
Я не хотела. Я вообще ничего не хотела в половине двенадцатого ночи, кроме сна. Мне самой завтра нужно было вставать в шесть, чтобы добраться до работы через весь город. Но спорить было бесполезно. Когда дело касалось свекрови, Андрей превращался в глухого, слепого и абсолютно бескомпромиссного человека.
— Поезжай, — я откинулась на подушку. — Только один.
— Что значит «один»? — он застыл с курткой в руках. — Ты отказываешься ехать к моей матери, когда ей плохо?
— Андрей, ей не плохо. Ей скучно. Это разные вещи.
Он швырнул куртку на пол — жест, который в последнее время стал его фирменным знаком несогласия — и подошёл к кровати вплотную.
— Ты ненавидишь мою семью, — сказал он тихо и веско, как прокурор, зачитывающий обвинение. — Ты всегда её ненавидела. Мама права, когда говорит, что ты меня от неё отрываешь.
Я закрыла глаза. Вот оно. Волшебное «мама права». Эти два слова были началом любого нашего конфликта и его же финалом. Между «мама права» и «ты не понимаешь» умещалась вся моя семейная жизнь.
— Хорошо, — я встала. — Поехали.
Через сорок минут мы стояли у двери свекрови в её трёхкомнатной квартире на окраине города. Андрей давил на звонок так, будто от этого зависела судьба человечества. Я молча разглядывала коврик под ногами с надписью «Добро пожаловать» и думала о том, какое это издевательство — класть такой коврик перед дверью, за которой никому и никогда не были рады.
Дверь открылась. На пороге стояла Зинаида Павловна — моя свекровь, женщина шестидесяти двух лет с внешностью отставной примадонны провинциального театра. Волосы её были аккуратно завиты, губы подкрашены, а на плечах красовался шёлковый халат с драконами.
— Сыночек! — она театрально схватилась за грудь, но глаза её, маленькие и цепкие, как у хорька, смотрели на меня с плохо скрываемым торжеством. — Приехал! А я уже думала, что помру тут одна, никому не нужная!
— Мам, что случилось? — Андрей метнулся к ней, ощупывая, словно она была фарфоровой статуэткой, которую уронили. — Сердце? Давление? Скорую вызвать?
— Да не надо скорую, — свекровь отмахнулась от него с видом страдающей королевы. — Уже отпустило. Я валидол выпила. Проходите, раз приехали, чай поставлю.
Я переглянулась с мужем. Он старательно избегал моего взгляда.
— Видишь, — прошептал он, проходя мимо меня в квартиру. — Ей лучше. Хорошо, что мы приехали.
Я промолчала. Спорить было бессмысленно. Я уже давно поняла, что в этом треугольнике «свекровь — муж — невестка» мне отведена роль немого статиста, который должен кивать и соглашаться.
На кухне нас ждал накрытый стол. Пирог с яблоками, ещё тёплый. Домашние котлеты. Салат из свежих огурцов и помидоров. Графин с компотом. Свекровь суетилась вокруг, подкладывая Андрею лучшие куски и демонстративно обходя меня стороной.
— Андрюшенька, ты такой худой стал! — причитала она, втискивая ему в тарелку третью котлету. — Она тебя не кормит совсем, да? Всё на работе своей пропадаешь, а дома — пусто?
«Она» — это, разумеется, была я. Свекровь никогда не называла меня по имени. За пять лет я не услышала от неё ни разу ни «Лена», ни «Леночка». Только «она», «эта», а в особо торжественных случаях — «твоя жена» с таким выражением, будто речь шла о венерическом заболевании.
— Мам, всё нормально, — промямлил Андрей с набитым ртом. — Лена хорошо готовит. Просто на работе завал...
— Хорошо готовит? — свекровь всплеснула руками. — Это что, макароны с сосисками — хорошо? Я тебя борщами выкармливала, расстегаями, пельменями ручной лепки! А теперь ты ешь какие-то полуфабрикаты! Посмотри на себя!
Я молча жевала огурец. Сосиски с макаронами мы ели, потому что после оплаты коммунальных услуг, кредита за машину Андрея и ежемесячного «займа» свекрови на лекарства у нас оставалось негусто. Но об этом свекровь предпочитала не помнить.
— Зинаида Павловна, — сказала я ровным голосом. — Вы нас вызвали среди ночи. У вас было что-то важное?
Свекровь посмотрела на меня так, будто я была тараканом, который посмел выползти из-под плинтуса посреди званого ужина.
— Важное? Моё здоровье для тебя не важное? — она схватилась за сердце с видом оскорблённой невинности. — Андрюша, ты слышишь? Она хочет, чтобы я сдохла поскорее и не мешала вам своим существованием!
— Мама, Лена такого не говорила... — начал было Андрей, но свекровь уже рыдала.
Это были профессиональные рыдания. Сухие, без слёз, но громкие и душераздирающие. Она закрыла лицо руками, плечи её тряслись, из груди вырывались всхлипы. Я знала, что если сейчас выйти из кухни и вернуться через минуту, она будет сидеть с абсолютно спокойным лицом и допивать компот. Но Андрей этого не видел. Он кинулся к матери, обнял её, начал гладить по спине.
— Мамочка, не плачь! Что случилось? Что она тебе сказала?
— Она... — свекровь всхлипнула особенно надрывно. — Она меня ненавидит, Андрюша! Я это чувствую! Она хочет нас разлучить! Я для неё — старая, больная обуза! А я ведь тебя растила одна, без отца, всю жизнь на тебя положила!
Я встала из-за стола. Часы на стене показывали половину второго ночи. Через четыре часа звонок будильника.
— Андрей, я буду в машине.
Он даже не обернулся. Он сидел на коленях перед матерью, держал её за руки и бормотал что-то утешительное. Свекровь поверх его головы бросила на меня взгляд — быстрый, торжествующий. В нём не было ни грамма слёз. Только холодное удовлетворение. Она выиграла этот раунд.
Домой мы вернулись в четвёртом часу. Андрей был мрачен и молчалив. Я чувствовала, что назревает разговор, которого не избежать.
— Ты должна извиниться перед мамой, — сказал он, едва мы переступили порог квартиры.
Я застыла в коридоре, не снимая куртки.
— За что?
— За своё поведение. Ты была груба. Ты её довела до слёз. Она пожилой человек, у неё здоровье. Нельзя с ней так разговаривать.
— Андрей, — я повернулась к нему. — Я спросила, зачем она нас вызвала. Это было грубо?
— Ты спросила не как невестка спрашивает свекровь! Ты спросила как... как...
— Как человек, которого выдернули из кровати в полночь ради спектакля?
Андрей отшатнулся, будто я его ударила.
— Спектакля? Ты называешь болезнь моей матери спектаклем?
— Какой болезни, Андрей? У неё завитые волосы и накрашенные губы! У неё на столе пирог и котлеты! Какой больной человек печёт пироги посреди ночи? Она нас просто проверяла — прибежим мы или нет!
Он подошёл ко мне вплотную. Его лицо было красным от гнева, глаза сузились.
— Ты знаешь, Лена, мама была права. Она всегда была права насчёт тебя. Ты — эгоистка. Тебе никто не нужен, кроме себя. Ты никогда не станешь частью нашей семьи, потому что тебе на семью плевать.
Я молча сняла куртку и повесила её на крючок. Руки не дрожали. Голос был ровным.
— Какой семьи, Андрей? Нашей с тобой семьи? Или твоей с мамой?
Он не ответил. Он ушёл в спальню и захлопнул дверь. Я осталась стоять в тёмном коридоре, слушая, как за стеной скрипят пружины дивана. Он ляжет, отвернётся к стене и будет делать вид, что спит. А завтра мы продолжим эту игру, как ни в чём не бывало. До следующего «сердечного приступа».
Я налила себе воды из-под крана и села на кухне. В окно было видно, как медленно светлеет небо. Через два часа на работу. Я не чувствовала усталости. Я чувствовала только пустоту там, где раньше была надежда.
В тот день всё пошло наперекосяк с самого утра. Я опоздала на автобус, промочила ноги в луже, получила выговор от начальницы за несданный вовремя отчёт. Голова гудела от недосыпа, перед глазами плыли строчки таблиц, пальцы путались в клавиатуре. К обеду я поняла, что не могу проглотить ни куска — желудок скручивало от нервного напряжения.
Позвонила мама. Я выслушала привычное «как дела?», промычала невнятное «нормально» и отключилась, пока она не начала расспрашивать подробнее. Маме нельзя было рассказывать правду. Она и так плохо переносила мой выбор — Андрей ей никогда не нравился. Но признать, что мама была права, было выше моих сил.
Вечером я вернулась домой около восьми. Андрей был уже там, что само по себе было странно — обычно он задерживался допоздна, находя тысячу причин не возвращаться в квартиру, где царила холодная вежливость.
Он сидел на кухне с телефоном в руках. Его лицо было бледным, губы сжаты в тонкую линию. Увидев меня, он не поздоровался.
— Мама звонила.
Конечно. Свекровь звонила. Свекровь звонила ему каждый день, иногда по три-четыре раза. Проверяла, контролировала, напоминала о себе. Мне она не звонила никогда. Я для неё не существовала как отдельный человек.
— И что сказала?
Андрей поднял на меня глаза, и в них было что-то новое. Не просто раздражение или усталость. Там была решимость, которая мне не понравилась.
— Она сказала, что ей нужны деньги. На операцию.
Я медленно опустилась на табуретку напротив него.
— Какую операцию?
— На сердце. Ей нужно делать шунтирование. Срочно.
Я молчала, ожидая продолжения. Что-то здесь не сходилось.
— Шунтирование? — переспросила я. — Андрей, шунтирование — это серьёзная операция. Её делают по квоте. Это бесплатно.
— Мама хочет в частную клинику. Там лучше врачи, современное оборудование. Она не доверяет государственным больницам, — он говорил быстро, словно заученный текст. — Ей нужно триста тысяч. Минимум. А лучше — пятьсот, на послеоперационный период.
У меня перехватило дыхание. Пятьсот тысяч. Это была сумма, которую мы копили на первоначальный взнос за квартиру. Два года жёсткой экономии, отказа от отпусков, вечерних подработок. Наша общая мечта — свой угол, своё жильё, своя жизнь.
— Ты хочешь отдать ей наши накопления?
Андрей отвёл взгляд.
— Это вопрос жизни, Лена. Моя мать умирает. А ты думаешь о квадратных метрах?
— Андрей, — я старалась говорить спокойно, хотя внутри всё клокотало. — Твоя мать три дня назад пекла пироги в два часа ночи. Люди с больным сердцем так не делают. Где медицинские документы? Где направление на операцию?
— Ты что, ей не веришь? — он вскочил, стул с грохотом упал на пол. — Моя мать не врёт! Она не такой человек! Это ты врёшь и изворачиваешься на каждом шагу!
— Я хочу увидеть документы, — повторила я. — Это нормальное желание. Прежде чем отдавать все деньги, я хочу понять, на что они пойдут.
— Ты не отдаёшь деньги! — Андрей ударил кулаком по столу. — Ты ничего не решаешь! Эти деньги — мои! Это я их заработал! И я буду распоряжаться ими так, как считаю нужным!
Я похолодела. Из наших четырёхсот тысяч накоплений сто шестьдесят были моими — те самые вечерние подработки, репетиторство, переводы на дому. Но счёт был на его имя. Я доверяла ему. Я думала, что мы — одна команда.
— Андрей, там есть и мои деньги.
— Какие твои? — он презрительно скривился. — Копейки твои? Я зарабатываю в три раза больше тебя! Если бы не я, ты бы на съёмной комнате жила с тараканами! Скажи спасибо, что я тебя содержу!
Содержит. Он считал, что содержит меня. Я, которая работала полный день, вела домашнее хозяйство, готовила, убирала, стирала — я была на содержании. Его мать успела внушить ему и эту мысль.
— Хорошо, — сказала я неожиданно для самой себя. — Снимай деньги. Отдавай матери. Но сначала — документы. Это моё условие.
— Не будет никаких условий! — Андрей схватил куртку с вешалки. — Я сейчас еду к маме! А ты... ты можешь делать что хочешь! Мне всё равно!
Он хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка. Я осталась одна в квартире, которая вдруг показалась мне очень большой и очень чужой.
Он вернулся через три дня.
За эти три дня я узнала много интересного. Позвонила двоюродной сестре Андрея — той самой, с которой свекровь поругалась пять лет назад из-за наследства и с тех пор не общалась. Марина оказалась разговорчивой женщиной с хорошей памятью.
— Операция на сердце? — она расхохоталась в трубку. — Лена, дорогая, тётя Зина здорова как лошадь! Я её видела месяц назад в поликлинике — она там справку брала для санатория. Давление у неё как у космонавта! Это она так деньги выбивает. Классическая схема. Она и с моих родителей так тянула, пока они не поумнели.
Я всё записала. Даты, факты, имена. Когда Андрей появился на пороге — помятый, с красными глазами и запахом перегара — у меня была папка с документами.
— Нам надо поговорить.
Он отмахнулся и прошёл мимо меня в ванную.
— Не о чем говорить. Я уже всё решил. Завтра снимаю деньги со счёта.
— Андрей, — я встала в дверях ванной, не давая ему закрыться. — Я звонила Марине. Твоя мать не больна. Она брала справку для санатория. У неё всё в порядке со здоровьем.
Он замер с полотенцем в руках. Его лицо медленно наливалось краской.
— Ты звонила Маринке? Этой змее? Этой предательнице, которая оклеветала мою мать?
— Я звонила человеку, который сказал правду.
— Правду?! — он швырнул полотенце на пол. — Какую правду? Маринка завидует маме всю жизнь! Она распускает слухи! А ты, вместо того чтобы поддержать семью, бегаешь, собираешь грязь!
— Андрей, послушай меня. Твоя мать манипулирует тобой. Она делала это всегда. Она вызывает нас по ночам, чтобы проверить, прибежишь ли ты. Она требует деньги на мнимые болезни. Она настраивает тебя против меня. Это классическая токсичная привязанность, и тебе нужна помощь, чтобы от неё освободиться.
Он смотрел на меня с таким выражением, будто я только что предложила ему убить собственную мать.
— Ты... ты больная, — прошептал он. — Ты ненормальная. Мама была права. Ты пытаешься разрушить нашу семью. Ты хочешь, чтобы я остался один, без родных, без поддержки...
— Я хочу, чтобы ты увидел правду.
— Правда в том, — он подошёл ко мне вплотную, и в его глазах я увидела ненависть, — что ты — никто. Ты пришла в мою жизнь из ниоткуда. А мама была со мной всегда. Она меня родила, вырастила, выкормила. Она отдала мне всё. А ты? Что ты мне дала? Проблемы и головную боль!
Я молчала. Слова застряли в горле, как осколки стекла.
— Завтра я снимаю деньги, — продолжал он. — Все. До копейки. И отдаю маме. А ты... если тебе что-то не нравится — дверь там.
Он указал рукой в сторону прихожей. Жест был такой небрежный, такой привычный, будто он выгонял надоевшую кошку.
— Понятно, — сказала я.
И в этот момент что-то внутри меня окончательно оборвалось. Не с треском, не с болью — просто тихо отключилось, как перегоревшая лампочка. Я посмотрела на человека, с которым прожила пять лет, и не узнала его. Это был чужой, враждебный мужчина, для которого я никогда не была ничем, кроме временного приложения к его настоящей семье.
— Хорошо, — повторила я. — Я уйду.
Он не ожидал этого. Его глаза расширились, рот приоткрылся.
— Что? Ты серьёзно?
— Абсолютно. Ты прав, Андрей. Я пришла ниоткуда, я и уйду в никуда. Но прежде чем ты снимешь деньги, я хочу, чтобы ты знал кое-что.
Я прошла на кухню, достала из шкафчика папку с документами и положила перед ним на стол.
— Это — счета за коммунальные услуги, которые я оплачивала последние два года, пока ты «копил». Это — чеки за продукты. Это — квитанции за твой кредит на машину, который я закрывала три месяца подряд, когда тебя уволили с прошлой работы. А это, — я вытащила последний листок, — расписка, которую ты мне написал два года назад, когда занимал у меня восемьдесят тысяч на «срочные нужды». Угадай, куда они ушли?
Андрей молчал, глядя на разложенные бумаги. Его лицо становилось всё бледнее.
— Они ушли твоей маме. На ремонт крыши. Который она так и не сделала. Потому что крыша была в порядке. А деньги она потратила на новую шубу и поездку к подруге в Крым. Я это выяснила случайно, когда заходила к ней через месяц после «ремонта».
— Это... это неправда...
— Это правда, Андрей. Твоя свекровь — профессиональная мошенница. Она всю жизнь живёт за счёт других. Сначала за счёт твоего отца, потом — за счёт тебя, а теперь — за счёт нас обоих. Но я больше не собираюсь в этом участвовать.
Я собрала документы обратно в папку.
— Завтра я перееду к маме. Свои вещи заберу в выходные. Деньги со счёта — делай что хочешь. Я не буду судиться из-за них. Считай это платой за урок.
— Какой урок? — он вскочил, хватая меня за руку. — Лена, подожди! Ты не можешь вот так просто уйти! Мы же... мы же семья!
Я посмотрела на его руку, сжимающую моё запястье. Потом — ему в глаза.
— Семья, Андрей, — это когда два человека вместе. Против всего мира. А у тебя семья — это ты и твоя мама. Мне там места нет. И никогда не было.
Он отпустил меня. Его руки повисли вдоль тела, как плети. В его глазах было что-то похожее на понимание — но слишком слабое, слишком позднее.
— Лена... я... может, мы поговорим?
— Мы говорили пять лет, Андрей. Каждый день. Но ты слышал только один голос — голос своей матери. Теперь можешь слушать его сколько угодно. Без меня.
Я ушла в спальню собирать вещи. Сумок было две — одна с одеждой, другая с документами. Пять лет жизни уместились в две сумки. Это было даже смешно, если бы не было так грустно.
Андрей не пытался меня остановить. Он сидел на кухне, уставившись в одну точку, и молчал. Когда я проходила мимо него к двери, он поднял голову.
— Ты пожалеешь.
Я обернулась на пороге.
— Возможно. Но не так сильно, как жалею о потраченных годах.
Дверь за мной закрылась с тихим щелчком.
Мама встретила меня без вопросов. Она просто открыла дверь, посмотрела на мои сумки и молча отступила в сторону, впуская в тепло. Мы пили чай до трёх часов ночи, и я рассказывала ей всё — от первого звонка свекрови до последнего разговора с Андреем. Мама слушала, не перебивая. Только иногда качала головой и подливала мне заварки.
— Я знала, — сказала она наконец, когда я выдохлась. — Я всё это видела с самого начала. Но ты бы меня не послушала.
— Не послушала бы, — согласилась я. — Мне нужно было самой набить шишки.
— Набила?
— Ещё какие.
Она обняла меня, и я впервые за пять лет заплакала по-настоящему. Не от жалости к себе, не от обиды — от облегчения. Словно сняла с плеч тяжёлый мешок, который таскала так долго, что уже привыкла к его весу.
Через неделю позвонила Марина.
— Ты в курсе, что произошло?
— В курсе чего?
— Тётя Зина устроила скандал в поликлинике. Требовала направление на операцию, которая ей не нужна. Врачи отказали, она написала жалобу. Её вызвали на комиссию, сделали полное обследование и официально подтвердили, что она здорова. Документы есть.
Я молча слушала.
— Андрей узнал. Он приезжал к ней вчера, орал так, что соседи вызвали участкового. Оказывается, он уже снял все деньги и отдал ей. А теперь требует вернуть.
— И как?
— Как-как. Она говорит, что потратила на лечение. Какое лечение — никто не знает. Денег нет, документов нет. Концы в воду. Андрей теперь без квартиры, без денег и без жены. А тётя Зина уже названивает другим родственникам — ищет новые источники финансирования.
Я положила трубку и долго сидела у окна. За стеклом шёл мокрый снег. Первый в этом году.
Через месяц я нашла новую работу. Зарплата была выше, офис — ближе к дому. Коллектив оказался дружным, начальник — адекватным. Я сняла маленькую студию рядом с парком и впервые за пять лет почувствовала, что могу дышать полной грудью.
Андрей писал мне несколько раз. Сначала — злые сообщения о том, что я его предала. Потом — просьбы поговорить. Потом — признания, что он был неправ. Я не отвечала. Мне нечего было ему сказать.
Свекровь я видела один раз — случайно, в супермаркете. Она стояла у кассы, нагружая тележку дорогими продуктами: красная икра, сырокопчёная колбаса, торт. Для женщины с больным сердцем — странный выбор. Она меня не заметила, а я не стала подходить.
Прошёл год. Я встретила Виктора — спокойного, надёжного человека, который никогда не ставил мать выше жены, потому что умел любить по-взрослому. Его мама приняла меня как родную. На нашей свадьбе она плакала от счастья и говорила, что всю жизнь мечтала о такой невестке.
Я стояла в белом платье, смотрела на Виктора и думала о том, как странно устроена жизнь. Иногда нужно потерять пять лет, чтобы понять простую истину: семья — это не кровь. Семья — это те, кто выбирает быть рядом с тобой. Каждый день. Несмотря ни на что.
А свекровь... Бывшая свекровь. Она так и осталась в прошлом. Вместе с Андреем, который, по слухам, так и живёт у неё, сорокалетний мальчик, не сумевший перерезать пуповину. Иногда мне его даже жаль. Но ненадолго.
У каждой невестки своя история. Моя закончилась хорошо. Потому что я нашла в себе силы уйти. И это, пожалуй, главный урок, который я вынесла из тех пяти лет: иногда любить себя — значит позволить себе потерять то, что давно перестало быть твоим.