Я всегда считала себя сильным человеком. Тридцать пять лет, своя студия дизайна интерьеров, пусть и небольшая, но стабильная. Развод два года назад, без детей, что в какой-то мере облегчило раздел. Я привыкла сама принимать решения, сама платить по счетам, сама выбирать, с кем проводить вечера. А потом в моей жизни появился Арсений.
Мы познакомились на выставке старинной мебели в Манеже. Я присматривала вдохновение для проекта, он стоял у витрины с французским бюро XVIII века и что-то объяснял молодой паре. Его голос — низкий, бархатный, с легкой хрипотцой — достиг меня раньше, чем я его разглядела. Он говорил о древесине, о стиле Людовика XV, о том, как отличить настоящую патину времени от искусственной. Я завороженно слушала, не осмеливаясь подойти ближе.
Потом он обернулся, и наши взгляды встретились. Арсению было шестьдесят один, но выглядел он на пятьдесят, не больше. Высокий, подтянутый, седые волосы, уложенные с небрежной элегантностью, проницательные серые глаза за очками в тонкой металлической оправе. Он носил темно-синий твидовый пиджак, под которым угадывалась идеально сидящая рубашка. В его манерах, в том, как он держал руки, в наклоне головы, чувствовалась та самая патина — благородная, приобретенная с годами.
— Вы тоже интересуетесь мебелью? — спросил он, подойдя ко мне. От него пахло дорогим парфюмом с нотами кожи и сандала.
— Я дизайнер интерьеров, — ответила я, внезапно почувствовав себя студенткой на экзамене. — Анастасия.
— Арсений. Дизайнер? — Он оценивающе посмотрел на меня. — Тогда вам должно понравиться у меня дома. Моя квартира — это, пожалуй, лучшая выставка из всех возможных.
Это прозвучало самоуверенно, но в его устах — убедительно. Он пригласил меня на чай, и я, к собственному удивлению, согласилась.
Его квартира в старинном особняке в центре Москвы действительно оказалась музеем. Паркет, скрипевший под ногами особым, «родовым» скрипом. Высокие потолки с лепниной. Стены, обитые шелком. И везде — предметы. Не просто мебель, а именно предметы: часы с маятником, бронзовые канделябры, фарфоровые статуэтки, картины в тяжелых рамах. Все было расставлено с безупречным вкусом, все жило в гармонии друг с другом.
— Это моя жизнь, — сказал Арсений, наливая чай из серебряного чайника в тончайшие фарфоровые чашки. — Я коллекционирую красоту. Каждая вещь здесь имеет свою историю, свою душу. Я ищу их по всему миру, возвращаю к жизни, нахожу им достойное место.
Я слушала, зачарованная. Он говорил не только о предметах, но и о философии. О том, что современный мир утратил ощущение времени, а вещи — его хранители. О том, что жить среди настоящей красоты — это дисциплина духа. Я чувствовала себя посвящаемой в тайный орден.
Наша связь развивалась стремительно, как будто по написанному кем-то сценарию. Арсений был идеальным кавалером: цветы, рестораны, поездки в старинные усадьбы по выходным. Он дарил не броские подарки, а «добавления к коллекции»: старинную брошь в виде стрекозы, которую нужно было носить с платьем определенного покроя; флакон для духов начала XX века. Он говорил: «Это тебе идет. Это твое».
Я влюбилась. Не просто в мужчину — в целый мир, который он создал. В его мудрость, спокойствие, безупречность. Рядом с ним моя независимая, немного суетливая жизнь казалась мне внезапно незрелой, плоской. Он был Атлантом, держащим небо, а я — случайной пташкой, которой разрешили присесть на его плечо.
Через три месяца он предложил мне переехать к нему.
— Ты вписываешься сюда идеально, Настя, — сказал он, обводя рукой гостиную. — Ты — недостающий элемент. Живой, теплый. Ты дополняешь пространство.
Я восприняла это как высший комплимент. Я продала свою съемную квартиру (арендную), упаковала вещи и въехала в его музей.
Первые месяцы были похожи на жизнь внутри прекрасной, но хрупкой снежной сферы. Все было красиво, предсказуемо, тихо. Но постепенно я начала замечать трещины в стекле.
Правила появились не сразу. Они озвучивались мягко, с улыбкой, как забота.
— Дорогая, ты не против надеть то синее платье? Оно так гармонирует с обивкой дивана в гостиной.
— Настенька, эти твои духи… Они немного резковаты для фарфора эпохи Цяньлун. У меня есть более тонкий аромат, попробуй.
— Ключи, пожалуйста, клади на блюдо у входа. Не на консоль, именно на блюдо. Так исторически сложилось.
Я смеялась, называла его «чудаком-эстетом» и подчинялась. Это же мелочи. Он старше, мудрее, он создал этот прекрасный мир. Кто я такая, чтобы нарушать его гармонию?
Но список «мелочей» рос.
Мне не рекомендовалось приглашать подруг — «они не оценят атмосферу и будут чувствовать себя не в своей тарелке». Мои вечерние звонки маме (которая жила в Подмосковье) должны были совершаться из моей спальни, а не из кабинета, «чтобы не нарушать тишину библиотеки». Моя работа над проектами за ноутбуком на кухне была прекращена — «это создает визуальный хаос». Для работы был выделен маленький столик в углу будуара, при условии, что после завершения работы все будет убрано с глаз долой.
Однажды я купила на рынке букет полевых цветов — ромашек, васильков. Поставила в простую стеклянную вазу на кухне. Арсений, войдя, остановился как вкопанный.
— Что это? — спросил он без эмоций.
— Цветы. Я люблю полевые.
— Они выбиваются из всей концепции, Настя. Они плебейские. — Он взял вазу и вылил воду в раковину. — У нас есть оранжерейные розы. Они в кабинете. Если хочешь цветов, можешь взять оттуда одну. Одну.
Я стояла, сжимая влажные от воды ладони, и впервые почувствовала не умиление, а укол обиды. Но он уже подошел, обнял меня сзади, поцеловал в шею.
— Не сердись. Ты же понимаешь, я просто стараюсь сохранить целостность. Наш мир. Нашу красоту.
«Наш». Это слово всегда обезоруживало. Да, это был наш мир. Значит, и правила наши.
Самым унизительным был «ритуал вечера». Ровно в одиннадцать, если мы не были на каком-то светском мероприятии, я должна была надеть один из трех определенных халатов (шелк, вышивка, конец XIX века), спуститься в гостиную, где Арсений уже сидел в кресле с бокалом коньяка, и… просто быть. Сидеть на указанном месте на диване, иногда читать вслух что-то по его выбору, чаще — просто молчать, пока он смотрел на меня поверх бокала.
— Ты сейчас совершенна, — говорил он. — Абсолютно статична и гармонична. Как картина.
Я чувствовала себя картиной. Живой, дышащей, но запертой в раму.
Кульминация наступила через год и два месяца совместной жизни. У меня был тяжелый день — провалился тендер на важный проект, клиент оказался полным невеждой и хамом. Я пришла домой, мечтая лишь о горячем душе и тишине. Вместо этого в гостиной меня ждал Арсений. На столе перед ним лежал лист плотной бумаги ручной работы.
— Садись, дорогая. Нам нужно поговорить о важном.
В голосе его звучала та же интонация, с которой он говорил о покупке нового кресла или реставрации картины. Холодная, оценивающая.
— Я долго наблюдал за тобой, — начал он. — И пришел к выводу, что наша идиллия начала давать сбои. Ты стала менее… собранной. Твои вещи иногда остаются не на своих местах. Ты позволила себе купить эту ужасную современную кружку с надписью «кофе» и пользоваться ею. Твой смех вчера за ужином был слишком громким для размеров столовой.
Я онемела. Во рту пересохло.
— Что… что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что любая вещь в моей коллекции, даже самая драгоценная, требует ухода и соблюдения условий содержания. Даже живая. Особенно живая. — Он поправил очки. — Поэтому я составил небольшой свод правил. Для твоего же блага и для сохранения гармонии.
Он перевернул лист и начал зачитывать. Его голос был ровным, бесстрастным, как аукционист, объявляющий лоты.
«Пункт первый. Внешний вид.
1.1. Прическа — только уложенная. Распущенные волосы допускаются исключительно в спальне после 22:00.
1.2. Макияж — естественный, но присутствующий. Цвет губной помады — в палитре, согласованной со мной.
1.3. Одежда в домашней обстановке — из предоставленного мной гардероба. Твоя прежняя одежда подлежит хранению на удаленном складе.
1.4. Вес — не более 55 килограммов. Отклонения подлежат немедленной коррекции.
Пункт второй. Поведение и распорядок.
2.1. Подъем — 7:00. Отход ко сну — 23:00.
2.2. Личные телефонные разговоры — не более 10 минут в день, вне зон общего пользования.
2.3. Посещение родственников — по согласованию, не чаще одного раза в месяц. Визиты с их стороны не приветствуются.
2.4. Общение с друзьями — переносится в нейтральные пространства (кафе). Домашние посиделки исключены.
2.5. Рабочее время дизайнера — с 10:00 до 16:00 в выделенном пространстве. После 16:00 мысли о работе должны быть исключены ради сохранения психологического климата.
Пункт третий. Взаимодействие с коллекцией.
3.1. Запрещено прикасаться к предметам, обозначенным красными метками (каталог прилагается).
3.2. Цветы в вазы ставит только приходящая домработница.
3.3. Музыка — только из утвержденного плейлиста. Громкость — не выше 3 делений.
3.4. Твоя роль в пространстве — статичная. Излишняя двигательная активность (бег, прыжки, быстрая ходьба по залам) разрушает визуальный покой.
Пункт четвертый. Наши отношения.
4.1. Проявления нежности иницируются мной.
4.2. Обсуждение данных правил, равно как и выражение недовольства ими, прекращает их действие вместе с прекращением твоего пребывания здесь.
4.3. Ты соглашаешься с тем, что твое присутствие здесь — привилегия, дарованная моим решением. Его можно пересмотреть в любой момент».
Он закончил читать и посмотрел на меня. В его глазах не было ни злобы, ни садизма. Была лишь спокойная уверенность коллекционера, описывающего условия хранения редкой бабочки под стеклом.
— Ты с ума сошла, — прошептала я. Не крикнула. Прошептала. Потому что воздуха в легких не осталось.
— Напротив, я в полном рассудке. Я просто структурировал наши бытовые отношения. Для ясности. Подпиши внизу, пожалуйста. Это чистая формальность.
Он протянул мне перьевую ручку. Серебряную, старинную.
В тот момент во мне что-то переломилось. Не с грохотом, а с тихим, чистым звуком, как ломается тончайшая фарфоровая ножка. Я увидела себя со стороны. Не женщину, не возлюбленную, не спутницу. Экспонат. «Женщина, 35 лет, в хорошем состоянии, требует особых условий содержания». Я была его последним и самым ценным приобретением. Живым антиквариатом.
Я медленно поднялась с дивана. Мое тело больше не хотело быть статичным. Оно дрожало от дикой, животной ярости, которую я сдерживала больше года.
— Нет.
— Прости? — он поднял бровь.
— Я сказала нет. Я это не подпишу. Я ухожу.
— Настя, подумай. Ты отказываешься от всего этого. — Он обвел рукой комнату. — От безопасности, от красоты, от меня. Ты действительно хочешь вернуться в свою маленькую съемную коробку? Без истории? Без души?
В его голосе впервые прозвучало раздражение. Коллекционер, чей экспонат вдруг проявил непокорность.
— У этой коробки, — сказала я, и голос мой окреп, — есть одно неоспоримое преимущество. Ее душа — это я. А не набор твоих вещей.
Я повернулась и пошла наверх, в «мой» будуар. Он не побежал за мной. Он, вероятно, был уверен, что я одумаюсь. Что пойму цену того, что теряю.
Я упаковала чемодан за двадцать минут. Только свои, самые старые, самые «негармоничные» вещи: джинсы, простые футболки, кроссовки. Все шелковые платья и вышитые халаты остались висеть в гардеробной. Я оставила и брошь-стрекозу, и флакон. Пусть остаются в коллекции.
Когда я спустилась с чемоданом, он стоял у камина, все так же держа в руках тот лист.
— Это иррационально, — произнес он. — Ты разрушаешь прекрасное.
— Нет, Арсений. Я просто выхожу из-под стекла. Дышать.
Дверь особняка закрылась за мной с глухим, окончательным стуком. На улице шел холодный осенний дождь. Я сделала первый глоток свободного, влажного, грязного московского воздуха. И заплакала.
Первые недели были адом. Я сняла крошечную однокомнатную квартиру на окраине. После его особняка она казалась каморкой для прислуги. Тишина здесь была иной — не благоговейной, а пугающей. Не было скрипа паркета, тиканья десяти часов одновременно, шепота шелка. Была только тишина бетонных стен и гул машин за окном.
Я плакала. Плакала от обиды, от унижения, от тоски по той красоте, которую действительно успела полюбить. Я звонила маме и рыдала в трубку, не в силах выговорить слова. Я встретилась с подругами и впервые за год рассказала им все. Не приукрашивая, не оправдывая. Их реакция — шок, гнев, объятия — стала первым лекарством.
Потом пришел гнев. Я бесилась. Ломала дешевые тарелки из Икеи (мои новые). Кричала в подушку. Писала длинные, ядовитые письма Арсению, которые никогда не отправляла. Я ненавидела его. Но еще больше я ненавидела себя — за свою слепоту, за то, что позволила превратить себя в экспонат.
Гнев сменился апатией. Я не могла работать. Видеть интерьеры, думать о гармонии, цвете, стиле — меня тошнило от этих слов. Я взяла простую работу ретушера в фотомастерской. Монотонные действия успокаивали.
И только месяцев через пять началось медленное, робкое выздоровление. Я купила себе дерзкий, кричаще-красный свитер. Он не гармонировал ни с чем в моей квартире. Он был просто моим. Я поставила на подоконник горшок с кактусом, который купила на распродаже. Он был колючим, некрасивым и живым. Я начала слушать громкую, агрессивную музыку. По ночам.
Я снова пошла к психологу (бросила после того, как Арсений назвал это «популярной психологической жвачкой для несостоявшихся»). Я заново училась слышать свои желания. Хочу ли я чай или кофе? На каком стуле мне сидеть удобнее? Во сколько лечь спать? Это были вопросы космической сложности.
Я вернулась к дизайну. Но теперь я отказывалась от проектов в классических, «богатых» стилях. Я находила клиентов, которые хотели яркого, смелого, личного. Которые не боялись беспорядка и жизни в своем доме.
Прошло почти два года. Шрамы затянулись. Я не думала об Арсении. Вернее, думала все реже. Он стал похож на сон — подробный, яркий, но нереальный.
И вот однажды, листая ленту в соцсети (я давно удалила его из друзей, но остались общие знакомые из мира антикваров), я наткнулась на пост. Его публиковал галерист, у которого Арсений иногда покупал вещи. Пост был резкий, полный негодования.
«Иногда коллекционерская страсть превращается в манию, а уважение к вещам — в их профанацию. Наблюдаю печальную историю: известный московский коллекционер А., годами собиравший выдающуюся коллекцию мебели и декоративного искусства, в последний год пустил все с молотка. Не из-за нужды, а, как говорят, в попытке вернуть одну «потерянную вещь». Продавал по заниженным ценам, срочно, на условиях покупателя. Великолепное бюро Ризенер ушло за треть стоимости, парадный сервиз эпохи Александра II — за полцены. Коллекция, которую собирали десятилетиями, распылена по рукам перекупщиков за год. И все ради чего? Говорят, ради женщины, которая от него ушла. Он пытался выкупить ее обратно, предлагая бывшей возлюбленной вырученные деньги. Та, к счастью, оказалась умнее и отказалась. Теперь он остался и без коллекции, и без нее. Печальный итог для человека, который верил, что все в этом мире можно купить и поставить на полку».
Я перечитала пост несколько раз. В ушах шумело. Я вышла на балкон, нужно было глотнуть воздуха.
Не было злорадства. Было странное, пустое спокойствие. Как будто последняя страница тяжелой книги была наконец перевернута.
Он все понял превратно. До самого конца. Он решил, что я ушла потому, что его коллекция была недостаточно богата? Или что я хотела выгодно продаться? Он распродал свои сокровища, чтобы собрать для меня самую большую цену. Чтобы устроить аукцион, где лотом была бы я. Он не понял ровно ничего.
Я представила его пустую квартиру. Скрипучий паркет, голые стены, эхо в высоких залах. Ни бронзы, ни фарфора, ни шепота истории. Только он один. Со своей манией контроля, которая осталась не у дел. Не на чем больше ее упражнять. Никаких живых экспонатов. Только пыль и тишина, которую уже некому было нарушать.
Он наказал себя сам. Своей же жадностью — не к деньгам, а к обладанию. Своим цинизмом, который в конце концов обратился в пустоту. Он остался в том самом мире, который создал, — в мире вещей. Только вещей больше не было.
Я вернулась в комнату, села за свой рабочий стол (стоил копейки, был кривым, но я сама его выбрала и покрасила в желтый цвет) и открыла новый файл. Эскиз для молодой семьи, ждущей ребенка. Они просили что-то светлое, прочное, чтобы можно было рисовать на стенах и не бояться разбить чашку. Мир, полный жизни, а не застывшей красоты.
Я улыбнулась и начала работать. Моя история из коллекции была окончательно закрыта. С пометкой «возврату не подлежит».