Мне тридцать два года, и я только сейчас научилась заваривать кофе так, как люблю его я. Не крепкий, почти черный, как предпочитал Антон. Не с двумя ложками сахара, как пьет моя мама. А просто — средней крепости арабику, с каплей молока, в высокой белой керамической кружке, которая приятно греет ладони. Кажется, такая мелочь. Но чтобы дойти до нее, мне пришлось пройти через ад. Ад, который я по собственной глупости называла «любовью».
Все началось три года назад. Я тогда работала менеджером в небольшой туристической фирме. Жизнь была ровной, предсказуемой и удивительно серой. Проснуться, метро, работа, ужин перед телевизором, сон. Иногда встречи с подругами, где мы все чаще обсуждали не принцев, а ипотеку и ранние морщины. Я уже почти смирилась с мыслью, что страсть, головокружение, эта самая «химия» — для кого-то другого. Для женщин из сериалов, для смелых и красивых.
Антон появился в моей жизни с легким скрипом двери в нашем офисе. Он пришел договариваться о корпоративном туре для своих сотрудников. Он был не просто клиентом. Он был событием. В пятьдесят пять лет он выглядел на сорок пять — подтянутый, с седеющими у висков волосами, собранными в аккуратный хвост, и взглядом, который будто сразу видел тебя насквозь, со всеми твоими тайными мыслями и глупыми надеждами. На нем был простой, но безупречно сидящий темно-синий пиджак, дорогие часы на узком запястье, пахло от него не парфюмом, а каким-то чистым запахом кожи, мороза и чего-то неуловимого — уверенности, что ли.
Я вела переговоры, пытаясь не ронять документы от волнения. Он говорил мало, смотрел много. И не на презентацию, а на меня. В конце, забирая визитки, он взял и мою, повертел в пальцах.
— Марина… Интересное имя. Означает «морская». А вы не боитесь глубины?
— Я… не очень хорошо плаваю, — глупо пробормотала я, краснея.
Он усмехнулся. Улыбка у него была кривая, одна сторона губ поднималась выше другой, отчего лицо становилось не просто красивым, а живым, загадочным.
— Научимся, — сказал он так, будто это было решенное дело. И ушел.
Он написал через неделю. Не по работе. Просто: «Марина, думаю, вы любите японскую кухню. Я знаю одно тихое место. Если решитесь на глубину — завтра в восемь».
Я перечитала это сообщение раз сто. Мой внутренний голос, занудный и осторожный, шептал: «Ему пятьдесят пять! Он клиент! Это непрофессионально!». Но внутри все пело и трепетало. Он выбрал меня. Меня, серую мышку из турагентства. Значит, я не такая уж и серая? Значит, он разглядел что-то?
На свидании я утонула. Нет, не в его глазах сразу. Я утонула в той версии себя, которую он так упорно на меня натягивал. С его легкой подачи я оказалась не застенчивой Мариной, а «загадочной незнакомкой», не скромной сотрудницей, а «талантливой женщиной, которая просто не нашла своего пути». Он говорил мало о себе, но то, что говорил, складывалось в картину успеха: свой бизнес (небольшое, но престижное издательство), путешествия, побег от скучной жизни много лет назад. Была жена, выросший сын в Англии. «Свобода, Марина, — сказал он, попивая саке. — Это главное. Ничего не бояться. Особенно себя». И я чувствовала себя Золушкой, которую нашел не принц, а повелитель. Он был старше, мудрее, успешнее. Он знал правила игры в жизнь, а я только разучивала алфавит.
Мы стали встречаться. Сначала редко, раз в неделю, потом чаще. Моя серая жизнь вдруг наполнилась красками. Ужины не в пафосных ресторанах, а в странных, неизвестных мне местах — лофтах с выставками, крошечных грузинских двориках, на частных кухнях шеф-поваров. Он водил меня за руку по этому своему миру, и я чувствовала себя посвященной в тайный клуб. Он покупал мне книги, которые, по его словам, «должна прочитать каждая мыслящая женщина», составлял плейлисты из джаза и старого рока, учил разбираться в вине.
Но даже тогда были звоночки. Тонкие, как стеклышки, о которые можно порезаться, если не быть осторожной.
Звоночек первый. Мой гардероб. Как-то раз, собираясь на встречу с его друзьями, я надела свое лучшее платье — нарядное, цвета фуксии. Он посмотрел на меня с легкой гримасой.
— Ярко, — сказал он. Всего одно слово. Но в его устах оно прозвучало как приговор. — У тебя такой тонкий цвет лица, тебе идут приглушенные тона. Пастель, черное, белое. Это выглядит… дороже.
На следующий день курьер привез пакет от моего любимого (как я думала) бренда. Внутри было черное платье-футляр идеального кроя и бежевый кашемировый свитер. «Для моей жемчужины», — гласила записка. Я плакала от умиления. Он заботился! Он хотел, чтобы я выглядела лучше! Я не увидела в этом контроля. Я увидела щедрость.
Звоночек второй. Мои друзья. После пары встреч в его компании, где мои подруги скованно молчали, а он снисходительно улыбался их разговорам о сериалах, он как-то заметил:
— Интересно, кем ты могла бы стать, если бы тебя с детства окружали не обыватели, а люди с горизонтами. Ты тянешься вверх, а они… они якоря, Мариночка.
И я, предательница, начала отдаляться от «якорей». Встречи стали короче, разговоры — поверхностными. Мне было неловко за свою «простую» жизнь перед его величием.
Звоночек третий. Работа. Он начал мягко намекать, что моя работа — это «продажа снов для офисного планктона».
— Ты тратишь свою энергию на чужие отпуска. У тебя есть потенциал для большего. Ты могла бы помогать мне. Чувствовать себя не наемным работником, а частью чего-то значительного.
Я загорелась. Помогать ему! Быть частью его мира не только по вечерам! Я уволилась. Он не предлагал мне официальной должности, но давал «особые поручения»: найти информацию, отредактировать текст, организовать встречу. Платил налом, щедро, но без всяких договоров. «Мы с тобой выше этих бумажек, — говорил он. — У нас доверие». И я верила. Я была его правой рукой, его музой, его… чем? Официально — девушкой. Но он никогда не представлял меня так своим деловым партнерам. «Это Марина», — и все. Я оправдывала это: он частный человек, он не хочет выставлять наши чувства напоказ.
Я жила в его квартире с дизайнерским ремонтом, но без моих фотографий на холодильнике. Я готовила ему ужины по сложным рецептам, которые он привозил. Я училась молчать, когда он был в думе, и сиять, когда ему нужно было развлечь гостей. Моя жизнь сузилась до размеров его мира. И я была счастлива. Потому что он изредка гладил меня по голове и говорил: «Ты у меня особенная». Это стоило всех моих уступок.
А потом наступил его день рождения. Пятьдесят шесть лет.
Я хотела сделать невероятный подарок. Что подарить человеку, у которого, кажется, есть все? Он ценил стиль, статус, вещи с историей. И тогда я увидела их. В витрине бутика швейцарских часов. Они были не кричащими, а удивительно элегантными: стальной корпус, черный циферблат с едва заметной текстурой «паутинки», сапфировое стекло. Механические, с открытой задней крышкой, за которой танцевал tiny-роскошный механизм. Это были не просто часы. Это был артефакт из того мира, в котором он жил. А я так хотела доказать, что достойна в нем находиться.
Цена заставила меня содрогнуться. Это была вся моя зарплата за три месяца (тех денег, что он платил мне за «помощь»). Все мои сбережения. Но я представила его лицо. Его удивление, его радость. Может, этот подарок станет тем самым ключиком, который откроет дверь в его настоящее сердце? Может, он наконец поймет, как сильно я его люблю? Как я готова ради него на все?
Я купила. Сердце колотилось, когда я протягивала карту. Мне дали огромную коробку в черном мате, внутри — бархатный футляр. Я несла ее как святыню.
Вечером, после ужина при свечах, который я готовила весь день, я вручила ему коробку.
— С днем рождения, любимый.
Он неторопливо развернул ленту, открыл крышку. Его лицо ничего не выразило. Он вынул часы, повертел в руках, щелкнул ногтем по стеклу. Посмотрел на меня. И сказал, совершенно спокойно, даже с легкой досадой в голосе:
— Зачем? У меня уже есть.
Мир остановился. В ушах зазвенело. Я смотрела на его лицо, ожидая улыбки, шутки, чего угодно. Но он просто положил футляр обратно на стол и отодвинул его, как отодвигают невкусную еду.
— У меня коллекция, Марина. Ты же знаешь. Эти… — он махнул рукой в сторону подарка, — неплохи, конечно. Но они не входят в мою коллекцию. У меня уже есть Patek Philippe на вечер и Rolex на день. Зачем мне третьи?
— Я… я думала, они тебе понравятся, — выдавила я из себя, чувствуя, как по щекам текут предательские горячие слезы.
— Не надо истерик, — его голос стал холодным. — Это незрело. Ты хотела сделать приятно? Сделала. Спасибо. Но в следующий раз, если захочешь что-то купить, советуйся со мной. Чтобы не было таких… казусов.
Он встал и ушел в кабинет. Я сидела за столом, перед догорающими свечами и этой черной коробкой, внутри которой лежал осколок моего сердца, оцененный в «неплохо» и «казус». Я плакала тихо, чтобы он не услышал и не обвинил в манипуляции.
На следующий день он был мил и ласков, как будто ничего не произошло. Часы исчезли. Я не спрашивала куда. Мне было слишком стыдно. Стыдно за свой плохой вкус, за свою недальновидность, за эти дурацкие слезы. Он простил мне мою оплошность. Я должна была быть благодарна.
А через неделю случилось то, что переломило все.
Мы сидели вечером, он читал, я пыталась сосредоточиться на книге. Вдруг он отложил iPad и посмотрел на меня задумчиво.
— Знаешь, Марина, я много думал о нас. О нашей разнице в возрасте и опыте.
Мое сердце екнуло. Наконец-то серьезный разговор о будущем?
— Чтобы нашим отношениям было комфортно, чтобы не было недопонимания, я составил небольшой свод… скажем так, правил. Принципов нашего общежития. Давай обсудим.
Он взял в руки планшет и начал зачитывать. Его голос был ровным, деловым, как на совещании.
«Пункт первый. Финансовая прозрачность. Все крупные траты (свыше 15 000 рублей) согласовываются. Мои финансы — тема, закрытая для обсуждения. Твои доходы от проектов, которые я тебе поручаю, — твои. Но содержание квартиры, еда, быт — это общее, твоя доля — 30%, исходя из твоего участия».
Я молчала. Мне казалось неловким говорить о деньгах, но в этом был какой-то болезненный смысл.
«Пункт второй. Личное пространство. Мой кабинет, мой гардероб, мои письменные столы — это неприкосновенная территория. Не трогать, не убирать, не заходить без приглашения. Твоя территория — кухня и твоя гардеробная».
Во рту стало сухо.
«Пункт третий. Социальная активность. Твои встречи с подругами не должны мешать нашим планам. Я не обязан общаться с твоими друзьями, если не вижу в них интеллектуального потенциала. Твои посты в соцсетях, где фигурирую я или моя квартира, должны быть согласованы».
Я сжала кулаки под столом.
«Пункт четвертый. Внешний вид. Я ценю в тебе естественность, но к моменту моего пробуждения (7:30) ты должна быть причесана и в опрятном виде. Для выхода в свет — образ согласовывается. Стиль — классика, минимализм. Никакой кричащей бижутерии, дешевого трикотажа и яркого маникюра».
Слезы снова подступили к горлу, но теперь это были слезы унижения.
«Пункт пятый. Развитие. Ты обязуешься читать не менее двух книг в месяц из моего списка. Посещение выставок, лекций — обязательно. Телевизор и развлекательные паблики — табу. Я вкладываю в тебя ресурсы и ожидаю отдачи в виде интеллектуального роста».
Он делал паузы, давая мне осознать. И наконец, дочитал до конца.
«Пункт шестой, заключительный. Принцип собственности. Все подарки, которые я тебе дарю (одежда, украшения, техника), являются моей собственностью, переданной тебе во временное пользование на срок наших отношений. В случае их прекращения подарки подлежат возврату. То же касается и твоих подарков мне. Как, например, те недавние часы. Они хранятся у меня, и в случае чего будут возвращены».
Тут я подняла на него глаза. Не могла поверить. Он говорил о тех часах. О тех часах, купленных на всю мою зарплату, на мои надежды. Он не носил их. Они лежали где-то в ящике. Но они были его. И в случае нашего расставания он… вернет их мне? В качестве откупных?
Воцарилась тишина. Я слышала, как тикают его дорогие настенные часы. Тик-так. Тик-так. Отмеряя секунды моего унижения.
— Ну что, — спросил он мягко, почти отечески. — Есть вопросы?
— Антон… — мой голос сорвался. — Это… это что, договор? Ты серьезно?
— Это не договор, дорогая. Это правила игры. В любой игре есть правила. Это делает процесс предсказуемым и приятным для всех. Я старше. Я знаю, что может разрушить отношения. Я просто страхуют нас от этого. Тебе же комфортно со мной? Ты же счастлива?
Он сказал это так, как будто предлагал мне чай. Спокойно. И в этой чудовищной, леденящей спокойности я наконец увидела то, что отказывалась видеть все эти годы. Не заботу. Не любовь. Не желание уберечь. А чистый, беспримесный контроль. Он составлял правила для красивой, послушной вещи, которая случайно научилась говорить и готовить. Я была его проектом. Его живой куклой. И часы стали последней каплей. Не подарком, а знаком моей глупости, которую он вносил в пункт шестой как пример разумного подхода.
Внутри меня что-то щелкнуло. Как будто сломалось. Но не сердце. Какая-то цепь. Цепь, которая держала меня на привязи.
Я медленно встала. Колени не дрожали. Странно.
— У меня только один вопрос, — сказала я, и мой голос прозвучал незнакомо, низко и четко. — Где мои часы?
Он удивленно поднял бровь.
— Зачем они тебе сейчас?
— Где они, Антон?
Он пожал плечами, встал, прошел в кабинет. Через минуту вернулся с той самой черной коробкой. Положил на стол.
— Держи. Хотя, по правилам, они должны храниться у меня до…
— Твои правила, — перебила я его, — меня больше не касаются.
Я взяла коробку. Прошла в спальню. Начала не спеша, методично складывать свои вещи в чемодан. Только свои. Ту самую яркую фуксиевую кофту, которую он ненавидел. Простые джинсы. Книги, которые любила я, а не он. Он стоял в дверях и смотрел.
— Что ты делаешь? Прекрати эту детскую демонстрацию.
Я молчала.
— Марина, опомнись. Ты что, хочешь обратно в свою конуру? К своей серой жизни? Ты без меня — ничто. Ты сама это знаешь.
Я закрыла чемодан. Подошла к нему. Посмотрела прямо в глаза, в эти глубокие, мудрые глаза, в которых теперь я видела лишь холодный расчет и самовлюбленность.
— Я предпочту быть «ничем» сама по себе, чем «чем-то» на твоих условиях. Особенно на таких.
Я повернулась и пошла к выходу. Он не бежал за мной. Он был слишком горд. Его последние слова, брошенные мне в спину, были:
— Ты пожалеешь. И когда пожалеешь — не звони. Правила не меняются.
Дверь закрылась. Я вышла на улицу. Была осень. Дуло. Я стояла с чемоданом и коробкой с дурацкими часами, и меня трясло. Но не от холода. От дикой, животной ярости, смешанной с таким всепоглощающим страхом, что хотелось кричать. Куда идти? У меня не было своей квартиры. Друзей, которых я не оттолкнула. Работы. У меня не было ничего. Кроме чемодана с одеждой и часов, которые я ненавидела.
Первые дни я жила у подруги Кати, той самой, которую он называл «якорем». Она не сказала «я же тебе говорила». Она просто обняла, налила вина, дала мне выплакаться в жилетку и сказала: «Всё, хватит. Теперь будем собирать тебя по кусочкам». И мы начали.
Собрать себя заново — это не героический рывок. Это нудная, ежедневная работа. Как физиотерапия после тяжелой аварии. Сначала я просто училась засыпать одна в тишине, без его ровного дыхания рядом. Потом — выбирать еду в супермаркете, которую хочу я, а не он. Я красиво выругалась на кассе, купив самый дешевый плавленый сырок и шоколадный паштет — то, что он презирал. Это был мой бунт.
Я вернула часы в бутик. К счастью, сохранила все коробки и документы. Мне вернули почти всю сумму. Эти деньги стали моим тонусным плотом. Я сняла крошечную студию на окраине. Устроилась на работу. Не в издательство, конечно. Просто администратором в студию йоги. Зарплата была в три раза меньше, чем та, что он мне «платил». Но это были мои деньги. Я их заработала. И мне за них говорили «спасибо», а не выдвигали условия.
Было больно. Безумно. Я плакала ночами, проклиная себя за глупость. Я злилась на него, представляя, как разбиваю ему голову этими чертовыми часами. Я тосковала по той иллюзии заботы, по красивой жизни. Потом злилась снова. Циклы горя и гнева сменяли друг друга.
Катя таскала меня на прогулки, в кино, знакомила с новыми людьми. Я завела аккаунт в инстаграме и выкладывала туда дурацкие селфи с мороженым, фото своей криво приготовленной пасты, закаты над промзоной возле моей студии. Простую, настоящую жизнь. Без фильтров и правил.
Прошло почти два года. Я уже почти не думала об Антоне. Я получила повышение, теперь управляла двумя студиями. Завела отношения с инструктором по йоге, Лешей. Он был моим ровесником, смешным, нелепым, носил смешные носки с динозаврами и не составлял никаких списков. Он просто любил меня. И это «просто» было самым сложным и самым прекрасным, что я узнала.
И вот однажды, листая ленту Facebook, я наткнулась на знакомое лицо. Это был пост от нашего общего знакомого, издателя, с которым Антон иногда сотрудничал. Фото с какой-то презентации. И на нем — Антон. Но это был не мой Антон. Это был пожилой, осунувшийся мужчина. Волосы, собранные в хвост, поредели и выглядели не стильно, а уныло. Костюм сидел мешковато. И на его лице была не привычная снисходительная полуулыбка, а растерянная, почти жалкая гримаса. Подпись под фото гласила: «Ностальгируем по временам, когда книги были в цене. С Антоном Н., чье издательство „Вершина“ недавно было признано банкротом».
Я остолбенела. Банкротство? Его гордое, «престижное» издательство? Я полезла в поиск. Статьи были свежие, пары месяцев давности. Действительно, «Вершина» прогорела. Причины: неудачные инвестиции владельца в аферу с криптовалютой, невыплаты авторам, долги перед типографиями, суды. Были упоминания о том, что Н. пытался спасти положение, продав коллекцию дорогих часов… но и этого не хватило. Комментарии бывших партнеров пестрили словами «кидала», «нарцисс», «оставался вежливым, даже когда грабил».
Я закрыла ноутбук. Сидела в тишине своей уютной студии, смотрела на кружку с кофе и печеньку в виде сердца, которую оставил мне Леша. Во мне не было злорадства. Не было желания танцевать на обломках его жизни. Было… спокойствие. Глубокое, все заполняющее чувство справедливости.
Он проиграл. Проиграл в своей же игре, где он устанавливал правила. Его жадность (пункт первый о финансах?), его уверенность в своей непогрешимости, его презрение к другим («люди без потенциала») привели его ровно туда, куда он боялся больше всего — к публичному позору и финансовой яме. И ему пришлось продать свои драгоценные часы. Возможно, даже те самые, Patek Philippe и Rolex. А мои часы… мои часы, купленные на всю зарплату, которые он счел «неплохими» и записал в пункт шестой, они давно стали деньгами, которые помогли мне выжить. Они вернулись ко мне. А его — ушли с молотка.
Карма. Она существует. Она не прилетает с громом и молнией. Она тихо ждет, когда твои же пороки, твоя же жестокость, твои же «правила» сплетутся в удавку, идеально подогнанную под твою же шею.
На днях у меня был день рождения. Тридцать пять. Леша подарил мне часы. Не швейцарские, конечно. Японские, кварцевые, с бледно-розовым ремешком. Стоят они в десять раз меньше тех, что я купила Антону. Но когда я открыла коробку, я расплакалась. От счастья.
— Что ты? Не нравятся? — испугался Леша.
— Нравятся, — сквозь слезы рассмеялась я. — Они самые лучшие на свете. Потому что ты даришь их мне просто так. Без пунктов.
Я ношу их каждый день. Они показывают точное время. Время моей жизни. Свободной, неидеальной, настоящей. Время, которое принадлежит только мне. И в этом — вся победа.