Когда я шла после близости, вырвавшись оттуда через свою и его [мужчины] боль, то видела очень много Красоты и буквально обалдевала от её количества. Я видела себя в зеркалах на Тверской, в немытых пыльных огромных зеркалах. Меня было видно не очень хорошо, не то, что на его [мужчины] приближенных фотографиях, но все же так я фиксировала отчётливо, что являюсь частью этого города, и он хоть немного принадлежит мне.
Я видела Красоту. Я понимала, что Её больше, Она больше, чем я есть. Как только я приняла и увидела Её, Она стала давить на меня. Но не по-плохому – просто заполняла все мои отверстия и внутренности, была везде, хотя не все замечали это. Каждый плыл в Ней, являясь Её частью, рыбой в воде Красоты. Это потрясало меня очень сильно. Я ходила и смотрела, пыталась снимать, фиксируя её фрагменты.
Вот шашлычник в майке, из-под которой торчит пузо, раскуривает сигарету, смотрит осоловевшими недовольными глазами. А я осмелела. Я не боюсь теперь снимать без спросу. Я свободный, непоколебимой дух. Меня не поймать, хоть большею часть времени я материальна.
Я увидела пустую зелёную пачку Чапмана, оставленную на коробке светофорного столба. Мы только что говорили о случайных пачках Чапмана:
– Не искушай Юлю
– А что я делаю?
– Ты ходишь курить, и она тоже хочет.
– Ааа, а что ты делала, когда нашла пачку Чапмана? Скурила?
– Нет. Ну одну начала, а потом решила отнести ее на улицу. Может, кому пригодится.
Вчера, утро, позавчера – всё как в тумане. Я ушла, оставив его. Я не виновата. И виновата одновременно. Это было больше меня. И больше него. Мы причиняем зло и добро, падаем, болеем, плачем, почти умираем, а Чапман остается там же. Я не винила себя. Я училась смотреть на себя со страданием. С другим, более качественным ощущениям. Это получалось, наконец-то стало получаться.
Выбираю случайные повороты, свернув с Тверской. Вспоминаю, что здесь было и что переживалось. Шла почти наобум, руководствуюсь интуицией и желанием следовать себе. Увидела ведро с выброшенными розами. Они были для меня. Я немного пораздумывала: брать ли все или только один цветок. И решила, что даже хотя Господь дарит мне весь горшок, я возьму только одну розу, потому что мне достаточно. Теперь я была любимой, красивой, уходящий и с цветком. Рядом лежали опрокинутые друг на друга дорожные ограждения. Это были мы. Наше занятие любовью в одежде. Просто перевернутые не понятно почему здесь лежащие глыбы, которые приникли друг друга из-за своего сходства и, кажется, что нестрашно, что вокруг ездят машины, шумит стройка. Вы-то друг на друге и у себя.
Я завернула в одну из подворотен и там на брандмауэр дома лился солнечный свет. Слева на воротах вился виноград. Это сочетание напомнило мне Питер, питерскую сладость в высоких грубых воротниках дворов-колодцев. И новый приступ сладости, сладострастия и разочарование накрыл меня. Я начала плакать.
Плакала навзрыд с удовольствием, что живая. Не очень долго, столько, сколько было нужно, стараясь и не выдавливать, и не зажимать.
Я всегда чувствовала, что укромные пространства, переулки, заворотни мне больше под стать. Мне под стать маленький размер, чем безмерный быстрый широченный проспект, квадратная площадь, квадратные дома, успешный богатый город. Здесь в проулках висели фотографии какого-то болгарского городка. Виды на горы, на реку, маленькие сужающиеся, закручивающиеся улочки с домами начала 20-го века и более ранних, завихряющих тебя. Дышали и рассказывали истории. Мне нужно куда-то туда. Там я буду чувствовать большую уместность, чем в жёсткой динамике, квадратах концептуализма и кофейных стаканах.
Город говорил со мной. На площади Маяковского много цитат, свободного воздуха и качели. Мой, не мой мужчина похож на Маяковского. Так же сильно любит, так же дает и страдает. Льется и работает со словом. Слова у него получаются прямые, то нежные, то рубящие и однозначные в своей бесповоротности.
Я не имела право снова давать ему надежду на любовь. Маяковский широкий, больной и правдивый страдал так, что мы помним об этом сейчас. Я больше не вынуждаю страдать другого. Теперь я знаю больше.
Все хрупко, все, что имеется, все хрупко. Ускользающей и не навсегда. Но Красоте это не мешает быть вечной.