Анна Петровна сидела на своём посту консьержки в подъезде и смотрела в окно, не видя ничего. В руках остывал чай, который она налила час назад, но так и не притронулась к нему. Шестьдесят два года, из них тридцать восемь она отдала воспитанию сына. Одна. Без мужа, который ушёл, когда Серёже было четыре.
А теперь Серёжа, её Серёженька, сказал: «Мам, мы тебя переведём в кладовку. Поставим там кровать. Большего тебе не надо».
Она даже не заплакала тогда. Просто кивнула и ушла к себе в комнату. Пока ещё в комнату.
Всё началось полгода назад, когда Серёжа привёл Викторию. Высокая, ухоженная, с манерами королевы и взглядом оценщика. За ней тенью ходила восемнадцатилетняя Кристина — дочь от первого брака, худенькая девочка с вечно потухшим взглядом и телефоном в руках.
— Мама, познакомься. Это Вика. Мы поженимся, — сказал Серёжа тогда, и глаза его светились так, как не светились уже много лет.
Анна Петровна обрадовалась. Честное слово, обрадовалась! Сыну почти сорок лет, пора ему личное счастье устроить. Она приготовила ужин, накрыла стол, достала бабушкин сервиз.
Виктория ела мало, придирчиво разглядывая каждый кусок, Кристина вообще не притронулась к еде, а Серёжа так старался всем угодить, что Анна Петровна почувствовала первый укол тревоги.
После свадьбы начался ад. Мягкий, вежливый, застенчивый ад.
— Анна Петровна, — говорила Виктория медовым голосом, — вы случайно не съели творожок из холодильника? Я его купила специально для Кристиночки. Ей же всего восемнадцать, ребёнок растёт, ей кальций нужен.
Анна Петровна краснела, мямлила, что не знала, что сейчас купит новый. Восемнадцатилетний ребёнок в это время лежал на диване с телефоном, жуя чипсы.
— Мам, — Серёжа избегал смотреть ей в глаза, — может, ты будешь продукты помечать? Чтобы не путаться, а? Вика старается, готовит для нас с Кристиной...
«Для нас с Кристиной». Не «для нас всех». Анна Петровна это услышала.
Потом была история с храпом.
— Серёжа, твоя мать храпит так, что Кристина не может спать! — Виктория говорила это во время завтрака, когда Анна Петровна сидела тут же, за столом. — Бедная девочка с кругами под глазами ходит! У неё учёба, ей высыпаться нужно!
Кристина в университет не ходила уже месяц, Анна Петровна знала. До трёх ночи сидела в ТикТоке, а потом до обеда спала. Но промолчала.
— Мам, — Серёжа развёл руками, — ну что делать? Может, к врачу сходишь?
Она сходила. Врач пожала плечами: возрастное, похудеть надо, операцию можно сделать — дорого. Анна Петровна вернулась домой и стала спать, подкладывая под голову три подушки, почти сидя. Спина болела так, что хотелось выть, но она терпела.
А потом был вечер, когда Серёжа постучал к ней в комнату и сел на край кровати. Он мял руками, не смотрел на мать.
— Мам, нам тесновато стало. Кристине нужна своя комната, она уже взрослая. И Вика беременна, понимаешь? Нам детскую надо.
Сердце Анны Петровны ёкнуло. Внук! Или внучка!
— Серёженька, я так рада! — она схватила его за руку. — Я помогу! Я с малышом сидеть буду, ты не волнуйся!
Серёжа высвободил руку.
— Нет, мам. Я не об этом. Вика хочет няню нанять. Профессиональную. А тебе... нам нужно пространство. Мы решили кладовку переоборудовать. Кровать там поместится. И тумбочка небольшая. Большего тебе не надо, правда? Ты же всё равно на работе в основном.
Анна Петровна работала консьержкой в соседнем доме. Пять тысяч в месяц, но хоть что-то. Пенсия маленькая.
— В кладовку? — переспросила она, не веря.
— Ну там окошко есть, под потолком. Светло будет. И отдельно, никто не помешает, — он всё не смотрел на неё.
— Хорошо, — сказала Анна Петровна.
Она не знала, что ещё можно было сказать. Квартира была двухкомнатная, половина — Серёжина, он как собственник вписан после приватизации, она настояла тогда. «Тебе жить, сынок». Вторая половина — её. Но выгнать сына с беременной женой? Она не могла.
Неделю она молчала. Доедала остатки, которые оставляли после ужинов, пила чай без сахара — сахар кончился, а просить новый боялась, вдруг для «ребёнка» Кристины берегут. Ночами лежала на трёх подушках и думала: где онаошиблась? Как её весёлый мальчишка, который приносил ей одуванчики и говорил «Мамочка, ты самая лучшая», превратился в этого чужого мужчину?
В четверг к ней на пост консьержа подошёл Николай Иванович из седьмого подъезда. Высокий, седой, всегда здоровался.
— Анна Петровна, вы что-то не того... Всё в порядке?
И она, не выдержав, рассказала. Всё. Про творожок, про храп, про кладовку. Говорила и плакала, а он молчал и слушал.
— Значит, так, — сказал он наконец. — Половина квартиры ваша?
— Моя.
— Продавайте. Я помогу. У меня риелтор знакомый, честный. Найдём покупателя на вашу долю, выделите её в натуре или продадите с торгов, если сын согласия не даст. Деньги ваши, жизнь ваша.
— Но Серёжа...
— Серёжа взрослый мужик, который собирается упечь родную мать в кладовку, — жёстко сказал Николай Иванович. — Про таких говорят: «Отольются кошке мышкины слёзки».
Неделю Анна Петровна думала. А потом пришла домой и сказала:
— Серёжа, мне риелтор нужен. Я свою половину продаю.
Тишина была такая, что слышно было, как холодильник гудит.
— Что?! — Виктория вскочила первой. — Как это — продаёшь?! А мы где?!
— Ты же в кладовку хотела меня, — спокойно сказала Анна Петровна, и сама удивилась своему спокойствию. — Там большего мне не надо. Вот и куплю себе большее — однушку где-нибудь. Маленькую, но свою.
— Мам, ты чего?! — Серёжа побледнел. — Мы же не всерьёз! Мы просто... ну, места правда мало!
— Вот и будет больше, когда я съеду.
— Но половину квартиры я должен буду тебе выкупить! У меня таких денег нет!
— Я риелтору сказала — найдёт покупателя на мою долю. Люди есть, которые в коммуналке жить согласны. Особенно в центре.
Виктория закричала. Кристина заплакала — впервые за полгода проявила эмоции. Серёжа хватал мать за руки:
— Мам, ну прости! Мы неправы были! Ты оставайся! В своей комнате! Никакой кладовки!
— Поздно, — Анна Петровна высвободила руки. — Я уже заявление нотариусу подала. Выделяю долю. А там посмотрим.
Риелтор Николая Ивановича оказался шустрым мужичком, который за два дня нашёл трёх желающих купить долю в квартире в центре. Один был особенно настырным — предприниматель, которому нужна была прописка в этом районе. Предлагал хорошую цену.
— Если ваш сын не выкупит, я выкуплю и вселюсь, — сообщил он. — У меня бригада есть, ремонт сделаем, разделим всё по-честному. Я человек тихий, не пью, не курю.
Серёжа метался по квартире:
— Мам, ну где я возьму?! Вика в декрете будет, один я работаю!
— Надо было думать раньше, — Анна Петровна гладила бельё. Своё. Она уже начала собирать вещи в чемодан.
Виктория испарилась. Просто исчезла однажды, забрав Кристину и три сумки. Оставила записку: «Серёжа, я не готова жить в коммуналке с каким-то чужим мужиком. Прости. Когда разберёшься с квартирой — позвони».
Серёжа сидел на кухне, уставившись в записку, и плакал. Анна Петровна сделала ему чай, порезала бутерброд.
— Мам, — он смотрел на неё красными глазами, — я урод?
— Нет, — она погладила его по голове, как маленького. — Ты просто забыл кое-что важное.
— Что?
— Что семья — это не про удобство. Это про любовь. Тебе четыре было, ты писался по ночам, почти до шести лет. Я каждую ночь вставала, меняла бельё, стирала. Никогда не ругала. Потому что ты — мой сын.
Он зарыдал в голос, уткнувшись ей в плечо, как когда-то, в детстве.
— Прости меня, мама. Прости, прости, прости...
— Прощаю, — сказала она просто. — Но жить вместе мы больше не будем.
— Почему?
— Потому что я научилась себя уважать. Николай Иванович сказал: человек относится к тебе так, как ты позволяешь к себе относиться. Я позволяла. Больше не буду.
Серёжа нашёл деньги. Кредит взял, у родителей Виктории часть занял — та вернулась, когда узнала, что квартира будет целиком их. Выкупил мамину долю. Анна Петровна купила однокомнатную квартирку на окраине. Маленькую, но с огромным окном и балконом, где она развела герань.
Николай Иванович помог с переездом. Потом остался на чай. Потом стал приходить по вечерам. Потом как-то само собой получилось, что он приносил продукты и готовил ужин, а она накрывала на стол.
— Знаешь, — сказал он однажды, — я тоже когда-то жил с дочерью. Она меня в дом престарелых определить хотела. Говорила: «Пап, тебе там лучше будет, там врачи, уход». А сама в моей комнате детскую для внука делала. Я тогда сказал: «Доченька, ты хочешь,что бы я в этом доме умер? Один, без родных, потому что ты бросила меня. » Она задумалась. Мы теперь нормально общаемся, но я живу отдельно. И знаешь что? Мы стали ближе. Когда я не мешаю ей жить, а она не считает меня обузой.
Серёжа приезжал каждую неделю. Без Виктории. Привозил продукты, сидел на маленькой кухне, пил чай.
— Мам, — сказал он в один из таких визитов, — ты была права. Вика... она не плохая. Но ей важнее было удобство, чем люди. А я повёлся. Думал, любовь — это когда тебе комфортно.
— А это когда?
— Когда тебе хорошо с человеком. Даже если не всегда удобно.
Когда родился внук — маленький, орущий Мишка — Серёжа привёз его показать в первую же неделю.
— Познакомься, — сказал он. — Это твоя бабушка. Самая лучшая бабушка в мире. И если я хоть раз забуду об этом — ты мне по шее надаёшь. Договорились, сынок?
Мишка заорал. Анна Петровна взяла его на руки, и он затих, уткнувшись ей в плечо.
— Похож на тебя, — сказала она сыну. — Такой же орущий был.
— Мам...
— Я знаю, Серёж. Я знаю.
А вечером, когда сын уехал, Николай Иванович заварил чай, и они сидели на балконе, глядя на закат.
— Жалеешь? — спросил он.
— О чём?
— Что продала долю. Что ушла.
Анна Петровна посмотрела на свою маленькую квартирку, на герань на балконе, на этого седого человека рядом, который спрашивал её мнение про всё на свете и никогда не говорил «большего тебе не надо».
— Нет, — сказала она. — Я жалею, что не сделала это раньше. Оказывается, я себе нужна. Я себе надо́. Это главное, что я поняла.
— Мудрая ты, Анна, — улыбнулся Николай Иванович.
— Нет, — она улыбнулась в ответ. — Просто научилась
Жаль, что в шестьдесят два.
Но лучше поздно, чем никогда.