— Моё. Не тронь.
Галина Петровна поставила на полку холодильника свою пачку молока. Рядом с моей. Отдельно. Она не посмотрела на меня. Просто констатировала факт, как будто объявляла расписание поездов. Я молчала. Молчание было моей частью этой квартиры. Моей долей.
Мы переехали к ней три месяца назад. После того как Дима, мой муж, потерял работу. «Временно», — сказал он тогда, целуя меня в макушку. Его мать встретила нас на пороге. Не обняла. Осмотрела.
— Комната Димы как была, так и есть. Диван для тебя поставлю.
— Для нас, мама. Мы вдвоём, — поправил Дима, сжимая мою руку.
— Диван на одного. Для двоих тесно. Ты же вырос тут, знаешь.
Дима тогда смолчал. Первый раз. Я почувствовала, как его пальцы разжались. Наша сцепка распалась.
Диван действительно был на одного. Узкий, жёсткий, с просевшей пружиной посередине. Первую ночь я проспала, прижавшись к стене. Дима лежал на краю, спиной ко мне. Мы боялись пошевелиться, чтобы не столкнуть друг друга. Утром у меня болела шея.
—Не жалуйся, сказал Дима, когда я потянулась, терпи. Временно.
Галина Петровна входила без стука. В семь утра. Словно по расписанию. Она ставила чайник и смотрела в окно. Молча. Её молчание было громче любого крика. Оно заполняло кухню, вытесняя воздух. Я училась дышать тише.
Сначала были её продукты. Отдельные. Потом её полотенца. Её полка в ванной. Потом её правила.
— Мытьё посуды сразу после еды.
— Проветривание в восемь и двадцать.
— Телевизор выключается в десять.
Я пыталась сопротивляться. Один раз. Оставила кружку в раковине. Ушла в комнату. Через пятнадцать минут услышала, как на кухне с силой открывается кран. Звук падающей в мойку кружки. Металлический лязг.
— Хрупкое не переживёт, — сказала Галина Петровна, проходя мимо комнаты. Без эмоций.
Дима делал вид, что не замечает. Он целыми днями рассылал анкета. Сидел за компьютером. Спина его сгибалась еще больше. Он стал пить её чай. Слушать её новости. Смеяться над её старыми анекдотами. Он возвращался в детство. А я оставалась чужой. На узком диване у стены.
Перелом случился в дождливый вторник. Дима получил отказ с очередного собеседования. Он вышел из комнаты серый, будто весь выцвел изнутри.
— Всё, — сказал он. Только одно слово.
Галина Петровна встала из-за стола. Подошла. Обняла его за голову, прижала к своему фартуку.
— Ничего, сынок. Мама прокормит. Не первый раз.
Она сказала это громко. Чтобы я услышала. Дима не отстранился. Он позволил. Он замер в её объятиях, как большой, уставший ребёнок. Я стояла в дверях и чувствовала, как пол уходит из-под ног. Я была не просто лишней. Я была доказательством его неудачи. Его неправильной, взрослой жизни, которая не сложилась.
На следующее утро я не вышла на кухню. Лежала, глядя в потолок. Слышала, как звякает посуда. Как она говорит с Димой низким, грудным голосом, каким не говорила никогда со мной. Пахло маслом. Яичницей.
Через час Дима зашёл в комнату. Одевался.
— Мама завтрак оставила. На сковороде.
— Я не голодна.
— Как хочешь. — Он поправил воротник. Не подошёл. Не поцеловал. — Вечером поговорим.
Дверь за ним закрылась. Я встала. Надела халат. На кухне было прибрано. На чистой сковороде лежала аккуратная порция яичницы с колбасой. Аккуратная, одинокая. В тарелке, которую я не выбирала.
Я села. Подвинула тарелку к себе. Подняла вилку. Сделала первый кусок. Прожевала. Это была её еда. Её забота. Её порядок. Второй кусок застрял в горле. Я встала, налила воды. Облокотилась о раковину. Смотрела на этот жёлтый комок на тарелке. И поняла, что не смогу. Не смогу её это съесть.
Я взяла сковороду. Выложила яичницу обратно. Включила огонь. Добавила острого перца, который терпеть не мог Дима, но обожала я. Кинула щепотку прованских трав. Раздавила зубчик чеснока. Запах изменился. Стал гуще, резче, моим. Я жарила это всё на сильном огне, почти до угольков. Пока яичница не превратилась в хрустящую, пахучую смесь. В мою смесь.
Потом аккуратно переложила это обратно в тарелку. Поставила на стол. И ждала.
Ключ щёлкнул в дверях в два. Дима вернулся рано. Не заглядывая в комнату, прошёл на кухню. Я слышала его шаги. Паузу. Он увидел.
— Что это?
— Завтрак. Твой. Я переделала.
Он подошёл к столу. Посмотрел. Понюхал. Его лицо дрогнуло.
— Зачем?
— Чтобы ты вспомнил. Какая она на вкус. Наша.
Он медленно сел. Взял вилку. Замер. В этот момент из своей комнаты вышла Галина Петровна. Она шла ровно, как всегда. Увидела тарелку. Увидела Димину руку с вилкой. Увидела меня.
Она не закричала. Она подошла к столу. Взяла тарелку. Её движения были отточенными, почти церемониальными. Она отнесла тарелку к мойке. Опрокинула. Содержимое с глухим шлёпком упало в ведро.
— Завтрак мужу испортила, теперь сиди голодная, — заявила она. И поставила пустую тарелку в раковину. Звякнуло.
Дима не двинулся. Он сидел, сжав вилку в кулаке. Смотрел на пустое место перед собой. Его спина была согнута. Шея втянута в плечи.
Я ждала. Секунду. Две.
Потом медленно поднялась. Подошла к столу. Взяла его вилку из безвольных пальцев. Положила на стол. Звук был тихий, но чёткий.
— Встань, — сказала я. Тише, чем думала.
Он поднял на меня глаза. В них не было ни злости, ни понимания. Только усталая пустота.
— Встань, Дима, — повторила я. Уже твёрже. — Пойдём.
— Куда? — прошептал он.
— Не знаю. Но отсюда. Сейчас.
Я не ждала его согласия. Развернулась. Пошла в комнату. Начала складывать вещи в сумку, которую мы так и не распаковали до конца. Две футболки. Джинсы. Туалетные принадлежности из общей упаковки. Мои. Не наши.
Он стоял в дверях. Смотрел.
— У нас нет денег на съём, — сказал он. Голос был плоским.
— Будут. Не здесь.
— Мама…
— Твоя мама только что выбросила мой завтрак. И твой тоже. В мусорное ведро. А ты сидел.
Он промолчал. Я застегнула сумку. Перекинула через плечо. Прошла мимо него в коридор. Надела куртку. Одну пару обуви у выхода было моей. Я надела её.
Галина Петровна стояла на пороге кухни. Руки в боки. Её лицо было каменным, но в глазах мелькнуло что-то. Не страх. Удивление. Она не ожидала движения.
— Куда собралась? Ноги мыть?
— Да, — ответила я, не глядя на неё. — Грязи много.
Я открыла входную дверь. Холодный воздух с лестничной клетки ударил в лицо.
— Дима, — сказала я, не оборачиваясь.
И услышала шаги. Тяжёлые, неуверенные. Он вышел в коридор. Без куртки. В домашних тапочках.
— Обуйся, — сказала я. — Или оставайся. Выбирай.
Он посмотрел на мать. На меня. На открытую дверь в тёмный подъезд. Потом медленно наклонился. Надел первые попавшиеся ботинки. Не свои. Мои, старые, на размер меньше. Не зашнуровал.
— Пойдём, — сказал он. Ему будто стоило нечеловеческих усилий вытолкнуть это слово.
Я шагнула на лестничную площадку. Он последовал. Дверь квартиры осталась открытой. Я не стала её закрывать. Пусть она сама закроет свою крепость.
Мы спустились на первый этаж. Вышли во двор. Моросил холодный осенний дождь. Дима вздрогнул.
— Куда теперь?
— Вперёд, — сказала я. И пошла. Не оглядываясь. Сумка била по бедру. Его шаги отставали, потом поравнялись. Он шёл рядом. Молча. В моих тесных ботинках. Под дождём. Мы вышли за ворота. На пустую улицу. И просто пошли.
Я не знала, куда. Не было плана. Не было денег. Было только это движение. идём дальше. Уход. И его присутствие рядом. Хрупкое, немое, но настоящее. Впервые за долгие месяцы — настоящее.
Я не завела его в кафе. Не предложила чай. Не укутала в плед. Мы просто шли. Мимо закрытых магазинов, мимо серых домов, вверх по мокрому асфальту. Туда, где кончался её район и начинался просто город. Чужой, холодный и бесконечно свободный.
Я шла, а он шёл рядом. И этого было довольно. На сейчас. На этот сырой, пахнущий бензином и влажной листвой шаг.