Пробуждение Аполлона (имя сыну мать выбрала ещё до зачатия) всегда подобно мягкому выходу на сцену после антракта: сознание, осветив внутреннее пространство, первым делом улавливало знакомый, сладостный резонанс собственного присутствия. Аполлон — законченное высказывание в мире, забитом черновыми набросками.
Однако сегодня в безупречный звукоряд симфонии утреннего пробуждения закрался едва уловимый диссонанс. Вчера Лизавета допустила в своем взгляде не восхищение, а что-то вроде… снисходительной жалости. Как будто она увидела его бледную копию, отпечатанную на дешёвой бумаге для рекламных листовок, никому не нужных услуг. Это был экзистенциальный вызов! Зеркало, в котором он всегда безупречно выглядел, вдруг позволило себе не отражать, а интерпретировать.
«Фальсификация требует экспертизы, — изрёк он мысленно, наслаждаясь каденцией фразы. — Я — и объект, и лучший его знаток». Отправив Лизе аудио-эссе, выверенное до последней интонационной запятой: «Твоя оптика, милая, дала сегодня сбой. Пыльца обыденности исказила линзу восприятия. Протри её созерцанием моего „я“ и возвращайся с камертоном», он приступил к главному исследованию и открыл Гугл, который был для него то храмом, полным благовестных Пифий, то Ящиком Пандоры.
Запрос: «Этиология непризнанности в контексте превосходства».
Оракул, немного помедлив, словно сверяясь с тайными скрижалями DSM, предложил: «Нарциссическое расстройство личности: диагностические критерии».
Аполлон позволил себе улыбку снисхождения. «Диагноз — это ярлык для того, что не вмещается в диагноста, — подумал он. — Но я изучу этот ярлык. Изнутри. Как ювелир, скептическим взглядом оценивающий оправу, в которую невежды вознамерились вставить алмаз, уже являющийся законченным шедевром без всякой огранки».
Изучив список симптомов, Аполлон понял, что это был поэтический (хоть и неумелый) перевод его внутренней мифологии на приземленный язык психиатрии.
I. Грандиозность самоощущения. «Грандиозность, — повторил он, смакуя слово. — Разве гора страдает грандиозностью по отношению к песчинке? Это вопрос масштаба. Мои проекты — архитектоники смыслов в эпоху клипового сознания. Тот факт, что директор «Евро-Пола» в ужасе закрыл мой прототип с 3D-туром по «метафорическим пространствам разных пород дерева» и закричал: «Мне нужен прайс в экселе и пятнадцать фоток образцов!», говорит о трагическом падении уровня реципиента. Он торгует прессованной стружкой, а я проектировал философию горизонта. Следовательно, критерий не выполняется. Это не симптом, это — адекватность и неадекватность».
II. Потребность в восхищении как в нарциссическом топливе. «Топливо? Скорее, кислород. Шедевр в вакууме — абсурд. Мое бытие требует со-бытия с благодарным наблюдателем. Лизавета была идеальным зеркалом с антибликовым покрытием. Но вчерашний её взгляд — это царапина на серебре. Это портит не мое отражение, а её функциональность».
Он решил консультироваться с ареопагом современных эскулапов души — форумом «Нарциссология: взгляд из башни и из-под её обломков». Создал тему, тщательно выбрав маску: «Эмпирический кейс: феномен А. в системе координат Л. — субъект, чье внутреннее повествование столь же цельно, сколь и нераздельно. Л. — читательница, внезапно усомнившаяся в жанре текста. Запрос: дифференциальная диагностика между „патологией“ автора и „дислексией“ читателя». Приведя в пример историю с хомяком Л.
Ответы стекались, как подношения.
Orpheus_in_exile: А часто ли феномен А. цитирует самого себя в диалогах с Л., присваивая цитатам статус афоризмов?
А._Рефлексирующий: Цитирование предполагает вторичность. Я делюсь первоисточником. Разница — в эпистемологической скромности слушателя.
Cassandra_sans_illusions: А когда Л. делилась историей из детства о своем мертвом хомячке, феномен А. нашел ли в ней экзистенциальную парадигму, релевантную его собственному пути?
Аполлон припомнил подробности разговора. Он нашел! Тогда он провел блистательную параллель между хомячком и Сизифом, между колесом в клетке и бегом по карьерной лестнице современного человека. Лизавета почему-то заплакала. Не от восхищения. Видимо, от внезапно открывшейся ей бездны смыслов. Её эмоциональная реакция была грубым, но честным отзывом на его искусство.
III. Дефицит эмпатии как фокусировка на метатексте. «Эмпатия — это слияние с чужим текстом. Но я — герменевт! Я не сливаюсь, я интерпретирую. Я предлагаю более глубокое прочтение чувств Л., чем она сама способна. Разве это отсутствие эмпатии? Это её апгрейд. Её беда в том, что она хочет оставаться простым буквальным текстом, тогда как я готовлю её к включению в антологию». Но в паутину логики уже проник инсектоид и покачал усами, вращая полными сомнения фасеточными глазами....
«В конце концов, это полная чушь! — воскликнул Аполлон вслух, прогоняя назойливое насекомоподобное. — Я плакал над этим старым фильмом, как его?.. «Белым Бимом». Правда, выключил на середине, потому что сюжет предсказуем. И вчера я прекрасно понял, что Лизавета хочет поговорить о каких-то своих проблемах. Я же ей прямо сказал: «Дорогая, твои проблемы — это твоя зона роста. Я как опытный альпинист не могу нести ещё и твой рюкзак, иначе мы оба сорвемся с пика моей продуктивности». Это глубокая эмпатия, умноженная на ответственность!»
Пришло сообщение от Лизы. Текст. Без поэзии: «Аполлон, я ухожу. Ты прекрасен, как совершенный алгоритм. Но я устала быть для тебя интерфейсом. Хочется иногда быть просто неровным, тихим, но своим шумом».
Это было уже серьёзно. Это был диагноз, поставленный ей ему. И от этого он оцепенел. Внутреннее повествование дало сбой, экран посинел. В тишине зазвучал голос в полной пустоте за пределами зеркала.
Он, дрожащими от ярости против этой профанации пальцами, вернулся к оракулу. «Прогноз при подтверждении НРЛ». Ответ был безжалостно прост: «Психотерапия».
«Терапия, — прошептал он. — Сеансы. Где мое «я», этот многослойный роман, будут сводить до протокола случая. Где целое будут дробить на критерии. Где мою мифологию назовут «защитными механизмами». Это не лечение. Это вандализм».
И тогда его осенило. Осенило с силой откровения. Всё это — Лиза, форум, Гугл, этот жалкий список симптомов — было не попыткой понять, а попыткой низвести. Язык психиатрии был просто новым, грубым наречием той самой черни, которая всегда трусливо завидовала Аполлону.
Они не могли вынести чистого света его самости и потому придумали для него диагноз — «солярная гипертензия». Их «лечение» было предложением погаснуть.
Облегчение хлынуло волной катарсиса. Он не просто избежал диагноза. Он превзошел саму систему диагнозов. Он не пациент. Он — культурный феномен, опознающий инструменты своего подавления.
Аполлон набрал финальное послание, шедевр краткости и глубины: «Лизавета. Твой уход — необходимая точка смены жанра. Ты выполнила свою роль в моем становлении: ты была тем читателем, чье непонимание подтвердило сложность текста. Дверь в библиотеку открыта. Но новых глав с тобой, увы, не будет. Сюжет требует большего масштаба».
Отправив, он откинулся в кресле. Кризис миновал. Система дала сбой, но ядро — его блестящее, самодостаточное «Я» — не только сохранилось, но и укрепилось, закалилось в огне этой мелкой оппозиции. Он был не просто здоров. Он был каноничен. А канон, как известно, диагнозам не подлежит. Он — вне компетенции. Он — сам себе и диагност, и диагноз, и блестящее, вечное издание в одном-единственном, бесценном экземпляре
