Морозец щипал щеки, а из окон нашего дома лился такой теплый, желтый свет, что аж сердце заходилось от предвкушения. Мы приехали. Свой дом. После пяти часов в машине с двумя уснувшими на заднем сиденье детьми это казалось счастливым финалом.
— Детки, просыпайтесь, приехали! — мягко сказала я, глуша мотор. — Сейчас папа откроет дверь, бабушка там, накроем стол…
Маша, шести лет, тут же потянулась и просияла.
—Ура! Я бабушке снежинку подарю, которую в школе вырезала!
—И я, — кряхтя, добавил четырехлетний Егорка, сжимая в кулачке смятый грузовичок, который вез в подарок папе.
Я выгрузила сумку с салатами, которые везла в контейнерах, чтобы не испортились. Держала их на коленях всю дорогу. Пакет с подарками, мандарины. Сунула руки в карманы — ключей не было. Ну конечно, я же отдала их Андрею месяц назад, когда уезжала к маме помогать после ее операции. Он тогда сказал: «Не волнуйся, всё тут устроим». Видимо, устроил.
С легкой тревогой заметила, что на нашем парковочном месте стоит чужой серебристый седан. «Родня, наверное, — подумала я. — Ладно, Новый год, всем места мало». Тревога не уходила, а где-то глубоко внутри начала сжиматься в холодный комок.
Мы подошли к двери. Из-за нее доносился смех, звон бокалов, голос Юрия Николаевича из «Иронии судьбы». Самый что ни на есть домашний, семейный звук. Я вздохнула с облегком — тревога оказалась глупой. Нажала на звонок.
Шаги за дверью. Не легкие и быстрые Андрея, а тяжелые, уверенные. Щелчок замка.
Дверь открылась не нараспашку, а ровно настолько, чтобы в проеме возникла она. Свекровь. В моем новом бардовом халате, который я берегла для особых случаев. На губах — не радостная улыбка, а тонкая, напряженная полоска. За ее спиной мелькнула нарядная спина какой-то тетки и… Андрей. Он стоял в дверном проеме гостиной, с бокалом в руке, и его лицо было нечетким в полумраке прихожей.
— Мама! Бабушка! С Новым годом! — прокричала Маша, пытаясь заглянуть внутрь.
Свекровь не сдвинулась с места, перегородив собой весь проем. Ее глаза, холодные и оценивающие, скользнули по мне, по детям, по сумкам в моих руках.
— О, — сказала она, и в этом звуке не было ни капли тепла. — Притащилась.
Я замерла, не понимая.
—Галина Ивановна, мы… как договорились. Встречать Новый год здесь. Я с детьми.
— Договорились? — она приподняла искусственно тонкую бровь. — С кем это договорились? Я не давала такого согласия.
Мне стало не по себе. Я посмотрела на Андрея. Он потянул глоток из бокала и отвел глаза.
—Андрей, — позвала я тихо. — Мы приехали.
Он сделал шаг вперед, но свекровь чуть повернула к нему голову, и он застыл.
— Андрей сейчас занят, — отрезала она. — У нас тут семья собралась. Наши люди. Места всем нет. Тесно.
Тогда я впервые за все годы осознала смысл фразы «земля уходит из-под ног». В ушах зазвенело.
—Как… тесно? Это мой дом. Наш дом. Мы здесь живем.
— Ты жила, — поправила она медленно, с наслаждением выговаривая каждое слово. — А сейчас здесь празднуем мы. Так что не мешай. Для вас места нет. Валите.
Она произнесла это ровно, будто констатировала погоду. «Валите». Слово, как пощечина. Егорка, не понимая, но чувствуя напряжение, прижался к моей ноге. Маша смотрела на бабушку большими, полными слез глазами.
— Бабушка… мы замерзли… — тихо пропищала она.
Свекровь даже не взглянула на внучку. Ее взгляд, буравящий и полный неприкрытого торжества, был прикован ко мне. Она ждала моей реакции. Истерики? Униженной просьбы?
Я ничего не могла сказать. Горло сдавил спазм. Из гостиной донесся взрыв смеха — там Ефимович что-то сказал смешное. Пахнуло ёлкой, жареной уткой и моим собственным домом, в который мне сказали «валите».
— Мама, может… — начал было Андрей жалобным шепотом.
— Молчи! — шикнула свекровь, не оборачиваясь. — Сам же сказал, что все вопросы я решаю. Вот я и решаю.
И тогда она сделала последнее. Вздохнула с преувеличенным раздражением, взялась за ручку двери и, глядя мне прямо в глаза, начала ее закрывать.
—Не задерживай. Скоро бой курантов. С новым счастьем, что ли.
Дверь медленно, с мягким щелчком замка, захлопнулась перед моим носом. Я осталась стоять на морозе с детьми, с сумкой салатов, которые теперь были никому не нужны, и с абсолютной, оглушающей пустотой внутри.
Свет из наших окон теперь казался мне враждебным и чужим. Я услышала, как Маша разрыдалась.
Хлопок двери перед носом отозвался во мне не сразу. Сначала была просто физическая пустота: морозный воздух, обжигающий легкие, тишина улицы, контрастирующая с гомоном праздника за спиной. Потом накатила волна оглушительного стыда. Стыда за то, что мои дети видят это. Стыда за собственную беспомощность.
Маша рыдала, уткнувшись в мою куртку. Егорка, испуганный её плачем, тоже начал хныкать. Я машинально, на автопилоте, повела их обратно к машине. Ноги были ватными. Я усадила детей на заднее сиденье, залезла сама за руль и захлопнула дверь. Тишина салона, нарушаемая только всхлипываниями, оказалась ненамного лучше.
Я уперлась лбом в холодный руль. В голове стучала одна мысль: «Как? Как это вообще стало возможным?» И память, к горькому сожалению, тут же стала выдавать ответы. Не сразу, не с оккупации. С маленьких, почти невинных уступок.
Это началось девять месяцев назад. Свекровь, Галина Ивановна, позвонила Андрею поздно вечером.
—Сынок, у нас тут потоп, — голос её был паническим. — Соседи сверху затопили. Весь ремонт насмарку. Нужно всё переделывать. Я не могу тут жить, среди этой сырости и вони!
Андрей слушал, хмурясь.
—Мам, успокойся. Конечно, поможем. Ты можешь пожить у нас пару недель, пока у себя всё не приведут в порядок.
Он положил трубку и повернулся ко мне с виноватой улыбкой.
—Лен, ты же не против? Пару недель. Она не помешает.
Я была против. Интуитивно, глубоко внутри. Но как сказать «нет» человеку, у которого «потоп»? Я вздохнула.
—Хорошо. Но только на две недели, Андрей. У нас тесно, дети, ты сам знаешь.
— Конечно, конечно! — он обнял меня. — Спасибо, родная. Ты лучшая.
Она въехала на следующий день. С двумя огромными чемоданами. Я тогда ещё пошутила нервно:
—Галина Ивановна, вы на пару недель или на ПМЖ собрались?
Она фыркнула, осматривая нашу скромную прихожую.
—Что ты, Леночка. У меня там вещи ценые, я не могла их в сырости оставить. Всё тут разберу.
Весь её «тemporary» гардероб перекочевал в наш шкаф в спальне, вытеснив половину моих вещей на верхние полки. Первую неделю она вела себя смирно, даже помогала по дому. А потом… Потоп у соседей «внезапно» оказался не таким уж страшным, а ремонт затягивался на неопределенный срок.
— Я не могу туда возвращаться, пока там пахнет грибком, — заявила она за ужином как-то раз. — У меня же астма, ты что. Я у сына поживу, он меня не выгонит.
Я посмотрела на Андрея. Он ковырял вилкой в тарелке.
—Мам, конечно, оставайся. Лена понимает.
Я не понимала. Но промолчала. Это была моя первая большая ошибка.
Потом пошли правила. Её правила.
—Андрей с детства любит суп погуще, — говорила она, выливая в мою похлебку половник жирного бульона. — А это что за жижа?
—Мама, всё нормально, — пытался вставить слово Андрей.
—Молчи, сынок, ты в еде не разбираешься.
Она переставляла мебель. «Так удобнее». Вешала в гостиной свой огромный портрет, сделанный в салоне лет двадцать назад. «А то здесь такая пустая стена, скучно». Она комментировала мои покупки, мою одежду, методы воспитания детей.
— Ты Егора совсем разбаловала, — качала головой она, когда я, уставшая после работы, разрешала сыну посмотреть мультик перед сном. — Мужчина должен расти в строгости. Андрея я ремнем воспитывала, и ничего, человеком вырос.
Я кипела внутри, но сжимала зубы. Ради мира. Ради того, чтобы не устраивать сцен перед детьми. Ради Андрея, который каждый раз говорил одно и то же: «Она же старая, она не навсегда. Просто перетерпи. Она мне мать».
А он… Он растворялся. Из моего мужа, с которым мы выбирали этот дом, подписывали ипотечные документы, красили стены, он постепенно превращался в удобного, послушного мальчика. Он перестал спорить с ней. Перестал защищать меня. Он просто «уходил на работу» — физически или в свой телефон.
Кульминацией стал разговор месяц назад. Мне позвонили с работы мамы — у неё случился микроинфаркт. Нужно было срочно ехать, помогать с больницами, бытом.
—Конечно, езжай, — сказал Андрей. — Я тут справлюсь.
—А Галина Ивановна? — спросила я тихо, уже собирая вещи.
—Что «а»? — он не понял.
—Я не могу оставить детей с ней одну на неделю. Её методы… Я не спокойна.
—Да брось ты, — он махнул рукой. — Она же бабушка. Всё будет в порядке. Ключи от дома оставь мне, мало ли что.
Я оставила. И уехала с тяжёлым сердцем. Звонила каждый день. Дети сначала жаловались, что бабушка не разрешает смотреть телевизор и заставляет есть манную кашу с комками. Потом жалобы прекратились. «Всё нормально, мам», — говорила Маша каким-то отстранённым тоном.
А когда я вернулась, уставшая, но счастливая, что мама пошла на поправку, меня ждал сюрприз. Мои тапочки стояли не на своём месте. Зубные щётки в стакане были переставлены. А на моей половине кровати в спальне, под подушкой, я нашла носовой платок свекрови.
Я тогда взорвалась. Впервые за все месяцы.
—Андрей, сколько это будет продолжаться? Она уже и в нашей постели спит?
—Что ты выдумываешь! — вспыхнул он. — Она просто прилегла днём, пока убиралась! У неё спина болит. Ты совсем озверела? Мама нам так помогает!
— Помогает? — закричала я. — Она захватила мой дом! Она устанавливает тут свои порядки! Ты хоть раз вступился за меня? За нас?
—Не смей так говорить о моей матери! — рявкнул он в ответ. — Это мой дом тоже! И я решаю, кто тут будет жить! Если тебе что-то не нравится — терпи!
Я онемела. Фраза «терпи» повисла в воздухе, как приговор. В тот вечер мы не разговаривали. А утром Галина Ивановна, делая вид, что ничего не слышала, сказала за завтраком:
—Леночка, ты так нервничаешь. Тебе к врачу надо. И детей пора в секцию отдать, а то дома сидят, как дикари. Я уже присмотрела хороший кружок, подъём в семь, дисциплина…
Я не ответила. Я просто молча вышла из-за стола. В тот день я впервые зашла на сайт Росреестра и заказала выписку из ЕГРН. Просто чтобы держать в руках бумагу, которая напоминала бы: это не сон. Ты здесь не призрак. Ты — собственник.
Но даже тогда я не решалась на войну. До самого сегодняшнего дня, до этого хлопка двери на морозе, я где-то в глубине души надеялась, что всё как-то само рассосётся. Что Андрей очнётся. Что она уедет.
Надежда кончилась. Её не стало ровно в тот момент, когда щеколда мягко щёлкнула, отрезая меня и моих детей от тепла, света и права называть это место своим домом.
В салоне машины стало совсем холодно. Двигатель был заглушен. Я подняла голову от руля, взглянула в зеркало заднего вида на заплаканные лица детей. В телефоне, лежащем на пассажирском сиденье, вспыхнул экран. Пришло СМС.
Я протянула дрожащую руку и прочитала. От Андрея.
«Лен,зачем ты устроила сцену? Мама очень обиделась. Поезжай куда-нибудь, отметите с детьми. Поговорим завтра».
Не «где вы?», не «как дети?», не «прости». «Мама обиделась». И «поговорим завтра».
В тот миг что-то внутри не сломалось, а наоборот — встало на место. Окончательно и бесповоротно. Стыд отступил, его место заняла ясная, холодная, незнакомая мне до сих пор решимость. Я медленно вытерла ладонью глаза, завела машину и включила печку.
— Детки, — сказала я, и мой голос прозвучал непривычно твёрдо, — мы сейчас поедем в одно место. Там будет кровать, и мы согреемся. А завтра… Завтра всё будет по-другому. Обещаю.
Я тронулась с места, не глядя больше на светящиеся окна своего дома. Вместо этого я посмотрела на тёмную дорогу впереди. Впервые за долгие месяцы я знала, куда еду. Не физически, а по-настоящему. Я ехала за своей силой. И синяя папка с документами в моём сейфе на работе была лишь первым шагом.
Дорога до мотеля слилась в одно сплошное пятно из света фонарей, расплывшихся от слёз, и чёрных проталин на снегу. Я ехала на автопилоте, заученно переключая передачи. В салоне наконец потеплело, и от этого Егорка незаметно уснул, уткнувшись в детское кресло. Маша сидела тихо, уставившись в окно. Иногда она всхлипывала, и это всхлипывание было тише и горше, чем предыдущий громкий плач.
— Мам, — тихо спросила она, не поворачивая головы. — Это правда наш дом?
—Правда, зайка, — ответила я, и голос мой скрипел, как ржавая дверь.
—Тогда почему мы не дома? Почему бабушка нас выгнала?
—Бабушка… ошибается, — с трудом подбирала я слова, которые не были бы откровенной ненавистью. — Иногда взрослые так делают. Очень сильно ошибаются.
— А папа? Он тоже ошибся? — её вопрос был подобен лезвию.
Я сжала пальцы на руле. Что я могла ответить? Что папа предал? Что папа струсил? Это была правда, но я не могла выложить её шестилетнему ребёнку целиком.
—Папа… растерялся. Он не знал, как правильно поступить. Но мы с ним обязательно поговорим.
Маша больше ничего не спрашивала. Она просто отвернулась к окну, и её маленькая спина выражала такое недоумение и обиду на весь мир, что у меня снова свело живот.
«Атлантида» — так назывался мотель на выезде из города. Мы с Андреем иногда шутили про него, проезжая мимо: «Последний приют грешных душ». Жёлтая неоновые буквы мигали на фасаде унылого двухэтажного здания, обещая «удобства и уют». Сейчас это был единственный вариант. Отель в центре стоил как ползарплаты, а до моих родителей — три часа еды по скользкой ночной дороге. Я не рискнула бы.
Я припарковалась на пустынной стоянке, засыпанной хрустящим снегом. Разбудила Егора, взяла в охапку самые необходимые вещи из багажника — детскую пижаму, сменное бельё, ту самую сумку с новогодними салатами, которая теперь казалась абсурдным и тяжёлым грузом.
Дверь в «лобби» была тяжёлой и скрипучей. Внутри пахло сыростью, сигаретами и дешёвым освежителем воздуха с ароматом «морской бриз». За стойкой сидел бородатый мужчина в поношенной футболке и смотрел телевизор, где Будулай что-то кричал Гальке. На стене висели липкие от времени прайс-листы.
— Есть свободный? — спросила я, и мой голос прозвучал чужо.
—На двоих есть, — мужчина лениво повернулся, окинул нас беглым взглядом: женщина с двумя сопливыми детьми и сумкой еды под Новый год. В его глазах не было ни удивления, ни сочувствия. Очередная жизненная драма, которых он за смену видел десятки. — Две тысячи с ночи. Депозит — тысяча. Документы.
Я молча достала паспорт, отсчитала деньги из кошелька, в котором лежали купюры, отложенные на подарки и праздничный стол. Он швырнул мне ключ с тяжёлой деревянной биркой.
—Номер шестой. На первом этаже. Правила на стене. Шум после одиннадцати — выселяем без возврата денег.
Номер шесть встретил нас затхлым холодом и гулом кондиционера, пытавшегося этот холод побороть. Две узкие кровати, тумбочка между ними, пластиковый стул, телевизор, прикрученный к стене, и дверь, ведущая в санузел с кривой сантехникой. На стене, как и обещали, висели правила, а ещё пятно неопределённого происхождения.
— Фу, мам, здесь пахнет, — сморщился Егорка.
—Ничего, сейчас проветрим, — сказала я с фальшивой бодростью. Я открыла чемодан, достала свои простыни — привычка брать их в поездки. Застелила одну из кроватей, усадила детей.
—Значит так. Это наша тайная новогодняя база. Разведчики так ночуют.
Попытка создать игру провалилась. Они смотрели на меня усталыми, покорными глазами. Тогда я открыла сумку с салатами.
—А у нас есть праздничный ужин! Смотрите: оливье, селёдка под шубой… Давайте устроим пикник на кровати!
Я разложила контейнеры на тумбочке, воткнула пластиковые вилки. Мы сели втроём на край кровати и стали есть. Салаты были вкусными, я готовила их с любовью. Но сейчас они казались безвкусными, комковатыми. Мы ели молча, под треск телевизора из соседнего номера.
Когда бой курантов начался по центральному каналу, я едва успела переключиться. Мы смотрели на экран, где люди обнимались и смеялись. Я обняла детей.
—С Новым годом, мои родные, — прошептала я. — Этот год будет лучше. Обещаю.
— С Новым годом, мама, — тихо сказала Маша.
Она не добавила «и папа». Это отсутствие прозвучало громче любого слова.
Я уложила их, погасила свет. Через некоторое время их дыхание стало ровным и глубоким — сон, как спасительное бегство от реальности. Я сидела на краю второй кровати в темноте, кутаясь в свой свитер. Холод проникал внутрь, несмотря на гудящий кондиционер. Я смотрела в потолок, и по щекам снова текли тихие, беззвучные слёзы. Не от обиды уже. От полного, абсолютного одиночества. От осознания того, что человек, которому я верила, в критическую минуту оказался по другую сторону двери. Защищал не свою семью, а спокойствие своей матери.
В голове проносились обрывки: её высокомерный взгляд, щелчок замка, смс Андрея: «Мама обиделась». И где-то под этим валом отчаяния, как твёрдое дно, начала проступать мысль. Нет, не мысль. Решение. Оно зрело с той минуты, как я увела детей от порога. Сначала как инстинкт — защитить, увести от опасности. Потом как туманная идея — «надо что-то делать». А сейчас, в этой уродливой, чужой комнате, оно кристаллизовалось во что-то чёткое и неумолимое.
Я вспомнила разговор с подругой Катей, юристом. Это было месяц назад, после ссоры из-за платка в постели.
—Лен, ты в курсе, что это не просто бытовуха? — серьёзно сказала тогда Катя. — Если она прописана не там, а просто живёт, и ты как собственник против — это самоуправство. Ты имеешь полное право требовать её выселения. И не просто требовать. Ты должна всё документировать. Каждый конфликт, каждую её претензию на твоё имущество. Распечатай выписку из ЕГРН, носи с собой. Это твоя броня.
Я тогда отмахнулась: «Боже, Кать, это же мать мужа, до суда не дойдёт». Но всё же последовала совету. Заказала выписку. Собрала в синюю пластиковую папку квитанции об оплате ипотеки — большинство платила я со своей карты, так как моя зарплата была стабильнее. Сделала скриншоты переписок, где Андрей умолял «потерпеть». Сложила туда же копию своего паспорта и свидетельств о рождении детей. Эта папка лежала у меня на работе, в нижнем ящике сейфа. Как талисман. Как напоминание, что у меня есть какая-то власть, которой я боюсь воспользоваться.
Теперь бояться было нечего. Хуже уже некуда.
Я осторожно встала, чтобы не разбудить детей, подошла к своему рюкзаку. В потайном кармашке, куда я всегда кладу самые важные вещи, лежала связка ключей. Среди них был маленький серебристый ключ от моего рабочего сейфа. Я сжала его в кулаке. Металл был холодным.
Завтра утром, первым делом, я заеду в офис. Достану синюю папку. И тогда мы снова поедем к нашему дому. Но на этот раз я не буду стоять на пороге с сумкой салатов. Я буду стоять там с законом. И мне уже было всё равно, увижу ли я в глазах Андрея раскаяние или злость. Мне нужно было вернуть своё. Кров. Территорию. Достоинство.
Я вернулась на кровать, прислушалась к дыханию детей. Оно было спокойным. Я закрыла глаза. Слёзы больше не текли. Внутри была пустота, но уже не беспомощная, а скорее… операционная. Чистая, холодная и готовая к действию.
За стеной кто-то громко смеялся. Где-то далеко, сквозь шум дороги, пробивался звук фейерверков. Мир праздновал. А я в своей «Атлантиде», на дне холодного моря, начала составлять план штурма берега, который у меня же и отняли.
Первый день нового года начался не с боя курантов, а с тяжёлого стука в стену. Кто-то в соседнем номере явно праздновал до утра. Я открыла глаза и несколько секунд не могла понять, где нахожусь. Потом реальность накрыла меня, холодная и неумолимая, как простыня в этом мотеле.
Дети ещё спали, прижавшись друг к другу на одной кровати. Я осторожно поднялась, подошла к окну и раздвинула занавеску. День был серым, бесцветным. Снег, такой чистый и праздничный вчера, теперь выглядел грязным и растаявшим на стоянке. Кусочек салата «оливье» прилип к пластиковой вилке на тумбочке, и это зрелище почему-то вызвало у меня приступ тошноты.
Я собралась бесшумно, заварила в пластиковом стаканчике чай из принесённого с собой термоса. Его тепло немного привело меня в чувство. Нужно было действовать. План, составленный ночью в темноте, теперь казался единственной твёрдой точкой в рушащемся мире.
— Мам? — проснулась Маша. Она села на кровати, её волосы были всклокочены. Она оглядела комнату, и её лицо сморщилось от разочарования. Не сон. Всё по-настоящему. — Мы ещё здесь?
— Ещё немного, солнышко. Сейчас я съезжу по делам, а вы с Егоркой позавтракаете. — Я достала из сумки печенье и яблоки. — Вот, можно пикник продолжить.
— Какие дела? — спросила она, и в её глазах читалась тревога. Дети ведь чувствуют, когда родители что-то скрывают.
— Важные дела. Чтобы мы могли вернуться домой, — сказала я честно.
Это, кажется, её успокоило. Она кивнула и разбудила братика. Я вышла в коридор, дышащий сыростью, и позвонила Кате. Трубку взяли не сразу.
— Лен? С Новым годом… — голос подруги был сонным.
—Кать, прости, что рано. Мне нужен совет. Как юриста. Прямо сейчас.
В её голосе тут же пропала дремота.
—Что случилось?
Я вкратце,сжав зубы, рассказала о вчерашнем вечере. О двери перед носом. О смс от Андрея. О мотеле.
—Ты где сейчас? — резко спросила Катя.
—В «Атлантиде». Дети со мной.
—Держись. Слушай меня внимательно. Ты говорила, у тебя есть выписка из ЕГРН?
—Да. И квитанции об оплате ипотеки. Всё в сейфе на работе.
—Идеально. Вот что ты делаешь. Забираешь папку. Затем едешь домой. Не звони, не предупреждай. Просто приезжай. Если тебе отказывают во входе в твою же квартиру, сразу звони 112. Говори: «Полиция, меня не пускают в мою собственную квартиру, адрес такой-то». Они обязаны приехать и составить протокол. Это будет официальный документ о самоуправстве. У тебя при себе паспорт с пропиской?
—Да.
—Отлично. Выписку покажешь участковому. На месте объяснишь, что тебя, собственника, и твоих несовершеннолетних детей выгнали на улицу в праздничную ночь. Делай это спокойно, без истерик. Ты не скандалистка, ты — пострадавшая сторона, действующая в рамках закона. Поняла?
—Поняла, — мой голос окреп. Чёткий алгоритм действий был как спасательный круг.
—И, Лена… — Катя помолчала. — Будь готова к тому, что Андрей может не встать на твою сторону и при участковом. Он уже сделал свой выбор у двери.
Её слова отозвались во мне холодной болью, но я была к этому готова. Вернее, надежда теплилась где-то очень глубоко, но я её уже не слушала.
—Я поняла. Спасибо, Кать.
—Удачи. Держи удар. И позвони, когда что-то прояснится.
Я вернулась в номер. Дети доедали печенье. Я помыла их, кое-как причесала, помогла одеться. Мы вышли из «Атлантиды» в серый, неприветливый день. Поселившаяся внутри решимость придавала силы, но вид их маленьких фигурок, бредущих по грязному снегу к машине, заставлял сердце сжиматься от жалости и ярости одновременно.
Офис нашего небольшого проектного бюро находился в тихом районе. В Новый год здесь было абсолютно пустынно. Моя машина одиноко загромыхала по щебню парковки. Я провела детей внутрь. В пустом, тёмном холле пахло пылью и тишиной. Мой кабинет был на втором этаже.
— Мы тут посидим? — спросил Егорка, оглядывая непривычную обстановку.
—Да. Это мамин рабочий замок. Вы будете моей охраной, — сказала я, пытаясь улыбнуться.
Я усадила их на диванчик в коридоре, дала планшет с мультиками, включила свет. Потом подошла к своему кабинету. Ключ от двери, ключ от сейфа. Действия, совершённые тысячу раз, сегодня казались ритуальными. Щёлк. Щёлк.
Внутри сейфа, под стопкой срочных проектов, лежала та самая синяя пластиковая папка с завязками. Я вынула её. Она была неожиданно тяжёлой. Я положила папку на стол, развязала тесёмки и открыла.
Сверху лежала выписка из ЕГРН, полученная всего месяц назад. Я пробежала глазами по строчкам: адрес объекта, вид права — общая долевая собственность. Моё имя. Имя Андрея. Наша квартира. Наш дом. Бумага подтверждала это чёрно-белой печатью и синей подписью регистратора.
Под выпиской — стопка квитанций. Я перелистала их. Большинство — платёжки с моего личного счёта. Ипотека, электричество, капитальный ремонт. Я платила больше, потому что моя работа приносила стабильный доход, а Андрей, талантливый, но непостоянный дизайнер, часто сидел без заказов. Я никогда не попрекала его этим. Мы же семья. А теперь эти бумаги были не просто платёжками, а доказательствами моего вклада. Моего права.
Я сложила обратно всё самое важное: выписку, паспорт, свидетельства о рождении детей, несколько ключевых квитанций. Положила в свою объёмную сумку. Синяя папка осталась лежать на столе, пустая и ненужная. Её содержимое теперь было со мной.
Я вышла к детям. Они смотрели мультик, но Маша тут же оторвалась от экрана.
—Всё, мам?
—Всё. Теперь поедем домой.
— Настоящий дом? — уточнил Егорка.
—Да, — сказала я твёрдо. — В настоящий дом.
По дороге я заехала в круглосуточный магазин, купила детям сок и булочки. Сама не могла проглотить ни крошки. В горле стоял ком. Я смотрела на дорогу, и перед глазами снова и снова стояла картина: дверь, закрывающаяся перед нами. Но теперь эта картина не вызывала слёз. Она вызывала холодный, методичный гнев.
Я вспомнила лицо свекрови — это выражение торжествующего превосходства. Вспомнила спину Андрея, уходящего в глубину квартиры. Я представила, что ждёт меня там сейчас. Разборки? Оправдания? Новые оскорбления?
Неважно. У меня теперь был не просто ключ от двери. У меня была сила. Сила, состоящая из официальных бумаг, печатей и статей закона. Сила, которую они, привыкшие давить жалостью, манипуляциями и моим молчаливым согласием, в расчёт не принимали.
Я посмотрела в зеркало заднего вида. Мои глаза, обычно мягкие, сейчас были узкими и твёрдыми. Я больше не была Леной, которая терпит ради мира. Я была Еленой Викторовной, собственником, матерью, которую выставили на мороз, и которая теперь идёт возвращать своё. По закону.
— Пристегнитесь, детки, — сказала я тихо. — Поехали.
Машина свернула на знакомую улицу. Я припарковалась чуть дальше своего дома, чтобы видеть подъезд. Та самая серебристая иномарка всё ещё стояла на нашем месте. В груди всё сжалось. Они ещё здесь. Весь «их» Новый год плавно перетёк в первое января. Никакого чувства неловкости, никакого стыда.
Я обернулась к детям.
—Слушайте меня внимательно. Сейчас мы пойдём домой. Там может быть шумно. Может приехать полиция. Вы не пугайтесь. Мама всё контролирует. Ваша задача — держаться рядом со мной. Понятно?
Они кивнули, глаза у них были большие и серьёзные. Маша взяла меня за руку.
—Мы с тобой, мама.
Мы вышли из машины. Я взяла тяжёлую сумку с документами через плечо, будто это был щит. Шаги по скрипучему снегу казались громкими в тишине утра. Снег на крыльце был утоптан множеством ног. Я не стала звонить в звонок. Достала из кармана связку ключей — ту самую, с которой уехала к маме. На ней всё ещё висел брелок в виде домика, который мне подарила Маша. Я нашла ключ от входной двери, вставила его в замок. Рука дрожала. Я сделала глубокий вдох и повернула.
Замок щёлкнул. Дверь поддалась.
В прихожей стоял тяжёлый запах вчерашнего застолья: смесь алкоголя, жирной пищи и духов. На вешалке висели чужие пальто, на полке валялись женские сапоги на высоком каблуке. Наш коврик был скомкан. Из гостиной доносился приглушённый звук телевизора и голоса.
Я вошла внутрь, впуская за собой детей, и закрыла дверь. Негромко, но щелчок был слышен. Говор в гостиной на секунду стих.
— Кто там? — раздался голос свекрови.
Она появилась в дверном проёме,всё в том же моём бардовом халате. Увидев нас, она замерла, и её лицо сначала выразило крайнее изумление, а затем мгновенно перешло в привычную гримасу раздражения.
— Ты опять?! — прошипела она. — Совсем наглость потеряла? Я же сказала — места нет! Убирайся вон!
Из-за её спины в прихожую заглянули другие лица: какая-то тётя с папильотками, дядя в растянутой водолазке. И Андрей. Он стоял сзади всех, бледный, с кругами под глазами. Наш взгляд встретился. Он тут же опустил глаза.
Я не двинулась с места.
—Я пришла в свой дом, Галина Ивановна. И я здесь останусь. А вы все, кто не прописан здесь и не является моей ближайшей семьёй, должны его покинуть. Сейчас.
В гостиной воцарилась тишина, которую тут же нарушил возмущённый гул родни.
—Что это за тон?! — взвизгнула тётя с папильотками.
—Андрей, ты слышишь, как твоя жена с твоей матерью разговаривает? — возмутился дядя.
Свекровь сделала шаг вперёд, её глаза горели.
—Ты сейчас же возьмёшь своих обормотов и уйдёшь! Я хозяйка здесь! Мой сын всё разрешил!
—Ваш сын, — сказала я чётко, глядя на Андрея, — является лишь одним из двух собственников. И я, как второй собственник, запрещаю вам находиться в моей квартире. Вы создаёте препятствия в осуществлении моих прав. Я прошу вас освободить помещение. Если вы откажетесь, я буду вынуждена вызвать полицию.
Мне хотелось, чтобы голос дрожал, но он звучал холодно и ровно, как будто это говорил кто-то другой.
— Ты что, угрожаешь?! — свекровь всплеснула руками. — Андрей! Ну скажи же ей что-нибудь! Выгони её! Она нас всех позорит!
Андрей выдвинулся вперёд. Он выглядел жалко и потерянно.
—Лена… Давай без скандалов. Поговорим нормально. Мама просто расстроилась вчера…
—Нормально? — перебила я его. Моё спокойствие начало давать трещину, и в голосе прозвучала накопленная годами горечь. — Нормально — это когда жену и детей выставляют на мороз в Новый год? Нормально — это когда ты, вместо того чтобы открыть дверь, отправляешь смс «мама обиделась»? Нет, Андрей. Нормально кончилось. Я больше не прошу. Я требую. Или они уходят, или я звонку 112. Прямо сейчас.
Я достала из сумки телефон. Это движение оказалось последней каплей.
— Да вызывай! Кого хочешь! — закричала свекровь, теряя остатки самообладания. — Покажу я тебе, выскочка! Полиция меня знает, я пенсионерка! Посмотрим, кому они поверят!
— Хорошо, — сказала я просто. Я набрала номер. В трубке послышались гудки.
—Служба «112», что у вас случилось? — ответил мужской голос.
—Здравствуйте. Меня не пускают в мою собственную квартиру, — сказала я, глядя прямо на свекровь. Я назвала адрес. — Здесь находятся лица, не имеющие права проживания, которые препятствуют доступу собственника, меня, и моих несовершеннолетних детей. Прошу направить наряд полиции.
В трубке что-то сказали, я подтвердила и положила телефон в карман.
—Вызвала, — констатировала я.
Эффект был мгновенным. Дядя в водолазке засуетился.
—Гал, я вообще-то не в курсе был… Я может, пойду…
—Сидеть! — скомандовала свекровь, но в её голосе уже прорывалась неуверенность. Она не ожидала, что я решусь на это. Она рассчитывала на истерику, на слёзы, на то, что я, как всегда, отступлю.
Андрей подошёл ко мне вплотную.
—Лена, это перебор! Зачем позорить семью?! Сейчас же отзвонись, скажи, что ошиблась!
Я посмотрела на него без тени прежних чувств.
—Семья? Какая семья, Андрей? Там, где меня с детьми выставляют за дверь? Отойди. Ты сделал свой выбор. Теперь я делаю свой.
Приехали они быстро. Минут через пятнадцать раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стояли двое: участковый, немолодой мужчина с усталым, серьёзным лицом, и молодой сотрудник полиции.
—Кто вызывал? Что у вас здесь происходит?
Свекровь тут же ринулась вперёд, загораживая собой проход.
—Ой, товарищ полицейский, наконец-то! Это моя невестка, она скандалистка, пьяная, ворвалась к нам в дом, угрожает! Выведите её, пожалуйста!
Я не стала перебивать. Я стояла и ждала, держа детей за руки. Участковый внимательно посмотрел на неё, потом на меня, на испуганные лица родни в дверном проёме гостиной, на Андрея, который молча курил на кухне, отвернувшись.
— Документы, — коротко сказал участковый, обращаясь ко всем.
Я молча подала ему свой паспорт.Он открыл, посмотрел прописку.
—Вы здесь прописаны?
—Нет, — тут же вклинилась свекровь. — Она не прописана! Она тут вообще не живёт!
—Я не спрашивал вас, — спокойно, но твёрдо сказал участковый. — Гражданка, ваш паспорт.
Свекровь неохотно подала. Участковый сверил прописку.
—Вы здесь не прописаны. На каком основании находитесь в квартире?
—Я мать хозяина! Мой сын меня пустил! — её голос зазвенел.
—А вы кто? — участковый повернулся к Андрею.
—Я… собственник, — тихо сказал Андрей, подходя.
—Владелец квартиры? Можете это подтвердить?
—Могу… документы где-то…
— Я могу подтвердить, — сказала я громко. Я открыла сумку и достала выписку из ЕГРН. — Вот выписка из Единого государственного реестра недвижимости. Квартира находится в общей долевой собственности. На меня и на него. Я являюсь законным собственником. Эти лица — моя свекровь Галина Ивановна и её родственники — проживают здесь без моего согласия, фактически лишив меня и моих детей доступа в жилище. Вчера, 31 декабря, они отказались открыть нам дверь, оставив ночевать в автомобиле. У меня есть свидетели — мои дети. И есть свидетельство в виде смс от мужа, где он просит нас «поехать куда-нибудь».
Я подала выписку участковому. Он внимательно её изучил. Его лицо стало ещё более непроницаемым. Он понял ситуацию мгновенно: классический бытовой конфликт на почве имущества.
— Гражданка, — обратился он к свекрови. — Вы не являетесь собственником и не прописаны здесь. Собственник, — он кивнул в мою сторону, — требует, чтобы вы освободили помещение. Вы обязаны это сделать.
—Как это?! — взвизгнула она. — Это дом моего сына! Он разрешил! Он против её вызова был!
Участковый посмотрел на Андрея.
—Вы, как второй собственник, подтверждаете, что предоставили матери право проживания?
Андрей замолчал.Он понимал, что его слова теперь имеют юридический вес. Сказать «да» — значит вступить в открытый конфликт со мной и подтвердить факт препятствования, что может усугубить дело. Сказать «нет» — предать мать.
—Я… она временно погостила… — пробормотал он.
—Временное проживание без согласия второго собственника не даёт права препятствовать ему в доступе, — участковый констатировал сухо. — Фактически имеет место самоуправство. Я предлагаю вам разрешить ситуацию мирно. Незаконно проживающие лица покидают квартиру в течение часа. В противном случае будет составлен протокол, и вопрос может быть передан для дальнейшего рассмотрения в суд.
Слова «суд» и «протокол» подействовали на родню магически. Тётя с папильотками тут же исчезла в гостиной собирать вещи. Дядя за ней. Свекровь стояла, как громом поражённая. Вся её уверенность, всё её величие разбились о холодные буквы закона. Она смотрела на меня, и в её глазах, помимо ненависти, впервые появился страх. И неподдельное, глубокое изумление. Она наконец осознала, что я не та Леночка, которую можно безнаказанно пинать. Я — сила, с которой придётся считаться.
Война была официально объявлена. И первый раунд остался за мной.
Слово «суд» повисло в воздухе густым, липким туманом, в котором сразу потонули вся бравада и возмущение. Тётя с папильотками, ещё минуту назад готовая ринуться в бой за честь сестры, вдруг вспомнила, что у неё дома кот без корма. Дядя в водолазке заерзал, неуклюже пытаясь протиснуться к вешалке за своим пальто.
— В общем, Гал, мы, пожалуй, пойдём. Дела… — пробормотал он, не глядя в глаза свекрови.
—Предатели! — выдохнула она, но это уже было не криком, а скорее стоном. Её опора — родня, публика, одобряющая хор, — рассыпалась в прах за секунду.
Участковый, наблюдавший эту немую сцену, кивнул своему напарнику.
—Проследите, чтобы в течение часа помещение было освобождено. Гражданка, — он обратился ко мне, — вы вправе составить заявление, если ваши права будут нарушены снова. Рекомендую всё же решить вопрос в семье мирно.
Он отдал мне мой паспорт и выписку, кивнул и вышел в подъезд, оставив нас в квартире, наполненной тяжёлым, гнетущим молчанием. Дверь закрылась. Щелчок замка прозвучал на этот раз как начало новой эры.
Первой очнулась свекровь. Она медленно повернулась ко мне. Бардовый халат вдруг висел на ней мешком, делая её визуально меньше. Но глаза — нет. В них бушевала буря из унижения, ярости и абсолютного непонимания.
—Довольна? — прошипела она. — На полицию навела. На родную мать мужа. Чтоб тебе пусто было.
—Галина Ивановна, — сказала я устало, но твёрдо. — У вас есть час. Собирайте вещи и уезжайте к себе. В ту квартиру, где, как вы говорили, был потоп. Если там неисправно, снимайте гостиницу. Это больше не моя проблема.
Она фыркнула и, гордо вскинув голову, поплыла в комнату, которую занимала — нашу с Андреем спальню. Я увела детей в их комнату. Она была перевернута с ног на голову: на кровати Маши лежала шуба той тёти, на полу валялись чужие сумки. Игрушки были сметены в угол.
— Мам, они уходят? — спросила Маша, озираясь.
—Да, уходят. Сейчас мы всё приберём, и будет снова наша комната.
—А папа? — тихо спросил Егорка, цепляясь за мою ногу.
Я не знала, что ответить.
Через сорок минут квартира опустела. Родня смылась, даже не попрощавшись. Слышно было только, как свекровь швыряет вещи в чемоданы за стеной. Андрей ходил из угла в угол по гостиной, будто раненый зверь в клетке. Он заходил на кухню, смотрел в окно, возвращался обратно. Он избегал встречаться со мной взглядом.
Наконец, из спальни вышла Галина Ивановна. Она тащила два тех самых огромных чемодана, с которыми приехала когда-то. На ней было уже её собственное пальто. Лицо — каменная маска.
—Андрей, помоги матери донести, — сказала она, не глядя на него.
Он молча взял чемоданы и потащил к двери. Она остановилась на пороге, обернулась. Её взгляд скользнул по мне, по детям, выглянувшим из комнаты.
—Ты разрушила семью, — сказала она ледяным тоном. — Ты выгнала мать из дома сына. На этом месте счастья не будет. Запомни мои слова.
И вышла. Андрей бросил на меня один-единственный взгляд — в нём была смесь упрёка, растерянности и какой-то животной усталости — и последовал за ней.
Я подошла к окну. Через минуту увидела, как они выходят из подъезда. Андрей погрузил чемоданы в багажник той самой серебристой иномарки, за рулём которой, видимо, сидел тот самый дядя. Свекровь что-то говорила ему, тыча пальцем в сторону наших окон. Он стоял, опустив голову. Потом она села в машину, и та резко тронулась с места, оставив Андрея одного на снегу. Он постоял, посмотрел на уезжающую машину, потом поднял голову к окну. Увидел меня. Мы смотрели друг на друга через стекло и зимний воздух, разделённые не расстоянием, чем-то гораздо большим. Потом он повернулся и медленно побрёл обратно в подъезд.
Я услышала, как ключ вставляет в замок, как дверь открывается и закрывается. Его шаги в прихожей. Он не подошёл к нам. Я вышла в коридор. Он снимал куртку, его движения были замедленными.
— Дети? — спросил он глухо.
—В комнате. Наводят порядок.
Он кивнул,прошел на кухню, сел на стул, уставился в стол.
Я последовала за ним. Остановилась в дверном проеме. Кухня была в ужасном состоянии: гора грязной посуды, пустые бутылки, объедки на столе. Запах был тошнотворным.
—Ну? — сказала я. — Вы с мамой хорошо отпраздновали?
—Не начинай, Лен, — он провёл руками по лицу. — Ради бога, не начинай.
—Не начинать?! — во мне что-то сорвалось. Всё накопленное холодное спокойствие испарилось, обнажив рану. — Ты хоть понимаешь, что произошло? Ты хоть на секунду представил, каково это — стоять с детьми на морозе в новогоднюю ночь и слышать, как твоя мама говорит тебе «валите»?!
—Она не хотела! — взорвался он, вскакивая. — Она просто не ожидала! У неё гости! Ты могла позвонить предупредить!
—Это МОЙ ДОМ! — закричала я, и голос сорвался на визг. — Я должна предупреждать, что приеду в СВОЙ дом? Или я теперь тоже гость, которому нужно записываться на приём?!
—Ты всё драматизируешь! Ну вышла какая-то неурядица, ну можно было решить всё тихо, без вот этого цирка с полицией! Ты опозорила меня перед всеми!
—Я ОПОЗОРИЛА? — я задохнулась от несправедливости. — Это твоя мать опозорила нас, выставив твоих же детей на улицу! А ты ей помогал! Ты стоял и молчал! Ты отправил мне смс, чтобы я убралась! Ты знаешь, где мы ночевали? В «Атлантиде»! В самом дешёвом мотеле города! Пока ты тут пил шампанское, твой сын плакал в подушку, потому что не понимал, почему папа его не защитил!
Он снова сел, сломленный. Слова про мотель, кажется, достигли цели.
—Я не знал… Я думал, ты к родителям уедешь…
—Я боялась везти их три часа по ночной дороге! Я была в шоке! А ты думал… Ты знаешь, Андрей, самое страшное? Что я больше не верю, что ты думал. Ты просто сделал то, что проще. Для тебя. Как всегда.
Он молчал. В комнате было слышно, как дети тихо перешептываются.
—Что теперь? — наконец спросил он, не глядя на меня.
—Теперь вот что, — я сделала шаг вперёд, облокотившись о кухонный стол. Голос мой снова стал низким и чётким. — Я и дети остаемся здесь. Это наш дом. Твой выбор: остаться с нами или уехать к матери. Третьего не дано.
Он поднял на меня глаза.
—Это ультиматум?
—Это констатация факта. Я больше не буду жить в доме, где хозяйничает твоя мать. Где моё слово ничего не значит. Где ты — не муж и отец, а послушный сын. Если ты хочешь остаться моим мужем, то будь им здесь, в этой квартире. Но это будет на моих условиях.
—На твоих? — он горько усмехнулся.
—Да. Первое: твоя мать сюда не приходит. Ни на час, ни на пять минут. Её вещей здесь не должно быть. Второе: все решения, касающиеся дома и детей, мы принимаем вместе. Без оглядки на её мнение. Третье: мы идём к семейному психологу. Всё. Это не просто каприз, Андрей. Это вопрос выживания — моей и наших детей. Я не переживу второго такого Нового года.
Он долго смотрел на меня. Я видела, как в его голове борются два человека: тот мальчик, который боится материнского гнева, и тот мужчина, который когда-то любил меня и который только что увидел, как его дети прячутся от чужих тёть в своей же комнате.
—А если я не готов к психологу? И если мама… если она будет давить?
—Значит, ты выбираешь её, — сказала я просто. — И тогда нам с тобой делить нечего, кроме этой квартиры и графика встреч с детьми. Я подам на развод.
Я произнесла это слово. Впервые за все годы. Оно повисло между нами, холодное и окончательное, как приговор.
Он содрогнулся, будто его ударили.
—Ты так легко?
—Легко? — я рассмеялась, и в смехе этом прозвучали слёзы. — Мне легко, когда я одна в чужой комнате объясняю детям, почему мы не дома? Это легко? Нет, Андрей. Это нелегко. Это ад. Но это честно. Я устала лгать себе, что всё наладится. Не наладится. Пока ты не сделаешь выбор.
Он встал, отодвинул стул.
—Мне нужно время. Подумать. Я… я поеду к маме. На день. Мне нужно с ней поговорить.
—Хорошо, — кивнула я. — Возьми свои вещи. И знай: дверь для тебя открыта. Но только для моего мужа. Не для маминого сынка. Решай.
Он молча вышел из кухни. Через десять минут я услышала, как он собирает в прихожей какую-то сумку. Потом хлопнула входная дверь.
Я подошла к окну. Он шёл к машине, один, сгорбившись. Уехал.
Я осталась одна. Среди грязной посуды, пустых бутылок и абсолютной, оглушающей тишины. Я выиграла битву. Отстояла территорию. Но почему на душе было не гордость, а пустота и щемящая, до тошноты, горечь? Я вернула дом, но, возможно, навсегда потеряла что-то другое. И только тихие голоса детей в соседней комнате напоминали, ради чего всё это было.
Тишина, наступившая после хлопка двери, была иной. Не той, что была в мотеле — чужой и враждебной. Это была тишина своего, но опустошённого пространства. Воздух всё ещё нёс следы вчерашнего пира, но уже без гомона чужих голосов. Теперь здесь был только запах разложения чего-то, что когда-то называлось семьёй.
Я стояла посреди кухни, опираясь о липкий стол. В ушах гудело. Руки дрожали от выброса адреналина. Я только что произнесла слово «развод». Я выставила ультиматум. Я выгнала из дома не только свекровь, но и собственного мужа. И теперь моя победа пахла прокисшим вином и тоской.
Из детской донесся тихий стук. Я заставила себя оттолкнуться от стола и пошла туда. Маша и Егорка сидели на полу посреди разобранного ими чемодана с игрушками. Они не играли. Они просто сидели, прижавшись друг к другу, как птенцы в гнезде, разорённом кошкой.
— Мама, папа уехал? — спросила Маша, и её голос был без выражения.
—Да, ненадолго. Ему нужно подумать, — сказала я, опускаясь на корточки рядом с ними. Мне хотелось обнять их, но я сама была как натянутая струна, боялась, что прикосновение заставит её лопнуть.
—Он к бабушке поехал думать? — уточнил Егорка.
—Да, сынок. К бабушке.
Они переглянулись. В этом детском взгляде было больше понимания, чем в любой взрослой дискуссии. Они всё видели. Они всё знали.
—А мы с тобой? — спросила Маша.
—Мы остаёмся здесь. В нашем доме. Сейчас я всё приберу, и мы начнём жить по-новому. Хорошо?
Они не ответили.Просто кивнули. Их доверие, такое хрупкое и безоговорочное, стало моей новой ношей и моим новым топливом.
Я начала с детской. Сложила в мешок для мусора забытые вещи родни, отнесла шубу в прихожую. Потом взялась за гостиную. Пустые бутылки, бокалы с осадком, тарелки с засохшей едой. Я работала молча, механически, как робот. Каждое движение было попыткой смыть не только грязь, но и ощущение унижения, которое въелось в стены за эти месяцы. Я вытерла пыль, пропылесосила ковёр, выбросила в мусорный бак на улице огромный пакет с остатками их праздника.
Потом дошла очередь до спальни. Наша с Андреем комната. Я замерла на пороге. Здесь всё ещё витал её дух: тяжёлый, сладковатый запах её духов смешивался с запахом нашей постели. Её кремы стояли на моём туалетном столике. В шкафу, на моей половине, висело несколько её блузок. Я подошла и сняла их. Ткань была дорогой, ухоженной. Я сложила их в отдельную сумку вместе с кремами. Не выбросила. Отвезу. Когда-нибудь.
Потом я увидела его. Портрет. Тот самый, в золочёной раме, который она повесила на центральную стену гостиной, демонстративно сняв наш коллаж из семейных фотографий. Галина Ивановна лет двадцатипятилетней давности смотрела на меня томным, полным сознания собственного превосходства взглядом. Она висела здесь, как икона, как напоминание, кто в этом доме настоящая хозяйка.
Я подошла к портрету. Он был тяжёлым. Я сняла его со стены и прислонила лицевой стороной к дивану. На обоях остался яркий прямоугольник — место, куда не попадал свет и пыль. Чистое, незапятнанное пространство. Я смотрела на этот светлый прямоугольник, и в груди что-то ёкнуло. Это было место для чего-то нового. Пока пустое.
Уборка заняла несколько часов. К вечеру дом, наконец, начал походить на самого себя. Не идеальный, но хотя бы чистый. Я приготовила детям простую еду — макароны с сосисками. Они ели за кухонным столом, который я отдраила до блеска.
— Мама, а завтра мы ёлку будем наряжать? — спросил Егорка, и в его голосе впервые за двое суток прозвучала робкая надежда.
Я посмотрела на ёлку в гостиной.Она стояла, наряженная моими же игрушками, но как-то чужо и криво. Видимо, украшали её всем миром и без души.
—Знаешь что? Давай завтра мы её переоденем. По-нашему. Выберем самые красивые шары и сделаем гирлянды сами.
—Да! — он просиял. Маша тоже тихо улыбнулась.
Это была маленькая победа. Крошечный лучик в кромешной тьме.
Когда я укладывала их спать в их чистой, прибранной комнате, Маша обняла меня за шею и прошептала:
—Мам, мне тут без бабушки… спокойнее.
Эти слова стали для меня одновременно бальзамом и приговором.Дети чувствовали ту же враждебность, что и я. Они были рады, что она ушла.
Я сидела в гостиной в полной темноте, лишь изредка подсвечиваемой огнями с улицы. Телефон молчал. Ни звонка от Андрея, ни сообщения. Я представила, как он сейчас у своей матери. Что она ему говорит? Как она льёт в его уши яд о том, какая я стерва, как я разрушила семью, как я использовала полицию против неё, бедной старушки. Я знала её методы. Она не будет кричать. Она будет плакать. Говорить о предательстве, о своём одиночестве, о том, как она всю жизнь положила на сына. И ему, с его чувством вины, будет невыносимо тяжело.
Раньше эта картина вызвала бы во мне приступ жалости к нему и злости на себя. Сейчас я чувствовала только усталость. Пусть говорит. Пусть плачет. Я больше не боюсь её слёз. Я видела, что стоит за ними.
Я встала и подошла к окну. Внизу, на парковке, стояла наша вторая машина, Андреева. Он уехал на такси или его кто-то подобрал. Значит, вернётся. Вопрос — когда и какой.
Я вспомнила его лицо, когда он уезжал: потерянное, растерянное, обиженное. В нём не было решимости. Не было осознания своей вины. Была лишь растерянность мальчика, попавшего в переделку между двумя женщинами.
И тогда я поняла самую горькую правду. Я выиграла этот раунд не потому, что он выбрал меня. А потому, что закон был на моей стороне. Потому, что я оказалась сильнее. Потому, что у меня хватило духу нажать на красную кнопку и вызвать полицию. Его выбор, если он вообще будет, будет вынужденным. Он будет выбирать между дискомфортом жизни с матерью-тираном и дискомфортом потери привычного быта, детей, статуса женатого человека. Где в этом выборе любовь? Где в этом выборе я?
Ответ был очевиден. Его не было.
В спальне пахло теперь только стиральным порошком — я перестелила все бельё. Я легла на свою половину кровати. Вторая половина была пустой, натянуто-ровной. Я протянула руку и положила её на холодную простыню. Вот он, мой выигрыш. Холодная постель и тишина.
Но вместе с горечью пришло и другое чувство. Чувство странного, непривычного спокойствия. Страх ушёл. Неопределённость осталась, но это была не та парализующая неизвестность, что была раньше. Теперь я знала правила игры. Мои правила. И я знала, что если придётся, я доведу это до конца. Ради света в глазах сына, который хочет наряжать ёлку. Ради тихого признания дочери, что ей «спокойнее».
Я закрыла глаза. Слёз не было. Была лишь огромная, всепоглощающая усталость и где-то в самой глубине — слабый, едва тлеющий уголёк надежды. Не на то, что он вернётся прежним. А на то, что я, даже одна, смогу сохранить этот островок спокойствия для себя и детей. И что этого, возможно, будет достаточно.
Впервые за много месяцев я уснула в своём доме, не прислушиваясь к шагам за стеной и не ожидая утренних упрёков. Сон был тяжёлым, но своим.
Неделя пролетела в странном, подвешенном состоянии. Как будто после урагана наступило затишье, и мы с детьми осторожно вышли из укрытия, чтобы осмотреть повреждения и понять, что можно спасти.
Дом постепенно наполнялся нами, нашими привычками, нашим неуверенным смехом. Мы перевесили ёлку, как и обещали. Теперь на ней висели только те игрушки, которые нравились детям, и несколько старых, дорогих моему сердцу шаров из моего детства. Мы смотрели мультики, не оглядываясь на дверь, я разрешала им лечь спать чуть позже, и мы ели мороженое прямо с дивана. Было ощущение, будто мы впервые поселились здесь — изучали пространство, заново расставляли приоритеты.
Только одна деталь нарушала эту новую идиллию: пустой светлый прямоугольник на стене в гостиной. Место, где висел портрет свекрови. Я намеренно не вешала туда ничего нового. Это была тихая декларация: здесь больше нет её культа. Здесь будет что-то наше. Когда-нибудь.
Андрей не звонил. Совсем. Только на третий день пришло короткое смс: «Всё в порядке? С детьми как?» Я ответила ещё короче: «Всё нормально. Дети в порядке». Больше ничего. Не было ни «прости», ни «скучаю», ни «вернусь». Было ощущение, что он зализывает раны где-то на её территории, и у него просто нет сил или слов.
И вот, ровно через неделю после новогоднего скандала, раздался звонок в дверь. Не звонок на мобильный — звонок в дверь. Я посмотрела в глазок. Он стоял на площадке, один, с небольшой спортивной сумкой в руке. Выглядел… постаревшим. Не физически, а как будто с него сняли какой-то защитный, самоуверенный слой, обнажив усталого и не очень уверенного в себе человека.
Я открыла. Мы стояли друг напротив друга, разделенные порогом. Он первым опустил глаза.
—Можно войти? — спросил он тихо.
—Это твой дом, — сказала я, отступая и пропуская его.
Он зашёл, поставил сумку, снял обувь. Огляделся. Его взгляд задержался на пустом месте на стене, и губы его дрогнули. Потом он увидел детей, которые замерли в дверном проёме гостиной, наблюдая за ним с открытым, недетским любопытством, в котором не было ни радости, ни страха, только настороженность.
— Привет, — сказал он им, и голос его сорвался.
—Привет, папа, — хором ответили они и не бросились обниматься, как делали раньше. Они ждали.
— Идите, поиграйте в комнате, — мягко сказала я. — Папа и мне нужно поговорить.
Они послушно ушли,но дверь в детскую осталась приоткрытой. Я была им благодарна за эту тихую поддержку.
Мы прошли на кухню. Я села на свой стул. Он сел напротив, положил руки на стол, разглядывая свои пальцы.
—Я думал, — начал он. — Целую неделю думал.
Я молчала.
—Я говорил с матерью. Долго и… тяжело. Она не понимает. Она считает, что ты всё подстроила, чтобы выжить её. Что ты воспользовалась законом, чтобы унизить её.
Я хотела возразить, но сдержалась. Пусть говорит.
—А потом я стал вспоминать. Всё подряд. Как она постепенно въехала к нам. Как ты пыталась говорить со мной об этом. Как я отмахивался. Как она говорила при детях, что ты неправильно их воспитываешь. Как вчера… в Новый год… — он сделал паузу, проглотив комок в горле. — Я стоял за её спиной и видел лица детей. Видел, как Маша плачет. И я ничего не сделал. Я просто ждал, когда всё само как-нибудь рассосётся. Как всегда.
Он поднял на меня глаза. В них было что-то новое — не оправдание, а мучительное, неловкое прозрение.
—Ты была права. Я не был мужем. И я не был отцом в тот момент. Я был сыном. Трусливым сыном, который боится маминого гнева больше, чем слёз собственных детей.
От этих слов у меня в груди что-то остро кольнуло. Это было не «прости», но это было в тысячу раз ценнее — признание.
—А сейчас? — спросила я так же тихо. — Кто ты сейчас? Чего хочешь?
— Я хочу… попробовать. Попробовать быть здесь. По-настоящему. Не так, как было. — Он обвёл рукой кухню, наш чистый, наш дом. — Я понимаю твои условия. Все. И с психологом… я готов попробовать. Если ты ещё даёшь этот шанс.
— Это не я даю шанс, Андрей. Это ты его берёшь. И это не на один раз. Это каждый день. Каждый раз, когда она позвонит в истерике. Каждый раз, когда нужно будет принять решение. Каждый раз, когда дети спросят, почему бабушка к нам не приезжает. Это ежедневный выбор. Ты готов к этому?
Он задумался, не отводя взгляда.
—Нет, — честно сказал он. — Я не готов. Я боюсь. Но я хочу научиться. Я не хочу, чтобы мои дети боялись моего прихода или ждали, что я их предам. Я видел, как они на меня смотрели только что. Это… невыносимо.
В его словах была горькая правда. И впервые за много месяцев я увидела не противника, не слабого человека, а того, кто так же испуган и изранен этой войной, как и я. Просто с другой стороны баррикад.
—Ладно, — выдохнула я. — Попробуем. Но правила остаются. И первое: мы не начинаем жить как ни в чём не бывало. Мы начинаем всё с чистого листа. С новых правил. И первое время ты спишь в гостиной.
Он кивнул, приняв это как должное. Не как наказание, а как необходимый карантин.
—Справедливо.
—И ещё кое-что, — я встала и вышла из кухни. Вернулась с той самой сумкой, куда сложила вещи его матери. — Отвези ей это. Лично. Скажи, что в нашем доме больше нет её вещей. И что если она хочет когда-нибудь увидеть внуков, это будет происходить на нейтральной территории, когда я буду присутствовать. И только после того, как она при всех извинится передо мной и перед детьми за ту ночь. Не формально, а по-настоящему.
Он взял сумку, и рука его дрогнула под тяжестью не столько вещей, сколько смысла этого поручения.
—Это жёстко, Лена.
—Нет, это необходимо. Иначе всё начнётся по-новой. Ты должен это понять. И ты должен это сделать. Сам. Это будет твой первый шаг. Не как сына, а как мужа и отца.
Он сжал ручки сумки, напрягся, но снова кивнул.
—Хорошо. Я отвезу.
Мы замолчали. Разговор как будто исчерпал себя, но главное было сказано. Не было объятий, не было слёз примирения. Была лишь тяжелая, хрупкая договорённость между двумя очень уставшими людьми, которые решили не разбирать руины до конца, а попытаться построить что-то новое на их месте.
— Мама, папа! — позвала Маша из гостиной. — Мы хотим повесить на стену нашу большую фотографию! Ту, где мы в зоопарке! Поможешь, папа?
Мы переглянулись. Пустой прямоугольник на стене ждал. Ждал не портрета королевы, а нашей общей, смешной, немножко размытой фотографии, где мы все трое облепили Андрея, а он корчил рожки за спиной у слона. Ту фотографию, что он когда-то назвал «кривой», а она мне нравилась именно своей жизненностью.
— Конечно, помогу, — сказал Андрей, поднимаясь. Он посмотрел на меня. — Можно?
—Да, — сказала я. — Это хорошая идея.
Он пошёл в гостиную к детям. Я осталась на кухне, прислушиваясь к их голосам: обсуждение, где вешать, смех Егора, просившего «повыше». Я подошла к дверному проёму и наблюдала. Он доставал из шкафа дрель, дети тащили стул. Он помогал Маше держать рамку. На его лице, в эти минуты, не было ни растерянности, ни усталости. Была простая сосредоточенность на деле, которое объединяло его с детьми.
Это не было чудом. Это не был хеппи-энд. Это был всего лишь шаг. Первый шаг долгого, трудного пути, на котором было ещё миллион подводных камней, слёз и, возможно, новых срывов. Но это был шаг в правильном направлении.
Я вернулась на кухню, поставила чайник. Войну я, кажется, выиграла. Ценой огромной. Теперь нам всем предстояло научиться жить в этом хрупком мире. И я пока не знала, получится ли. Но глядя на тот пустой прямоугольник, который скоро исчезнет под нашей фотографией, я впервые позволила себе надеяться. Не на прошлое, а на будущее. Пусть не идеальное, но наше.