Снег шел три дня подряд, и когда Светлана выглянула в окно, мир казался чистым, непорочным. Таким же чистым, каким когда-то был для нее родной дом и таким же обманчивым.
Звонок в дверь разорвал утреннюю тишину. Света знала, кто это, еще не подходя к глазку. Она медленно повернула ключ.
На пороге стояла Валентина Сергеевна. Мать. Она будто сжалась за последние годы, стала меньше. Сейчас она не казалась Свете большой и вечно недовольной, как в детстве. Вязаная шапка на голове была мокрой от растаявшего снега, из-под нее выбивались пряди седых, жидких волос. Лицо, когда-то красивое и дерзкое, теперь покрылось паутиной морщин, особенно вокруг глаз – тех самых глаз, которые Света помнила мутными и блестящими по вечерам, когда в дом приходили «гости».
– Светочка, – голос был сиплым, просящим. – Впусти, доченька. Поговорить хоть.
Света молча отступила, пропуская ее внутрь. Женщина, шаркая потертыми ботинками, вошла в прихожую, суетливо стряхивая снег.
– Квартира у тебя хорошая, теплая, – заговорила она, избегая смотреть дочери в глаза. – Я, значит, так думаю… Мне одной уже тяжело, здоровье ни к черту. Вон, сердце шалит. А у вас тут места много… Может, пожила бы я у тебя? Помогала бы. Вам с Денисом, наверное, помощь нужна, дети скоро появятся…
– Денис в командировке, – отрезала Света. Голос прозвучал ровно, почти бесстрастно. – И детей у нас не будет.
Она повела мать на кухню, сама занялась чайником. Руки делали привычные движения сами, а воспоминания нахлынули и отбросили ее далеко, в квартиру, где прошло ее детство. Туда, где чистота всегда была обманчивой ширмой.
***
Тогда, в шесть лет, после того как отца не стало (он ушел на работу и не вернулся – инфаркт в автобусе), мир Светы не рухнул. Он просто стал другим, зыбким и непонятным. Мама, всегда такая яркая, громкая, с резким смехом, вдруг как будто выцвела. А потом, спустя несколько месяцев тишины и черных платьев, снова стала яркой, но как-то крикливо, ненатурально.
Первое непонимание пришло с ароматами. Раньше из маминой спальни пахло духами «Красная Москва» и папиным одеколоном. Теперь там витал тяжелый, сладковато-терпкий запах табака и еще чего-то, чего Света не могла определить. А по утрам на кухне стоял незнакомый мужчина в мамином халате, который ухмылялся и говорил: «А это кто у нас тут такая?»
Потом появились просьбы. Странные и, как правило позно вечером.
– Светик, солнышко, сбегай-ка в магазин за хлебом. Вот тебе деньги, и мороженое себе купи. И не торопись обратно, погуляй, воздухом подыши.
Света уходила, сжимая в руке купюру. Она любила гулять, но не любила вечерние прогулки. На улице было темно и пустынно, а в подъезде пахло кошками и сыростью. Она садилась на холодную лавочку во дворе и смотрела на освещенные окна их квартиры. Иногда там мелькали две тени. Потом в маминой спальне гас свет. Света ждала еще, пока не начинала замерзать и нос не начинал хлюпать. Тогда она медленно шла домой.
Дверь в спальню всегда была плотно закрыта. Но стены в квартире были тонкие, как картонные. И сквозь них доносились звуки. Не слова, а какие-то другие звуки. Стон, сдавленный смех, скрип кровати, которую Света помнила с младенчества, – той самой, где она засыпала между папой и мамой, чувствуя себя в полной безопасности. Эти новые звуки пугали ее своей непонятностью. Девочка не понимала, почему мама так стонет. Она зарывалась с головой в подушку, стараясь не слушать, и представляла себе, что это просто ветер гуляет в старых трубах, или ей все это снится.
А однажды, когда Свете было уже восемь, она проснулась ночью от жажды. Вышла на цыпочках в коридор, направилась к кухне. На пороге кухни она замерла. За столом сидел тот самый дядя с усами, что приходил сегодня. Он был без майки, в расстегнутых штанах, а на его коленях, к большому удивлению Светы, сидела мама.
Увидев Свету, мужчина не испугался, а широко улыбнулся.
– О, а вот и малышка проснулась. Иди к дяде, Светочка, посидишь с нами.
Он протянул руку. Света, парализованная странностью зрелища, сделала шаг назад. Мама вскочила с его колен, нахмурилась.
– Валер, что ты пристал к ребенку? Света, иди спать. Сейчас же.
– Да я ничего, Тина, я же ласково, – пробурчал дядя Валера. – Девочка же, как фарфоровая. Я ее не обижу.
Света побежала в свою комнату, прыгнула под одеяло и лежала, не двигаясь, пока сердце не перестало колотиться о ребра. Утром мама вела себя как обычно – суетилась над яичницей, говорила о школе.
Таких «дядь» было много. Дядя Коля с золотым зубом, который пытался щекотать ее, засовывая толстые пальцы под мышку. Дядя Женя, пахнущий бензином, который давал ей пятирублевку и говорил: «Ты только никому не говори, что мы с мамой друзья, ладно? Это наш с тобой секрет». Дядя Саша, самый молчаливый, который просто смотрел на нее долгим, тяжелым взглядом, от которого хотелось спрятаться.
Света не понимала до конца, что происходит. Она чувствовала только смутную, тошнотворную грязь, которая поселилась в доме. Грязь липла к занавескам, к ковру в гостиной, к маминой помаде, оставляла следы на чашках. Света начала мыться по три раза в день, до красноты терла руки, ненавидела, когда к ней прикасались. В школе она стала тихой, замкнутой девочкой, у которой всегда были сделаны уроки и которая никогда не приглашала друзей в гости.
Ненависть пришла позже, лет в двенадцать-тринадцать, когда все кусочки пазла в ее голове наконец сложились в отвратительную, ясную картину. Она поняла, зачем мама гонит ее гулять. Поняла значение стонов и смешков за стеной. Поняла эти взгляды, эти прикосновения, эти «секретики». И поняла самое главное – мама не просто позволяла этому происходить, она создавала эти ситуации. Она сама зазывала к себе, открывала двери для всякого мусора.
Однажды, после особенно мерзкого вечера с каким-то «дядей Борей», который настойчиво пытался поцеловать девочку в щеку на прощанье, Света взорвалась. Мама провожала гостя и вернулась на кухню, довольная, с деньгами в руке.
– Ну что, доча, завтра купим тебе новую кофточку, – весело сказала она.
Света, которая мыла чашку в раковине, резко обернулась. Вода брызнула на пол.
– Я не хочу твою кофточку! – выкрикнула она, и голос сорвался на визг. – Не приводи сюда больше этих… этих тварей! Ненавижу их! И тебя ненавижу!
Лицо матери исказилось от злости. Она резко шагнула вперед и ударила Свету по губам тыльной стороной ладони.
– Как ты разговариваешь? Кто тебя кормит-поит, кто одевает? Папочка твой сдох и бросил нас, а я тут из кожи вон лезу! Сама не рада, а что делать? Жить надо! Ты ничего не понимаешь!
Света прижала ладонь к горящим губам, смотря на мать в оцепенении. В тот момент что-то внутри нее превратилось в камень. Любовь, жалость, привязанность – все это испарилось, оставив после себя только холодную, тихую ненависть и одно желание – сбежать. Далеко и навсегда.
***
Сбежала она в восемнадцать, сразу после школы. Собрала в старый чемодан немного вещей, взяла накопленные деньги и уехала на первом попавшемся поезде, который шел на север. Ни записки, ни звонка. Просто исчезла из жизни матери.
Жизнь на новом месте давалась тяжело. Училась на вечернем, работала днем, жила в общаге на шестерых. Но каждый вечер, засыпая под сопение соседок, она чувствовала облегчение. Стены вокруг были грязные, обшарпанные, но они были ее стенами и за ними не было матери. Не было запаха табака, не было мужских глаз.
Потом был техникум, работа, встречи. И Денис. Спокойный, надежный. Он был полной противоположностью тем «дядям». Он не пытался ее щекотать, не строил двусмысленных шуток, не лез с советами. Он просто был рядом. Но когда он впервые поцеловал ее, Света не испытала ничего, кроме страха и омерзения к самой себе.
Денис ждал. Ждал месяцы, пока она не привыкла к его прикосновениям, не поверила, что они могут не нести в себе скрытой угрозы.
Они поженились тихо, без родственников. Света сказала, что она сирота, Денис не стал расспрашивать. Он видел шрамы на ее душе, даже не зная, откуда они. Он просто построил вокруг нее тихую, безопасную крепость их совместной жизни. Крепость, в которую сейчас, как призрак из прошлого, просилась Валентина Сергеевна. И надо же было Свете, прожив три года в браке поехать на родину и оставить свой адрес непутевой матери!
***
– …вот и думаю, Светочка, может, и правда поживу у вас? – мать допила чай и поставила чашку с грохотом. – Я же не буду мешать. Приберусь, приготовлю пока вы оба на работе.
Света смотрела на нее, и та детская ярость, которую она годами давила в себе, , вдруг начала закипать. Она поднялась, не в силах больше сидеть, и подошла к окну. Снег перестал. Во дворе дети лепили снеговика.
– Помнишь, – начала она тихо, не оборачиваясь, – как ты меня на улицу выгоняла? Вечером, зимой, в любую погоду. Говорила: «Сходи за хлебом, не торопись». А сама с каким-нибудь Валерой или Борисом в комнате закрывалась.
За спиной воцарилась тишина. Потом раздался шорох, скрип стула.
– Что ты несешь? – голос матери стал резким, защищающимся. – Какие еще Валеру и Борисы? Я работала, подрабатывала, чтобы тебя поднять! В две смены пахала! Ты ничего не помнишь, неблагодарная!
Света медленно обернулась. Лицо ее было спокойным, только в глазах горел тот самый лед.
– Я все помню. Помню дядю Колю с золотым зубом, который меня щекотал. Помню дядю Женю, который давал деньги, чтобы я молчала. Помню, как один из них, уже пьяный, на кухне меня на колени сажал и шептал, какой я хорошенький ребенок. Мне было восемь лет, мама. Восемь.
Валентина Сергеевна побледнела. Она судорожно сжала руками край стола, костяшки пальцев побелели.
– Врешь все! Не было такого! Они с тобой просто играли! Ты все в своей голове напридумывала, больная! Я тебя растила, не спала ночей…
– Ты продавала мое спокойствие! – голос Светы сорвался, вырвался наружу после долгих лет молчания. – Ты продавала безопасность собственного ребенка за пачку денег и бутылку дешевого вина! Ты запиралась в комнате с первым встречным, а я слушала эти звуки через стену и думала, что с тобой что-то делают, что тебе больно! А потом я поняла, что тебе не больно. Что тебе весело. И что ты даже не думаешь о том, что твой ребенок, твоя дочь, сидит на кухне и слушает, как ее мать трах.ается с каким-то алкашом!
– Молчи! – взревела Валентина Сергеевна, вскакивая. Лицо ее стало багровым, жилы на шее набухли. – Как ты смеешь! Я одна тянула все! Работала уборщицей, дворником, кем попало! А ты мне тут про какую-то безопасность! Безопасность холодильник не наполнит! Надо было тебя голодом морить, или в детдом отдать? Так?
– Лучше бы в детдом! – выдохнула Света. Она вся дрожала, но голос снова стал тихим, почти бесстрастным. – Ты знаешь, что я до сих пор вздрагиваю, когда Денис неожиданно касается меня сзади? Знаешь, что мне до сих пор снятся твои «гости»? Знаешь, что я не могу завести детей? Потому что я до смерти боюсь, что не смогу их защитить. От мира, или от себя самой. Ты сломала во мне что-то самое главное. И ты хочешь теперь прийти в мой дом? В мой чистый, тихий дом, где нет твоих запахов и твоих мужчин? Ты хочешь сесть за мой стол, спать в моей гостиной, смотреть мой телевизор? После всего?
Валентина Сергеевна смотрела на дочь растерянно. Гнев сдулся, оставив после себя лишь усталое, старое лицо.
– Я же мать… – простонала она. – Родная кровь. Прости, если что не так… Я не хотела…
– Не хотела? – Света горько усмехнулась. – Ты хотела денег, хотела выпить, хотела забыться. А я была просто неудобным приложением. Мебелью, которую иногда нужно было вынести из комнаты. Нет. Я тебя не прощу. И жить у меня ты не будешь. Никогда.
Она вышла в прихожую, взяла с вешалки потрепанное пальто матери и протянула ей.
– Уходи.
Валентина Сергеевна постояла еще минуту, глядя на дочь мутными, ничего не понимающими глазами. Потом медленно надела пальто, натянула мокрую шапку.
– Умру я одна, – прошептала она. – И на похороны не приедешь.
– Приеду, – холодно сказала Света. – Чтобы убедиться.
Дверь закрылась. Света прислонилась к косяку и зажмурилась. В ушах стоял звон, в груди все горело. Она сделала несколько глубоких вдохов, потом пошла обратно на кухню, к чашкам. Вылила недопитый чай матери в раковину, а чашку выкинула в мусорное ведро. Потом подошла к окну.
Мать медленно брела через двор к воротам, пошатываясь, маленькая и сгорбленная. Она дошла до снеговика, которого лепили дети, постояла секунду, глядя на него, и пошла дальше, растворившись за углом дома.
Света ждала, что на нее нахлынет вина. Что проснется та самая маленькая девочка, которая все еще любила свою красивую, пахнущую духами маму, до прихода первых «гостей». Но этого не случилось. Вот не чувствовала она себя виноватой! Не чувствовала и все!
Она знала, что, возможно, поступила жестоко. Что где-то там, в прошлом, была и другая женщина – молодая вдова, впавшая в отчаяние, сломленная горем и бедностью. Но между той женщиной и ею, маленькой Светой, стояла стена из чужих мужских голосов, скрипа кровати, запахов дешевого табака и стыда. Стена, которую она не могла и не хотела разрушать.
Ее дом был тихим. И она будет защищать эту тишину до конца. Даже если для этого придется быть гадиной.
Она повернулась от окна и пошла в гостиную, где на полке, среди книг, стояла одна-единственная детская фотография. На ней она, лет трех, сидит на плечах у отца и смеется. Мама стоит рядом, улыбается в объектив, и в ее глазах еще нет той пошлости, которая появится позже. Света взяла фотографию в руки, провела пальцем по стеклу, поймав солнечный зайчик.
Простить? Нет. Понять? Возможно. Но пустить в свой мир, в свою хрупкую, выстраданную безопасность – никогда. Некоторые двери, закрывшись, должны оставаться закрытыми навсегда.