В тот вечер Данила сидел на подоконнике и смотрел, как на стекле лениво рисуются первые дождевые полосы. Серый июнь никак не мог определиться — стоять ему туманом или сорваться ливнем. Из кухни тянуло горячей картошкой, в гостиной мать щелкала выключателями бра старой люстры, а отец гундел что-то вполголоса о ремонте крыши. Всё было ровно обычным: ни одного штриха лишнего, ничего такого, что запоминается перед началом либо концом чего-то.
Когда прозвучал дверной звонок, никто не дёрнулся. Данила вгляделся в кованое зеркало у входа: отражение показалось неуютным, будто свет в коридоре стал холоднее.
— Даня, открой, — бросила мать из кухни, сама не собираясь вставать.
Он щёлкнул засовом — и это оказалось знаком тем переменам, о которых в семьях не говорят случайно.
На коврике стоял мужчина. Рост, взгляд — всё в нём было чуть больше нормы, но главное — ощущение чужака, будто он вышел из другого времени. Чёрная куртка промокла до тёмно-синего, на плече разбухший рюкзак. Незнакомец посмотрел на Данилу внимательно и спокойно, как смотрят на себя в зеркало после тяжёлой ночи, и спросил:
— Дом Соловьёвых?
У Данилы чуть перехватило в груди. Формально — да, но отчего этот человек говорит, будто возвращается с войны?
Он пустил его в прихожую и хотел уже позвать родителей, как вдруг незнакомец сунул ему вперёд тонкий лист бумаги: старый, с пожухлым краем.
— Ты Даня? — уточнил гость. — Мне нужно видеть ваших… ваших родителей.
— Семёнович? — потрясённо выдохнул отец, едва вошёл в коридор.
— Так меня когда-то называли, — бросил гость, будто это имя ему было чуждо.
Мать вышла следом, лицо у неё потемнело. Она с таким трудом произнесла:
— Алёша?..
Алёша. Имя отпало от губ матери, как изломанный кусок льда.
Данила ждал объяснений, и они пришли, но не сразу — сначала была долгая, вязкая пауза. Отец вскинулся:
— Уходи.
Гость усмехнулся, стоя в дверях, словно у порога чужой квартиры разыгрывал свой единственно правильный спектакль.
— Спустя двадцать три года — и вот так? Уходи?
Мать оглянулась на Данилу, а потом — на Алёшу, и никакая разница в возрасте не помешала между ними проступиться одному и тому же: они оба ей родные.
В гостиной все улеглось стремительно быстро. Алёша сидел, согнувшись, его пальцы пестрели синяками и затяжками от сигарет. Отец остался стоять, не находя себе места. Мать молчала, глаза её вспыхивали прежними страхами.
Данила почувствовал себя лишним, ненужным: хлопнул дверью кухни и вернулся в зал только тогда, когда запахло едкой горечью старых обид.
— Может, хватит теперь притворяться? — вскинулся Алексей. — Я, между прочим, тоже в этой семье когда-то был.
Отец рваным движением стянул часы — не то чтобы хотелось ударить, а просто нечем было заняться рукам. Мать прятала кулаки — так она сжимала пальцы, когда Данила в детстве приносил двойки.
— Ты зачем пришёл? — спросила наконец она. — У тебя ведь, кажется, была… какая-то жизнь там?
У Алексея дрогнул подбородок. Он поднял глаза и посмотрел прямо на Данилу.
— Мне хотелось понять: что во мне осталось от вас? Я не воровал, не пил, если вы про это. Учился, жил — только вот каждый раз, когда смотрел в зеркало, видел не себя, а пустое место. И всё ждал, что кто-нибудь из вас — да напишет, позвонит, узнает…
— Не драматизируй, — отрезал отец.
— Не драматизировать? — вскрикнул Алёша. — Я хотел выяснить, почему меня оставили! Мне было десять, когда узнал правду. Я тринадцать лет искал любой ваш след. И узнавал: живёте, всё у вас хорошо, мой брат школу заканчивает, ремонты, праздничные столы...
Мать неожиданно села рядом. Даниле не было до неё дела: внезапно всё прошлое, все счастливые детские годы показались фальшивыми декорациями.
Долго никто не говорил.
Потом Алексей заговорил снова — рассказ его был коротким, как угрозы по телефону:
— Сначала меня забрали в интернат. Дядя вас ненавидел. Он не разрешал даже спрашивать о матери. А потом вообще отдал меня в другую область. Я рос среди чужаков. Всю жизнь я был браком. Не ошибкой — именно браком: ненужным, бракованным человеком.
— Зачем ты... — начала было мать, но Алёша не дал ей закончить:
— Это не вопрос к ребёнку, мама.
Слово «мама» поразило комнату. У Данилы засосало под ребрами — он впервые увидел в своей матери чужую женщину, видевшую столько боли.
Отец зашипел:
— Как ты посмел…
— Довольно, — бросил Данила, не узнавая своего голоса. — Здесь всем достаточно.
Отец посмотрел на него с досадой — и вдруг выпалил:
— А тебе-то что? Ты и не знал никогда!
Данила вздрогнул.
— Может, ты и не мой, — выдохнул отец.
Дальше была вода. Шумела за окном, стекала в горле, тяжело плескалась сквозь виски. Всё, что знал о себе Данила, больше не работало.
Мать молча шла к нему, но Данила отпрыгнул от неё как от кипятка. Хотелось кричать, но голос отказал, хотелось бить посуду — но разбитого не вернуть. Вместо этого он вышел в коридор, нащупал куртку. За спиной раздавались глухие всхлипы — кто-то из взрослых впервые за много лет плакал в полный голос.
Он выскользнул в ночь. Дождь усиливался, лица на улице, кажется, тоже были мокрые не только от воды.
На автобусной остановке под слабым навесом стоял Алексей. На плечах у него всё тот же промокший рюкзак.
— Дай прикурить? — спросил он иронично.
Данила покачал головой:
— Никогда не курил.
— Молодец, — кивнул брат.
Повисло неловкое молчание, потом Алексей улыбнулся уголком рта:
— Знаешь, я думал, встречу тут кого-то с ненавистью. А ты… ты просто родился, как и я, только в другой комнате.
— Родиться можно, а вот жить рядом — не всегда, — хрипло сказал Данила.
Они смотрели друг на друга, изучая мимику, привычки, задышали в унисон. Данила вдруг остро пожалел этого человека, а заодно и себя.
— Я не знаю, как быть, — честно признался он.
— Да и не надо знать сразу, — ответил Алёша. — Иногда лучше честно разойтись на несколько лет. А потом, если судьба будет не против, встретиться ещё раз. Главное — не врать друг другу.
— Больно, — выдохнул Данила.
— Больно — это когда уже ничего не осталось чувствовать, — произнёс Алексей и повернулся к дороге.
Дождь усилился, редкие прохожие ускоряли шаги, будто боялись намокнуть не только снаружи, но и изнутри. Данила, впервые за вечер, испытал странную смелость — спросить то, чего всю жизнь побаивался во взрослых:
— Как всё случилось? Почему мама… — он запнулся, не решаясь произнести «бросила».
Алексей затянулся чужим воздухом, не пряча ни боли, ни горечи:
— Мне и самому объяснений не хватало. Но за столько лет кое-что сложил.
Когда родился — мама была совсем молода. Твой дед, её ругал, а мой отец — спился и сбежал. Меня маленького метались кому пристроить: бабушка болела, мама работала на двух работах, но зарплата грошовая, все на съёмах, жильё никакое.
Данила слушал, ловя детали, словно по ним можно понять, почему кто-то становится лишним.
— Они надеялись, что найдётся тот, кто поможет, — продолжал Алёша. — Но маму запугали. Все время твердили про «стыд» и «позор». Она была истощена и боялась. Её просто уговорили: мол, так будет мне лучше — в интернате накормят, оденут, а потом можно забрать, когда встану на ноги. Только возвращаться стало страшнее с каждым годом, а меня переводили всё дальше…
Он замолчал надолго. В стекле остановки отражались два чужих мальчика, которых никто не брал за руку.
— Помню, как к ней один раз сходил воспитатель: «Мать звала? — Нет, не звала». Я сам себе обещал — не прощу никогда, — почти шёпотом.
Данила хотел что-то вставить, но брат не дал:
— Со временем всё думаешь: а если бы она тогда смогла, если бы родные поддержали, если бы не боялась чужого слова? Она ведь письма мне писала, только дед их рвал. Уже взрослым понял: у всех было по-своему больно, и не всем хватило сил что-то исправить.
— Значит… — Данила нащупывал слова, — она не ненавидела тебя?
— Она себя больше ненавидела, чем меня, — вздохнул Алексей.
Позади глухо хлопнула дверь — из дома вышла мать, нерешительно прислонилась к остановке, будто боялась разомкнуть этот круг боли и вины. Алёша долго не смотрел на неё — только когда она произнесла его имя, обернулся и позволил ей взять его пальцы в свои.
— Я была труслива, Алёша, — тихо сказала она. — Я не знала, как просить о помощи. Я не знала, как жить с позором и с ребёнком на руках. Я думала, тебе будет лучше без меня, а заодно думала и о своей жизни. Прости… Я не могу придумать оправдания.
Алёша смотрел мимо неё, вспоминал, наверно, тот день, когда его увозили — голос матери в коридоре, запах дешёвого мыла, быстрое прощание.
Он не обнял её, но кивнул — впервые в жизни все узлы оказались развязаны, даже если никто не стал счастлив.
Данила отступил назад, чтобы дать им место. Ему казалось, что из этих трёх фигур под навесом остановки родилась новая семья — не такая, как на праздниках, а живая и очень уязвимая.
— Может быть, получится начать что-то сначала? — спросила мать обоих сыновей — уже не уверенно, скорее, из тщетной надежды.
Алёша чуть улыбнулся:
— Я не ребёнок, чтобы начинать заново. Но я больше не чужой среди своих.
Ливень почти кончился, и в небе робко проступала бледная полоска света. Семья стояла, не решаясь первым уйти, а Данила понимал: гроза оставила каждый их поступок с двойным отзвуком, но жить дальше всё равно придётся — уже без лжи, как бы ни была она страшна.
Автобус подъехал к остановке, двери открылись. Данила с мамой остались стоять, смотря вслед брату.
Иногда семья — это война. Иногда — попытка договориться.
Иногда — два незнакомца на остановке, которых родила одна и та же усталая женщина.